Более того, Евпаторийская и Бахчисарайская округи, татарские аулы над Балаклавой, прежде всего самый крупный из них – Кадыкей, по воле старейшин дают по шесть человек в отряды красных, не считая проводников. Знает генерал, что Врангель пытался найти общий язык с муллами и представителями татарских партий, но тщетно: слишком хорошо они помнят политику Деникина, отрицавшего национальную автономию для них.
То ли дело красные, эти обещают все, что угодно, – прагматики. Он сам, еще будучи командующим армией, указывал Деникину и другим умникам из Особого совещания на необходимость земельной реформы, чтобы привлечь мужика на свою сторону. Вон Врангель теперь кинулся этим заниматься, а ведь допрежь того был куда как против!
Как прижмет нужда, так на все согласишься. И на союз с петлюровцами, и на польский гонор, и на любые условия вчерашних союзников, которые по ходу Гражданской войны показали себя прагматиками почище любых большевиков.
Все высшие офицеры ВСЮР знали и понимали суть квазигосударства («образцовой фермы»), которое пытался создать в Крыму Петр Врангель. Если бы Владимир Зенонович дожил до жизни в эмиграции, то смог бы прочесть в воспоминаниях своего старого боевого товарища, бывшего обер-квартирмейстера армии у Деникина, начальника штаба 1‑й армии у Врангеля, генерала Евгения Достовалова, такие строки:
«…на печальный закат русской контрреволюции была брошена тень крымской авантюры. На долю Врангеля, этого беспринципного авантюриста и честолюбца, выпала задача ценою тысячей жизней доказать еще раз бесплодность наших попыток воскресить в России умерший старый строй и окончательно на полях Северной Таврии и в болотах Перекопа похоронить нашу белую мечту.
И когда заодно с поляками, спасая их, презиравших нас, мы воевали с русским народом, превращая в развалины его достояние, когда, покровительствуемые французами, мы пропускали на фронт и в штабы для работы германских офицеров генерального штаба, обманывая и тех и других, и когда страшной работой контрразведок мы заливали кровью несчастного населения города и села Крыма и лицемерно кричали об ужасах красного чека, жгучая боль и отчаяние охватывали сердце, но еще не было силы уйти…
Бессмысленную и недалекую нетерпимость Деникина заменили в Крыму нечистоплотные и невероятные комбинации Врангеля. Для нас стали сразу приемлемы и желанны поляки, отнимавшие у нас исконно русские земли; Махно и десятки других атаманов разбойничьих шаек, которых мы снабжали деньгами и которые грабили и разоряли население, называя себя нашими союзниками; Петлюра и самостийные украинцы, с которыми мы вели переговоры и с которыми также нужно было расплачиваться Россией; наконец, французы и одновременно немцы. В Крыму только через мой штаб 1‑й армии по приказанию Врангеля были пропущены для работы на фронте и в тылу три офицера немецкого генерального штаба.
Политика Деникина была неумной, но все же лично он был честным человеком. Врангель не имел и этого последнего ореола в глазах широкой армейской массы. В самый тяжкий для армии момент отхода к Новороссийску из глубоких эгоистических и честолюбивых побуждений Врангель нанес Добровольческой армии предательский удар в спину, много способствовавший ее окончательному разложению, когда она еще держалась у Ростова».
Как относился к Врангелю Май-Маевский, который сам пал жертвой его интриг? Да понятно, что примерно как Достовалов.
В общем, невеселые мысли посещали Владимира Май-Маевского в последний год его жизни. Да и чему было радоваться? Любимая женщина уехала в Париж, доверенное лицо, личный адъютант Пашка Макаров, и тот, подлец, оказался красным христопродавцем.
– Кстати. Это ж тот самый – адъютант его превосходительства!
– О нем расскажу после Май-Маевского.
Еще бы! Через семь лет этот самый Макаров в книжке «Адъютант Май-Маевского» об этой поре генерала напишет:
«Жизнь Май-Маевского протекала спокойно; он посещал адмирала Нюнюкова, генерала Субботина; по-прежнему много пил и увлекался Диккенсом. По вызову Анны Петровны Май-Маевский уезжал на два дня в Ялту. Жмудские эвакуировались за границу, и Анна Петровна умоляла генерала ехать с ними; Май-Маевский тяжело вздыхал, но категорически отказался. Он трогательно распрощался с Анной Петровной и вернулся в Севастополь».
Владимир Зенонович по долгу службы часто наведывался в войска, где с горечью видел, что былого единоначалия давно нет.
Слащев и Орлов – слов нет, боевые офицеры – обзавелись не только верными себе частями, но и каждый собственной контрразведкой, кои лютуют в Крыму на страх местному обывателю и на радость красной пропаганде.
Пришел со своим отрядом с Кавказа Кутепов и решил их всех переплюнуть. Перво-наперво обзавелся своими контрразведчиками, да такого сброду уголовного туда набрал, что даже Слащевские вешатели морщились.
Каждую ночь он мог слышать сквозь чуткий старческий сон выстрелы: контрразведка в Лабораторной балке Севастополя расстреливала. А кого она расстреливала, со слов Достовалова Май-Маевский знал. Знал, что «главная» контрразведка ВСЮР расстреливала от 50 до 280 человек в неделю. Сколько расстреливали и вешали в пределах своих армейских «вотчин» Слащев, Орлов, Кутепов, не знал, разумеется, никто.
Все тот же Достовалов вспоминал в эмиграции:
«Помню одну телеграмму Деникина Май-Маевскому. В ней Деникин требовал предания суду “этих мерзавцев контрразведчиков Шкуро”. То, что сказал Деникин о них, можно смело сказать почти про всех контрразведчиков армии. Зверство, насилие и грабеж вошли в обиход жизни и никого не трогали. Слезы и мольбы расстреливаемых вызывали смех. В некоторых частях все рядовые офицеры по очереди назначались для приведения в исполнение приговора над большевиками. Повесить, расстрелять, вывести в расход – все это считалось обычным, будничным делом.
Когда Кутепов занял Симферополь, на улицах закачались на столбах первые повешенные. Среди них было несколько несовершеннолетних мальчиков-евреев и одна женщина в костюме сестры милосердия. Напрасно обращались к Кутепову различные делегации от города и земства с просьбой о помиловании несовершеннолетних, Кутепов был неумолим и искренне возмущался просьбой членов Городской Думы не производить публичной казни в городе, так как это зрелище тяжело отражается на психике детей и подрастающей молодежи. Конечно, просьбу эту Кутепов отклонил, и вскоре за первой партией последовали вторая, третья и так далее.
Так работала контрразведка в центрах и на глазах у всех. А то, что пришлось мне видеть и слышать по местечкам и деревням Крыма, далеко превосходит описанное. Население воистину начало задыхаться. Жуткий, животный ужас постепенно охватывал беззащитных жителей крымских деревень».
«Ноев ковчег» Крыма летел в бездну без руля и ветрил.
Страшно было генералу Май-Маевскому, страшно и тошно оттого, что и в области идеологической было скрутно (затруднительно. – Авт.) в Крыму. Сам-то он был убежденный монархист. И как было стыдно ему видеть в Крыму полный политический «Ноев ковчег». Кого только не было в Крыму в этот исторический отрезок времени: меньшевики, эсеры, энэсы, кадеты, октябристы, анархисты, националисты – русские, украинские, татарские.
Перестала быть надежной опорой и церковь, ее авторитет падал с каждым проигранным сражением, с каждым убитым в бою или расстрелянным. Вот уж поистине была радость врагу рода человеческого.
Капитан Павел Макаров рассказывал, как однажды забрел со своей красно-зеленой шайкой в Херсонесский монастырь. И там у него состоялась странная беседа с игуменом, узнавшим в «партизане» бывшего адъютанта:
«– А скажите, Павел Васильевич, Май-Маевский религиозный человек?
Я рассказал о том, как в Харькове, набравшись смелости, я спросил генерала:
– Ваше превосходительство, вы не верите ни во что, но почему же вы креститесь на парадах?
– Капитан, – ответил Май-Маевский, – вы слишком молоды и не понимаете, что для простого народа это необходимо».
Конечно, Макарову можно не верить. Можно считать, что он оболгал бывшего благодетеля. Да и вообще, историкам известны слова Врангеля в тот период: «Совершенно необходимо проведение ряда мер для повышения нравственного уровня в войсках, в том числе духовно-религиозного воспитания». С этой целью он утвердил в должности «епископа армии и флота» епископа Севастопольского Вениамина (Федченкова).
Однако же сам Вениамин в своих воспоминаниях с горечью пишет о другом:
«Авторитет Церкви вообще был слабый. Необходимо сознаться в этом. Голос наш дальше храмовых проповедей не слышался. Церковь, архиереи, попы, службы, молебны – все это для белых было лишь частью прошлого старого быта, неизжитой традиции…
Признаюсь: не очень я верил в их ревность по вере. Помню, как в Александровске при крестном ходе в штабе стояли офицеры за окном и небрежно курили, смотря на процессию с абсолютным равнодушием, думали, что их никто снаружи не замечает. А я отлично видел».
В эмиграции же падение нравов, подготовленное Гражданской войной, продолжилось с еще большей силой.
Белогвардейский казак Иван Лунченков описал, что случилось с церковными ценностями, которые «спасли от большевиков»:
«В 1922 году в Катарро прибыла группа американских миллионеров. Осмотрев ценности, они заявили, что в таком виде, боясь скандала и огласки, они их не купят – необходимо все обратить в лом. Для крушения ценностей была приглашена офицерская молодежь, всего около 40 человек.
Ломались траурные венки с гробниц исторических лиц, ризы с икон, вынимались камни, серебро дробилось в муку. По итогам работы, которая длилась 2 месяца, были уложены 700 ящиков по 15 пудов каждый, т. е. больше 10 тыс. пудов. От американцев были получены 50 млн франков. Деньги переданы лично Врангелю».
В монархическую идею к осени 1920 года верили отдельные люди вроде Май-Маевского. Верили, образно говоря, с пулей в сердце, которую давно приготовили для себя к роковой развязке в Крыму. Об этом свидетельствует и известный факт, что монархисты не были в чести у белоэмигрантов. Нет, убиенного императора и его семью чтили, исторических русских царей тоже, а вот в идею не верили. Ну, почти.