За год до рассматриваемых нами фильмов по экранам СССР с бешеным успехом прошли «Воры в законе», снятые уроженцем Донецка Юрием Карой. Кинематограф воспрянул духом – вот она, «новая кровь» искусства, новые темы, новые деньги! Что поделать, такова суть зрелищ – коммерческая! Бабелевские рассказы, в которых преступники не то чтобы герои в сверкающих доспехах, но и не черная мразь советской литературы, идеально подходили для экспериментов. И потом, товарищи, – это же Одесса, это Бабель!
На следующий год, если кто не знает, вышла еще одна экранизация. Фильм назывался «Закат», и он отсылал тех из зрителей, кто особо хорошо учил на филфаке историю советской литературы, к одноименной пьесе Бабеля, рассматривающей «биндюжника» без «короля» и провалившейся с треском в МХАТе. Фильм по пьесе ждал точно такой же финал – забвение.
Но сам факт его появления конечно же показателен в свете наших рассуждений.
Первый фильм по «Одесским рассказам» появился за пять лет до того, как они вышли книгой, и через два года после окончательной журнальной публикации. В 1926 году картину «Беня Крик» взялся снимать гений советского и мирового кино Сергей Эйзенштейн. Но «Броненосец Потемкин» помешал. Доделывать киноленту пришлось театральному режиссеру
В том кинопроекте одесская жизнь грубо и зримо вмешалась в искусство. Когда фильм вышел на экраны, выяснилось, что актер Владимир Кучеренко, игравший роль одного из бандитов, был во второй жизни главарем жестокой шайки налетчиков, проливавшей кровь не только в Одессе и Николаеве, но и в Крыму и на Кавказе. Зрители под звуки музыки, извлекаемой таперами из роялей, еще внимали новой классике, а Кучеренко уже расстреляли по приговору суда.
Вот это поворот! После него легко веришь и самому фильму, по сюжету которого Беня Крик с началом Гражданской войны переходит на сторону Советов, формируя из своих бандюганов отряд борцов за народное дело. Памятуя о биографии, скажем, Григория Котовского, почему и не поверить?
В фильме «Искусство жить в Одессе» правду жизни покорежили – Беня не гибнет в огне «гражданки», а бежит в эмиграцию. И это тоже свидетельство того, что впереди всех советских кино– и телезрителей уже поджидал триумф «Бригады» и лично Саши Белого. Прав поэт Андрей Вознесенский: «Какое время на дворе – таков мессия!»
Панас улыбнулся:
– Детский сад, ей-богу! Кто эти фильмы помнит, кто их вспомнит? Их уже и смотреть-то не на чем, старые форматы вымерли.
– Хорошо, – ответила Донна, – я прочту вам про моего любимого писателя. Кстати, а у вас кто?
На стенке железнодорожного вокзала была обнаружена табличка, гласящая: «Здесь, на станции Славянск, в 1891 году работал монтером по ремонту пути великий пролетарский писатель Максим Горький».
Время было ровно столько, чтобы добраться до городского краеведческого музея и задать его сотрудникам вопрос, нет ли какой конкретики по пребыванию великого писателя в Славянске, услышать ответ «немного, но есть». Пожелтевшие газетные вырезки, несколько страничек рукописного текста – вот и весь набор источников, поведавших скромную повесть пребывания великого русского писателя на донецкой земле.
Алексей Пешков, некоторое время спустя ставший Горьким, пришел в Славянск в 1891 году, во время своих «хождений по Руси». Можно предположить, что Алексею Максимовичу банально надо было заработать на жизнь.
Увидел на станции сторожа, Сергея Кудиенко, разговорился. А располагать к себе людей он, великий знаток человеческих сердец, умел всегда. Полвека спустя сестра Кудиенко, Марфа, рассказала городской газете «Большевик» о том, что было дальше:
«В 1891 году мой брат Сергей Кудиенко сторожевал на станции. Жили мы в Былбасовке (поселок возле Славянска), в полуподвале. Как-то утром Сережа пришел домой не один, а с мужчиной высокого роста. У незнакомца были длинные волосы. Это и был Алексей Пешков.
– Дай-ка, мать, что-нибудь перекусить, – обратился Сережа к жене.
Я тогда у брата за няню была – присматривала его детей. Помню, заплакала девочка, невестка косо посмотрела на меня – успокой, мол. Часа через три проснулись и брат, и Пешков. Легко перекусили, быстро собрались и направились к артельному старосте. Вернулись, когда Луна взошла над Карачуном. Грязные и утомленные».
Сам Кудиенко откликнулся в том же 1936 году на смерть знаменитого писателя, с которым он в далекой молодости таскал шпалы и чугунные накладки да забивал кувалдой костыли.
«Услышав о смерти Алексея Максимовича, сердце мое так заболело, что и высказаться не могу. Много прошло времени, когда мы с Алексеем Максимовичем работали на станции Славянск, однако все помню, точно это было вчера. Припоминаю его милое молодое лицо, его синюю рубаху и серые брючонки, в которых он пришел к артельному старосте. Работали мы вместе с ремонтными рабочими на железной дороге, подбивали и заменяли шпалы, сменяли переводные бруски, выполняли прочие черные работы. Работа была адская, очень тяжелая, тянулась с утра до вечера.
Алексей Максимович жил с рабочими в казарме. Однако недолго он работал, вскоре поехал на станцию Близнюки (Близнецы, нынче Дон. ж. д.), где и поступил ночным сторожем».
Горьким его еще не называли…
Славянский знакомый Горького Сергей Кудиенко всю жизнь баловался стихами.
Выходило у него нечто вроде тех дум, которые пели по всей Малороссии слепые старцы под заунывную кобзу. Посылал он их и Горькому, тот, по рассказам славянских краеведов, будто бы отвечал ему: «Тяжелая эта работа – писать. Куда тяжелее, чем та, когда мы с тобой шпалы таскали». На кончину Горького Сергей Иванович тоже откликнулся такой «думой». Вот ее частичный текст, подтверждающий горьковскую мысль о тяжести литературного труда…
Ремонтные работы производили…
С этих тяжелых трудов многие уходили,
Такой урок задавали, по 60 шпал сменяли.
Труд этот испытал Алексей Максимович Горький.
В 1891 году на станции Славянск работал летом,
Горьким его не называли.
О таланте его еще не знали,
Что такой великий гений
Пробирался сквозь густой терний…
И так на две странички, вырванных из тетради. Несколько лет назад я попросил коллегу, отправлявшуюся в Славянск в командировку, зайти в музей и скопировать бесценное свидетельство о жизни Горького в Донбассе целиком. Документ музейные работники найти не смогли. Пропал он, и, похоже, навсегда. А жаль. Документ, стоящий многих…
Тут у Панаса завибрировал карманный коммуникатор. Он вскочил как ужаленный.
– Коллеги, я должен срочно ответить командиру порта, он предупреждал, что сегодня, если мы закончим пораньше, можно будет и катер вызвать раньше. Пардонэ муа, я скоро.
Едва он вышел, вскочила Донна.
– И мне надо позвонить. Мне кажется, скоро настанет момент истины. Вы понимаете?
– Ни черта я не понимаю, но я солдат. Буду ждать команд, – ответил Палыч.
Палыч уселся в кресло и задымил. Через десять минут, когда никто из коллег не появился, он заскучал. Понятно было, что вся эта история мутная, но морпех не должен задавать дурацких вопросов. Терпение.
Донна появилась через полчаса. Было видно, что за показным спокойствием она взвинчена. Плотно сжатые губы побелели.
Палыч подался к ней:
– Панас, он…
– Я ему предложила ответить за все, как мужчине. Но он отказался. Послушайте, он же ничего не скрывал, это он для правдоподобности так вел себя. Что он из «обновленцев». Вы же знаете, что это те из националистов, что перешли на нашу сторону и стали агитировать за новые порядки, за украинские территории в составе империи на правах автономии, за «обновленную Малороссию». Я не знаю, как Панасу удалось глубоко в структуры этой конторы проникнуть, но он…
– А что тут удивительного, – перебил Донну Палыч, – не так и много там ценных сотрудников было из «славоукраинцев»
– Это да, но он не тот, за кого себя выдавал. Он, – тут голос Донны стал звучать слегка сдавленно, – пытал меня в лагере у «черноморцев».
Палыч понимающе кивнул, – «черноморцы» были националистами-отщепенцами из числа этнических русских Одессы и Херсона и были они все как один убежденными садистами.
– Я его сразу узнала, – продолжила Донна, – а он меня нет. А когда узнал, было поздно – миссия наша началась и мы из этого закутка Севастополя никуда без спутников права не имели выйти дальше 500 метров. Ну вы-то знаете эти послевоенные порядки.
Помните, мы к маяку гуляли? Так это он осматривался, как бы сбежать. Только об этом и думал, когда узнал меня. Сегодня ночью попытался. Разумеется, ша спокойно, никто никуда не ходит.
– Так он не Панас!
– Нет, и не киевлянин. Он родом со станции Шевченко. Была такая на бывшей Одесской дороге. Киевские локомотивщики называли шевченковцев «панасами». Ну, вот, отсюда. Он киевлян коренных, кстати, люто не любил. Комплексы!
Палыч выпрямился. Он уже был готов, как говорил Равилька, шагнуть из окопа.
– Что надо делать?
– Миссию все-таки надо закончить. Она реально важна для написания учебников и книг сейчас, когда одна гарь бумажная и сервера сгорели в таком количестве. Мы с вами сдаем свои электроблокноты. Дочитают уже без нас архивисты. Или кто-нибудь еще.
А мне понадобится ваша помощь. Вы мне нужны как морпех, – лукаво улыбнулась женщина. – «Добро» от вашего командования уже есть. Я с утра связывалась через валютный спутник, свои кровные вынуждена была потратить – время не терпит. Панаса отправили спецтранспортом в Новофедоровку под Саками на «Черчилль» (Палыч знал, что так назывался старый аэродром, переоборудованный под прыжки космических «челноков»), так он ухитрился сбежать. Ну ничего, дальше Крыма нет убежит. Если поторопимся, к ночи найдем красавэллу.
– Я готов, – сказал Палыч, протягивая Донне свой электроблокнот.