оисходило с трамваем. Но Александру Полторацкому, уроженцу «аж» губернского, но к тому времени все еще бестрамвайного Чернигова, надо полагать, было дико видеть, что в донецкой степи, где и дороги-то до конца недоделаны, уже бегает трамвай. Правда, ехидничает Полторацкий, трамвай является для отцов города и приметой культуры, и предметом отчаяния. Дескать, едет трамвай по Первой линии, она же улица Артема, а в домах гаснет свет, ибо «все электрическое одеяло» на себя тянет трамвай.
Виновата, дескать, слабая электростанция. Александр Полторацкий прожил долгую жизнь, скончался в 1971 году, много лет был редактором замечательного киевского журнала «Всэсвит» – «Вселенная» (аналог «Иностранки», только лучше), но с вопросами электроснабжения дал маху. Потому как это трамвай останавливался, потому что ему не хватало электроэнергии, ведь заводы и шахты, новые дома росли опережающими темпами, и энергии иногда не хватало и домам, и трамваю одновременно. А еще в трамваях есть такое устройство, как мотор-генератор. При помощи оного сталинские трамвайщики совершали, ернически говоря, обряд рекуперации, то есть на спусках и наклонных плоскостях отдавали (рекуперировали) электроэнергию в контактную сеть.
Впрочем, это технические детали, которые не могут затушевать главного – вчерашняя Юзовка сделала гигантский рывок вперед, к культуре, проведя трамвайные линии. И то, как она это делала, вызывало озадаченность не только харьковских футуристов-украинизаторов.
Не без внутреннего неудобства прокатился в тогдашнем сталинском трамвае московский прозаик Пантелеймон Романов. Спросите, кто это? И будете правы. Сегодня имя его прочно забыто, а тогда оно соперничало с самыми громкими в Союзе. Романов, кажется, не раз навещал Сталино. Возможно, еще в дореволюционной Юзовке бывал. Хотя, конечно, если бы бывал, знал бы, что у нее был статус местечка. Впрочем, ему слово.
В 1935 году Романов написал в очерке: «Еду в Сталино. Бывшая слобода Юзовка. Я ожидал найти здесь прежний провинциальный трамвай с одним вагончиком, куда садятся человека три, и он, ныряя и кланяясь, по неровным рельсам, как по ухабам, невесело бежит вперед. Останавливается на разъездах и при унылом молчании пассажиров ждет встречного. Но меня встречает обычный московский трамвай в два вагона, где найти место довольно трудно. Трудно найти в Сталино признаки бывшей слободы. Асфальт, трамваи, автомобили и на перекрестке милиционер, регулирующий движение».
Тут, товарищи, вот в чем дело. Все приезжавшие в Сталино ждали Юзовки, грязи и бескультурья. Не станем приукрашивать – действительно, все это было в наличии. И до середины пятидесятых – в количестве преизрядном. Но трамвай, как мы уже говорили, воплощал в себе не просто транспортное средство, но философию культурной, упорядоченной, разложенной по полочкам жизни. Но при все том гости шахтерской столицы попадали в яму когнитивного диссонанса. Дабы понятней разъяснить, приведем еще одно свидетельство.
Известный педагог Александра Катаева-Венгер в 30‑х, в детские свои годы, с родителями жила в Сталино. Она вспоминала: «Главный город Донбасса назывался тогда Сталино, и это тоже вызывало восторг и как бы усиливало ощущение причастности. Жители города – во всяком случае те девчонки и мальчишки, с которыми мне приходилось сталкиваться, – гордились этим. Полагаю, что гордились и взрослые. Потому что любовь к Сталину была в те годы неистовой, фанатичной, прямо-таки кликушеской».
Eстественным дополнением к этому восторгу прилагаются новые дома из шлакоблока и ровнехонький асфальт. Но! Тут же вам глиняные реки и невероятное количество сажи, копоти, угольной пыли. Напомню, только в Сталино с Макеевкой в то время насчитывалось до 660 терриконов.
Катаева-Венгер в своих воспоминаниях о Сталино тридцатых поверх рассказа об имени города добавляет: «Главной проблемой был уголь. Уголь накладывал отпечаток на все – на окружающую зелень, на лица людей; всюду, даже в самом Сталино, высились терриконы, в воздухе стояла угольная пыль. Мы выходили из дому в чистом платье, свежими, умытыми, а возвращались черными в буквальном смысле слова».
Вот тут-то на неподготовленных харьковцев, москвичей, киевлян нагло и вылетал донецкий трамвай. Как по мне, лучше всего визуально передано это в финале фильма «Раба любви». И находились люди, которым нравилось ездить в сталинском трамвае, которые любили степь, туман, ветерок и бескомпромиссную жесткость трамвайных скамеек. И, как писал родившийся на Берестовско-Богодуховском руднике поэт Дмитрий Кедрин: «Профиль юности бессмертной промелькнет в окне трамвая».
Но соль этих поездок оставляла след и в прозе.
В середине тридцатых в родной город вернулся с Дальнего Востока бывший моряк, начинающий писатель Петр Северов. И надо было такому случиться, что летом 1935 года он свел здесь знакомство с Исааком Бабелем, который приезжал собирать материал для своего донбасского романа «Коля Топуз» (увы, замысел реализовать не удалось). Северов и Бабель катались на трамвае по городу, ездили на нем, например, на «Новосмоляниновский рудник».
В позднейшей повести Северов описал это так:
«Мы стояли на трамвайной остановке, когда, громыхая и сыпля искрами, подкатил вагон с надписью на маршрутной доске “Смолянка – город”.
– Может, вместо кино проехаться на Смолянку? – с усмешкой спросил Бабель. – Жаль, далековато…
И вдруг встрепенулся:
– А что, если вот так, сели и поехали?..
Он легко вскочил на площадку, я за ним, вагон тотчас тронулся, и к нашему удовольствию почти все места в нем были свободны. Присаживаясь к окошку, он сказал:
– Путешествие особенно интересно, если оно неожиданно.
– А на Смолянку мы сегодня не собирались.
Он тихо засмеялся.
– Я и веду об этом разговор: нет, не собирались! Вот и прекрасно! Ну, ей-богу же, здорово, а?!
На стрелках и поворотах вагон швыряло и мотало, будто баркас в шторм, и Бабель несколько раз привставал и оглядывался на вагоновожатого то растерянно, то одобрительно приговаривая:
– Ас!.. Ну, право, это ас! Кажется, он уже сошел с рельсов и шпарит прямо по степи!»
И закругляется рассказ махоньким светлячком остановки на Смолянке (некогда сугубо шахтерский поселок Донецка):
«Сыпля заливистыми звонами и празднично сверкая огнями, к нам быстро мчался вагон трамвая. В огромном развороте степного лунного пейзажа он казался живым и веселым, этот быстро бегущий мирок электрических огоньков».
Штука от рождения практическая, он был романтичным, этот сталинский трамвай – электрический символ рождения того уникального явления, что нам известно под коротким и звучным именем Донецк.
А если вам мало – продолжу. О, музы Донбасса. Воспарите к небесам!
В июне 1959 года из рядов Советской армии после трех лет службы был уволен чернявый кучерявый паренек. Родился он за двадцать лет до этого в крохотном донбасском городке Часов Яр, где испокон веку добывали специальные глины для тяжелой индустрии.
Учился наш герой в соседнем Краматорске, а затем семья перебралась в Днепропетровск, где паренек окончил местный горный техникум, стал чемпионом Украины по боксу среди юношей, начал петь в самодеятельности.
Служил он в Закавказье, где, познав азы армейского бытия, был переведен в ансамбль песни и пляски военного округа. Много лет спустя он гордо говорил: «Я служил не год, как сейчас, не два, а целых три». В общем, читатель, наверное, уже понял, что мы говорим о верном сыне Донбасса, великом советском и русском певце Иосифе Кобзоне, чья кончина в августе прошлого года погрузила в трехдневный траур Донецк – город, который он знал, чтил, любил. Город, где ему при жизни поставили памятник, любовно прозванный местной молодежью «пешеходом».
К армии, отношению к ней мы еще вернемся, пока же снова бросим ретроспективный взгляд на 1959 год. В армейском песенном коллективе Иосиф понял окончательно, что не быть ему ни боксером, ни горным инженером, что его призвание – эстрада, пение.
Теперь представьте себе молодого человека с явными способностями, но не получавшего в детстве и юности музыкального образования и специального обучения пению. Он – самородок, у него прекрасное бельканто, но выдержит ли он конкуренцию в столичных музыкальных вузах?
Ему предлагают Одесскую консерваторию. Но он же из Донбасса. У него есть сила воли и нешуточное самолюбие. Иосиф Кобзон берет быка за рога – свежеиспеченный «дембель» подает документы на поступление сразу в четыре московских заведения: Государственный музыкально-педагогический институт имени Гнесиных, Академическое музыкальное училище при Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского, в саму консерваторию и, наконец, на эстрадный факультет ГИТИСа. Его alma mater в итоге стала знаменитая Гнесинка.
Но на этом наш Иосиф не останавливается. Едва приступив к занятиям, он начинает активную эстрадную деятельность, став вокалистом московского Цирка на Цветном бульваре. Там дела у него пошли настолько хорошо, что он пригласил к совместным выступлениям однокурсника Виктора Кахно. Позже ректор Гнесинки поставил Кобзону условие – или учеба, или вокальная карьера. Надо ли говорить, что решительный уроженец Донбасса выбирает практику.
Многочисленные концертные туры по необозримым российским просторам воспитали характер и дисциплину. Сибирь, Урал, Забайкалье, Дальний Восток – выдерживать такие сумасшедшие нагрузки помогала спортивная закалка юных лет. И недюжинная сила воли. Гораздо позже, четверть века спустя, уже признанный и заслуженный, без колебаний он ездил в многочисленные концертные туры в Афганистан и другие советские гарнизоны в сопредельных странах.
А тогда, в том звездном и таком многообещающем для него пятьдесят девятом, он приглашается в качестве солиста на Всесоюзное радио. Для молоденького артиста из провинции, без связей, без законченного образования это был феноменальный успех. Иосиф Давыдович всегда умел этот успех заработать, построить, использовать для… следующего успеха. Таков уж трудовой характер был у него.