[87].
Подобная же картина наблюдалась вплоть до Февральской революции. Когда большевик Острогорский в Щербиновке (ныне — Дзержинск) 2 марта 1917 г. попытался публично выступить против войны, местные работяги обозвали его «германским шпионом» и добились его ареста. Примерно в эти же дни в Харцызске большевик Вишняков попробовал выступить на патриотическом митинге меньшевиков, украшенном религиозными хоругвями и красными знаменами, но его речь не вызвала никакого сочувствия у публики[88].
В отличие от современных творцов нового украинского исторического мифа, практически все независимые исследователи сходятся в том, что жители регионов, составляющих ныне Восточную Украину, в своем большинстве к «украинской идее» относились совершенно равнодушно. Израильско — американский исследователь Теодор Фридгут пишет: «Ни в одном источнике, сообщавшем о трудовых организациях и революционных группах в Донбассе, нет упоминания о деятельности какой бы то ни было украинской партии на шахтах или фабриках, Были украинские группы в Харькове, и, кроме того, Донецкий союз горнозаводских рабочих имел некоторые контакты со «Спилкой». Проявлялась также некая деятельность в некоторых деревнях региона, где циркулировала и обсуждалась «малороссийская» литература. Только в 1917 году украинские партии добились кое — какого представительства на выборах в районные земства. Но даже тогда они не добились присутствия в шахтных и заводских Советах Донбасса»[89].
С этим выводом согласен и Гироаки Куромия: «Массовое украинское националистическое движение, кажется, обошло Донбасс… Крестьянское стремление к земле и свободе было сильнее, чем призыв украинского национализма, этого творения интеллигенции»[90].
Такие же выводы относятся не только к рабочим районам Донбасса, но и к Харькову, который сами теоретики «украинской идеи» считали одним из своих центров. Даже современные украинские «государственники» вынуждены признать: «Документы… бесстрастно утверждают, что Харьков к началу марта 1917 года был весьма далек от украинского национально — освободительного движения»[91].
Вплоть до 1917 года украинцами не считали себя не только жители городов, но и деревень Юга России. «Если бы кто — то сказал крестьянину из Харькова или Полтавы, что он является «украинцем», тот очень сильно удивился бы, если не разозлился», — писал граф А. Кутайсов, бывший в свое время губернатором Волыни[92].
Кстати, современники то же самое писали и о жителях иных регионов Юга России — к примеру, об Одессе: «Я указывал, что прожил всю свою юность на Юге, окончил гимназию и университет в Одессе, которую украинцы считают своею, и никогда не слыхал здесь об Украине (знал только Малороссию, которую люблю и к которой и сейчас отношусь, как к родной)… Никогда не видел и тайной литературы об Украине, в то время, как у всех нас, гимназистов и студентов, постоянно были на руках брошюры с. д. и с. р., гораздо более рискованного содержания, чем украинский вопрос, …следовательно, нельзя объяснить отсутствие этой украинской тайной литературы правительственными гонениями на Малороссию»[93].
К концу XIX века меньше трети населения Харькова пользовались малороссийским (украинским) языком — 29,2 %, в то время как русским — 60,3 % жителей города. Что не мешало деятелям украинского общественного движения считать Харьков одним из своих центров — просто в других крупных городах доля украинцев была и того меньше. Даже в Киеве, который в итоге стал политическим центром Украинской Народной Республики, по словам генерала Деникина, хорошо знавшего этот город, к революции насчитывалось всего 9 % населения, которое считало украинский язык своим родным. Так что Харьков на этом фоне был гораздо более «украинским» — особенно на фоне городов и городков Донбасса, где «украинский вопрос» не пользовался ни малейшей поддержкой[94].
К примеру, когда в июле 1917 г. эмиссары Центральной Рады приехали в Луганск с целью найти там хоть какие — то силы, на которые можно было бы опереться, то встретили более чем холодный прием. А представитель большевиков Юрий Лутовинов категорически выступил против «украинизации», обосновав это тем, что данный вопрос расколол бы пролетариат[95].
Не случайно виднейший идеолог российских меньшевиков Феликс Кон, после Февральской революции осевший в Харькове, писал, что в 1917 г. идея «самостийной» Украины относилась к «мечтам и грезам горсточки мелкобуржуазных украинских идеологов, которым никто не придавал серьезного значения»[96].
Американская газета «Нью — Йорк тайме», характеризуя украинское движение, ссылалась на мнение еще одного харьковца, известного российского писателя и публициста Константина (ошибочно он назван в газете Николаем) Тренева: «Когда я нахожусь среди интеллигенции на Украине, я чувствую, что там существует некое культурное движение. Я слышу людей, пытающихся говорить по — украински, доказывающих… что Украина имеет право на культурную и политическую автономию. Картина меняется, когда я нахожусь на улицах, в публичных местах, среди простых людей. Складывается впечатление, что они интересуются буквально всем в мире, но только не вопросом украинской автономии. Украинское движение — это всего лишь движение среди украинской интеллигенции»[97].
О том же писали и иностранные наблюдатели. К примеру, французский шпион и дипломат Эмиль Энно, в 1917–1918 гг. развивший бурную деятельность на территории нынешней Украины, писал о «бессмысленности украинского вопроса», объясняя это тем, что «украинская идея совершенно отсутствует во всех классах малорусского населения»[98].
Мало того, в свои силы и способности к самоорганизации не верили и представители украинских движений, реально оценивавшие общественное мнение. Украинский писатель Гнат Хоткевич, который в течение нескольких месяцев 1917 года пытался издавать в Харькове свою газету «Рідне слово», понимал, что свободно избранные институции, отражающие мнение большинства населения, не поддержат «украинский вопрос»: «Дурят нас Учредительным Собранием, чтобы мы сидели тихо, а потом покажут нам знак из трех пальцев и скажут — это знак авторитетный, потому что показало нам его само Учредительное Собрание… И что ж нам ждать теперь от того Учредительного? Попадут туда не наши люди — а будут решать нашу судьбу. У нас силу агитации и сознание народа отобрали»[99].
При этом еще раз следует подчеркнуть: если в городах Донбасса историки не обнаруживали даже следов украинского движения, то в Харькове, при его общей индифферентности в отношении «украинского вопроса», находились представители интеллигенции, которые относили себя именно к украинцам. Самым ярким представителем таковых был Дмитрий Багалей. Хоть ныне он и считается одним из основоположников украинской исторической науки и «подвижником украинской мысли», «украинскость» Багалея была особенной и трансформировалась в различные периоды. В 1912 г. украинская пресса(и в частности, харьковская газета «Сніп», издававшаяся Николаем Михновским, о котором пойдет речь ниже) критиковала Багалея как раз за его… «антиукраинскую» деятельность. К таковой отнесли тот факт, что на заседании Госсовета харьковский профессор недостаточно энергично защищал украинский язык от нападок известного черносотенца Дмитрия Пихно. Тот, будучи потомственным малороссом, выступил с категорическим протестом против открытия малороссийских школ. Багалей же заявил, что образование на украинском языке стоило бы позволить лишь в отдаленных хуторах и селах, где совсем не разговаривают по — русски. Данное предложение профессора было расценено украинскими активистами как предательство[100].
Дмитрий Багалей
На самом деле, свой политический авторитет Багалей приобрел не как активист украинских организаций, а как российский кадет! Это в 1917 г. партия кадетов стала символом всего самого консервативного и «реакционного», а в 1906 г., когда Багалей стал ректором Харьковского университета и был избран в Госсовет России по списку Императорской Академии наук, принадлежность к этой партии рассматривалась общественностью чуть ли не как революционная, левая деятельность. К началу Первой мировой войны на Слобожанщине сложно было отыскать более популярного общественного деятеля — в 1914 г. кадет Дмитрий Багалей стал городским головой Харькова и пользовался непререкаемым авторитетом.
Всего через три года, в 1917 г., кадетов кто только не оплевывал. Отношение населения к кадетам в те годы точно описано ростовским меньшевиком Поповым: «Кадет — это воплощение всего злого, что может разрушить надежды масс на лучшую жизнь; кадет может помышлять взять в крестьянские руки землю и разделить ее; кадет это злой дух, стоящий на пути всех чаяний и упований народа, а потому с ним нужно бороться, его нужно уничтожить»[101].
Имя одного из самых ярких представителей харьковских кадетов — профессора Багалея — тоже стало нарицательным символом всего злого, «предательства»[102]. На выборах городской Думы, состоявшихся 9 июля 1917 г., победу одержали эсеры, получившие 54 места из 116 (кстати, большевики тогда получили всего 11 мест) — и 26 июля Багалей бесславно уступил свое место эсеру В. Карелину. Очевидец этой сцены вспоминал: «Словно из далекого прошлого доносился глухой голос профессора Д. Багалея, открывшего в качестве городского головы заседание новой Думы… Он, казалось, без сожаления передавал бразды правления в другие руки и, должно быть, думал, что оно и к лучшему в такое суматошливое… время — пусть «они» похозяйничают. Пусть покажут себя «эти» социалисты, на что они способны. Полагаю, что Д. Багалей тогда плохо различал большевиков, меньшевиков, социалистов — революционеров…»