Сегодня нас с Толей Ждановым «не взяли на войну». Наша машина была шестой в колонне военных корреспондентов, а разрешено только пять, и нас отсекли. Толя — мой старый товарищ, один из лучших фотографов, которых я знаю, и мы оба немало помотались по свету.
«Прилет» в мирный двор. Горловка. Февраль 2022 года
С бойцом с позывным Шуба на позициях. 2022 год
— Раз уж мы не работаем, пойду-ка я в парикмахерскую, — решила я. — Донесешь мой бронежилет?
— Так воды же в Донецке нет. Кто тебя мыть будет? — удивился он.
— Я оптимистка. Спросить-то всегда можно. Пошли.
В парикмахерской усталая немолодая женщина брила мужика с военной выправкой.
— Воды нет, — бросила она. — И не будет. Хотите, наголо вас побрею. Это можно.
И тут мы с ней разом подпрыгнули от взрывов снарядов.
— Свят-свят-свят! — перекрестилась женщина. — Это где-то близко. — И клиенту: — Пойдемте, голубчик, в подвал. Я вас потом добрею.
Я выскочила к Толе на улицу и услышала вой пожарной сирены.
— Толя! Хватай такси! — закричала я.
— Да нет никаких такси! Все ушли на фронт.
— Тормози любого!
И тут нам повезло. Остановился мужик с яркой восточной внешностью.
— Слушай, дорогой! — быстро заговорила я. — Езжай за пожарными. Сядь им на хвост. Мы хорошо заплатим.
Мы бросили бронежилеты в машину, и таксист дал по газам.
— Вы журналисты? Меня Давид зовут. Я армянин из Нагорного Карабаха, — рассказывает таксист. — Почти тридцать лет назад бежал из Карабаха от войны в Донбасс. И вот попал. Еще как попал.
— Да, от войны не убежишь, — замечаю я.
Давид висит на хвосте у пожарных, и вскоре мы видим клубы черного дыма. В частном секторе яростно горит дом, пожираемый ураганом трескучего пламени.
— Эх! Прямое попадание снаряда! — восклицает Давид. — Живы ли хозяева?
Хозяйка, седая женщина с каменным, строгим лицом, слава Богу, жива. Она молча смотрит на огненную баталию. Потом говорит: «Я во дворе была. Успела выскочить за ворота. А теперь как жить? Ни дома, ни денег, ни документов». Замороженный голос и безумные глаза, в которых отражаются языки пламени.
Снова близкие взрывы.
— Давай, брат, поехали, посмотрим, куда попало! — кричит Толя Давиду. — Это где-то совсем близко.
— Микрорайон Гладовка. Едем, сейчас найдем.
Мы кружим по узким улочкам с бешеной скоростью, проезжаем мимо пустых дворов и вдруг натыкаемся на машину газовщиков. Я выхожу на дорогу и внезапно вижу раненого мужчину в униформе коммунальщика. Из рваной раны на его ноге течет кровь. Он смотрит на меня потусторонними глазами и вдруг говорит: «Моего сына Сашку сейчас убило. Что я матери скажу?!»
Я растерянно отвечаю: «Вы ранены. Вам нужна помощь!» И тут нас накрывает снарядами так, как никогда меня еще не накрывало. Двое газовщиков кричат: «Ложись!», и я падаю на землю, которая содрогается от ужасающих ударов. С каждым взрывом я глубже вжимаюсь в грязь. Из моей сумочки выкатывается французская помада. Я четко вижу собачье дерьмо и кусочки чьей-то розовой плоти. Даже думать не хочу, чьей. Железные когти страха впиваются в мое горло. Жизнь и смерть столкнулись, и исход пока неясен.
Мысли стремительные и самые безумные. Неужели я не увижу весну?! Но, как в любом драматическом эпизоде, паника быстро сменяется надеждой. Мозг начинает работать с холодной ясностью, которой я сама удивляюсь, а глаза зверино-зорко шарят в поисках спасения. И вдруг я вижу под навесом двух растерянных старух с открытыми ртами. Вот оно! Укрытие! Я бегу к ним, низко пригибаясь к земле, и вижу, как к ним же бежит смертельно бледный таксист.
— А ну, бабки, быстро в дом! — кричит Давид. — Подвал есть?
— Есть, сынок, есть. Только помоги нам туда спустить девяностолетнюю бабушку.
Все вместе мы пытаемся засунуть в подвал сухую трясущуюся женщину. Она упирается и руками, и ногами. И тут нас снова накрывает убойной волной.
— Все на пол! — кричит Давид.
— Вот за что нас Украина убивает?! — причитают старухи. — Вот за что?!
Внезапная тишина. Таксист кричит: «Быстро в машину! Укры перезаряжают! У нас есть пять минут».
— Где Толя? — спрашиваю я. И кричу как резаная, выскочив на улицу: — Толя! Отзовись!
— Он в подвал чей-то забежал. Я видел. Ты его сейчас не достанешь, — говорит Давид, засовывает меня в машину и бьет по газам.
Доезжаем за десять минут до центра, и новый прилет. У меня по лбу стекает холодный пот.
— Эти гады украинские за врачами из скорой и за коммунальщиками охотятся, — тихо говорит Давид. — Тактика у них сволочная. Сначала первый прилет. Дома горят, люди ранены. Приезжают пожарные, скорая, коммунальщики, следователи. И сразу второй прилет. Чтоб как можно больше народу положить.
А с Толей случилось вот что. Он просидел час в погребе с местными пенсионерами и консервными банками, звякающими от взрывов. А когда вышел из укрытия, к нему подошел тот самый газовщик, у которого убило сына. И сказал: «Ты фотограф? Сними меня с сыном на память». И он снял отца рядом с сыном… Точнее, с тем немногим, что от сына осталось.
Вечером мы сидели с Толей в кафе, и меня пугало его тяжелое молчание. Мы уже знали, что убитого тридцатилетнего парня-газовщика звали Александр Шевчук.
Я заказала водки.
— Тебе надо выпить, — громко сказала я. — Пей.
— Не могу. Меня тошнит.
— Хотя бы пятьдесят грамм.
Он молча рассматривал фотографию. Ту самую. Меня била дрожь.
— Если ты сейчас не выпьешь, завтра будет хуже. Нам ехать в Горловку, под обстрелы. А у тебя мальчики кровавые в глазах стоят.
Он выпил.
Ночью в ледяной, давно нетопленой комнате в частном доме я вдруг ощутила неописуемый ужас. Вышла на заправку, купила «мерзавчик» водки, вернулась и выпила его в кровати, свернувшись клубочком под одеялом. Как плохо в такую ночь быть одной. Я вдруг подумала: а ведь нас с Толей утром «не взяли на войну».
2 марта. Сегодня шагала километр за километром под Мариуполем. Мы шли на брошенные украинские позиции за саперами на разминирование, нога в ногу. На мне — осенние ботинки на тонкой подошве, бронежилет и советская каска (одолжили). Тропинка узкая, мы шли след в след. Шаг в сторону — и мина. Унылый дождь, раскисшая грязь, бьют «Грады». Когда мы прошли километров шесть, мне уже было совершенно все равно. Я отчасти поняла, что чувствовали наши деды в Великую Отечественную. Просто идешь вслед за товарищами и не думаешь о взрывах. Думаешь об адском холоде, мечтаешь о глотке горячего чая и о кусочке хлеба (с восьми утра в поле на голодный желудок).
Жалко было щенка, брошенного украинцами в блиндажах. Он обрадовался людям и побежал за нами. А его надо отгонять. Он бежит по минному полю. Один взрыв, и мы все погибнем. И мы шугаем бедную собачку. Почему-то запомнила эти щенячьи глаза: «Люди! Не бросайте! Мне тоже страшно!»
28 марта. Во дворах Мариуполя бушует ураганный ветер с моря, выметая остатки прошлой жизни. «У-у-у, — воет ветер. — Ничего не осталось. Только я. Это мое царство смерти и уныния». Один бешеный вихрь из стекла, осколков снарядов, мусора, ветоши, кусков железа. Я иду, сгибаясь, против ветра, под непрерывный грохот канонады. На нее здесь никто не обращает внимания. На дверях подъездов надписи: «Гражданские лица», «Здесь живут люди», «Дети и люди». Надписи умоляют, кричат, призывают. Не ошибитесь! Не стреляйте!
Мариуполь. Март 2022 года
Во дворе дома меня окликает седой мужчина:
— Пойдемте, я покажу, как мы из мусоропровода сделали отличную печку в нашей многоэтажке. Прекрасная вытяжка. Даже мангал поставили и целый месяц на нем готовим.
— Да у вас золотые руки, — восхищаюсь я.
— Так я же советский человек, на все руки мастер. Три года жил и работал на Чукотке. Меня зовут Швец Александр Григорьевич, — представляется он и добавляет с гордостью: — Я — гражданин России.
Я любуюсь мангалом, который действительно ловкие руки устроили прямо у мусоропровода. И вдруг мой собеседник начинает рыдать. Не могу видеть, как плачут старые сильные мужчины.
— Где украинские снайперы прячутся? — задаю я конкретный вопрос, чтобы привести его в чувство.
— Они — везде. — Внезапно его глаза становятся страшными. — Они умные и постоянно меняют место. Занимают верхние этажи многоэтажек, вскрывают кувалдами двери брошенных квартир и бьют оттуда. Особенно их привлекают сгоревшие многоэтажки. Поэтому мы дверь в наш подъезд завалили, чтоб они не могли войти. Только для своих открываем. Я всю жизнь проработал в милиции. Я — розыскник. Я не следователь, а гончая. Как же много я знаю! И про пытки в мариупольском аэропорту донбасских ребят. Там трупы сжигали в домнах. Чтоб следов не оставлять.
Старый человек снова начинает всхлипывать, и я деликатно жду, когда он возьмет себя в руки.
— Запад Украины пришел захватить Восток, — внезапно твердым голосом говорит он. — Вся эта война против Донбасса с 2014 году была сплошным бандитизмом.
30 марта. Меня всегда удивляло, что летом на войне убитых накрывают простыней, а зимой — одеялом. Чтобы мертвым было теплее. В Мариуполе я перестала понимать, что такое смерть. Сегодня чуть не споткнулась об труп. Смерть становится частью пейзажа. Люди лежат во дворах обгоревших многоэтажек, и только одеяла прикрывают их невозможные лица. Это жертвы украинских снайперов, не дающих измученным жаждой жителям принести воду или добыть еду, а вода сейчас — главная ценность.
Также каратели используют подлый трюк, минируя двери подъездов. Так случилось с Валентиной Дудинской, которую я встретила в больнице Новоазовска. Она вышла из дома на несколько часов, а вернувшись, дернула ручку двери подъезда, и раздался взрыв. Валентину, всю израненную и залитую кровью, подобрали российские военные и отвезли в больницу.
Она сидит на кровати, бледная от большой потери крови, с всклокоченными седыми волосами, и растерянно говорит: «Документов, денег и телефона у меня нет. Были штаны на мне, но штанины отрезали, когда из ног осколки вытаскивали, и сделал