Артем почти сразу по прибытии частей Донецкой республики в Царицын получает срочное задание ЦК партии отправиться на Северный Кавказ для того, чтобы «обеспечить продовольственное снабжение Красной Армии и центров Советской России». Но уже 13 августа Артем был снова в Царицыне. Судя по воспоминаниям генерала Артема Федоровича Сергеева, сына главы ДКР, под Царицыном его отец тесно сближается со Сталиным, они живут в одном вагоне, их молодые жены (и Елизавета Репельская, и Надежда Аллилуева приехали в Царицын уже в качестве официальных жен Артема и Сталина) становятся лучшими подругами на долгие годы[1028].
В последних числах августа Артем прибывает в Москву в качестве посланника Сталина, чтобы попросить у Ленина выделить на Волгу легкие миноносцы и подводные лодки для ведения морских операций под Царицыном[1029]. Но в Царицын, где воинские части Донецкой республики продолжали боевые действия, Артем уже не возвращается, поскольку вводится в состав Центрального Военно — революционного комитета и начинает вести подготовку к операциям по занятию территорий, оккупированных немцами, после их возможного вывода. Вскоре к нему присоединяются его старые соратники по руководству Донецкой республики — Ворошилов, Рухимович, Межлаук, Магидов и др. К тому времени в Москве уже гласно и негласно оккупированные немцами территории стали называть единым словом — Украина. Правда, как показали последующие события, Артем со товарищи еще не оставили надежды на то, что, вернувшись в родной Донецко-Криворожский бассейн, они восстановят Донецкую республику. Тем более что это административное образование официально не было ликвидировано.
НЕМЕЦКО-УКРАИНСКИЙ ХАРЬКОВ
А что же происходило в это время в землях, которые еще в марте 1918 года составляли ту самую Донецкую республику, а уже в апреле узнали, что они находятся в составе Украинской Народной Республики?
Итак, в ночь на 8 апреля 1918 г. в Харьков вошли авангардные отряды немецкой армии, а к утру 8 апреля по улицам столицы ДКР уже маршировали части трех германских дивизий — 45–й и 91–й пехотных, а также 2–й кавалерийской.
Вот как живописует их вступление корреспондент «Возрождения»: «День был ясный и солнечный. И канонада, раздававшаяся с разных сторон, казалась невероятной, нелепой и бессмысленной. Не верилось, что… такой светло — радостный день будет свидетелем мрачного позора родины… Когда замолк артиллерийский бой и прекратился шум взрывающихся где — то далеко снарядов, еще многолюднее стали улицы и яркие пятна весенних туалетов приятно разнообразили ландшафт. Поражала тишина… Сознание настойчиво боролось со смутными предчувствиями неизбежного. Появилась вера в возможность чуда — свободной жизни в свободной России. Одни уехали, зачем нужны другие? И уста шептали молитву… Но это длилось недолго». По Сумской прошли отряды немецкой пехоты, затем — кавалерия. Журналист отмечает: «Цветов не было. И мало было праздничного кругом. Не чувствовалось большой радости и у них, когда они проходили сквозь строй облепившей их толпы. Не слышно было звуков бравурного марша»[1030].
Генерал Штейфон так описывал процесс овладения Харькова немцами: «Видно было, что роты и батальоны хорошо знали, куда им направляться. Германские офицеры имели, по — видимому, тоже соответствующие указания, на какой улице и у кого им отведены квартиры. Если бы не сознание, что город заняли вражеские войска, то можно было подумать, что это вернулись домой в свои казармы части харьковского гарнизона. Германская комендатура сразу обосновалась в доме Дворянского собрания на Николаевской площади. На балконе был выставлен пулемет, а у входа часовые. К вечеру кроме этого пулемета да часового ничто не напоминало, что Баварский корпус занял Харьков»[1031].
Высший офицерский состав оккупационных войск во главе с генерал — лейтенантом X. фон Клаузиусом разместился в «Гранд — отеле» на Павловской площади. В первую очередь генерал встретился с немецкими и австрийскими военнопленными, пообщался с делегацией вновь возникшей городской Думы Харькова во главе с Рубинштейном и на следующий день в сопровождении консула Дании устроил экскурсию по Харькову, в том числе осмотрев местную электростанцию и водопровод. Сопровождавшие оккупанта журналисты отмечали, что «генерал неоднократно выражал удовлетворение, находя, что существующие предприятия имеют достаточно оборудованный вид для «русского города»». Судя по всему, немецкий генералитет еще не был достаточно политкорректен по отношению к своим украинским союзникам. Правда, делегации городской Думы командующий немецкими войсками сообщил, что рассматривает Харьков «как часть украинской территории»[1032].
Генерал X. фон Клаузиус
10 апреля в Харьков прибыл командир 1–го корпуса генерал — лейтенант Т. Менгельбир со своим штабом. 11 апреля генерал фон Клаузиус принял торжественный парад возглавляемой им 91–й пехотной дивизии. Немцы полностью контролировали власть в городе. Они назначили своего коменданта — подполковника Астера. И даже заставили местные власти перевести часы на полчаса назад «для согласования нашего времени со временем г. Вены»[1033].
Наводили порядок немцы также довольно жестко, как и положено настоящим оккупантам. В первые же дни после смены власти в Харькове и окрестностях было объявлено о запрете митингов, собраний и забастовок. Правда, прошла всего неделя после начала оккупации, как на Харьковском паровозостроительном заводе, немало митинговавшем и при большевиках, состоялся большой митинг, однако на этот раз (впервые с Февральской революции) — «с дозволения начальства». В Донецкой республике митинги и собрания не требовали выдачи особых дозволений сверху[1034].
Цензура, за которую ругали большевиков, была не меньшей и при немцах, если не большей. О выпуске большевистских газет и речи быть не могло. Харьковский исследователь И. Михайлин, не приведя источник, утверждает, что после эвакуации ДКР «инициаторы создания «Донецкого пролетария» пытались сберечь газету». Видимо, он имеет в виду подпольный выпуск пары номеров «ДП», после чего выпуск газеты накрывался местными полицейскими органами еще в стадии набора[1035]. Большевистская, левоэсеровская и анархистская партии на оккупированных территориях были под строгим запретом, а их печать могла выходить только подпольно.
Но тяжело пришлось и ряду других газет, в том числе тем, которые преследовались и при большевиках. Моментально были прикрыты меньшевистский «Голос народа» и эсеровская «Земля и Воля». 8 мая, то есть уже после свержения Центральной Рады, харьковский губернский атаман издал официальный приказ о введении цензуры: «Обращая внимание на то положение, в каком сейчас находится Украина, когда всякие провокационные и недостоверные слухи могут волновать население, я временно приказываю ввести предварительную цензуру на все периодические издания, которые выходят на территории всей Харьковщины». «Наш Юг» так описывал ситуацию: «Белые пятна вместо отчетов о заседании съезда деятелей печати… Приостановка газет, аресты редакторов, штрафование прессы…»[1036].
Расстрелы без суда и следствия использовались оккупационной властью гораздо чаще, чем это случалось в Донецкой республике. Самое любопытное заключается в том, что многие представители местной интеллигенции, критиковавшие большевиков за жестокость, за аресты и расстрелы, если и не одобряли немецкую жесткость, то относились к их действиям с некоторым пониманием. К примеру, генерал Штейфон вспоминал о том, как немцы в первый же день оккупации, через несколько часов после ареста расстреляли во дворе Дворянского собрания неких лиц, заподозренных в убийстве семьи предпринимателя Ребиндера, когда — то близкого к царскому двору. Штейфон с удовлетворением отмечает: «Столь быстрая и решительная расправа оказала потрясающее впечатление на весь преступный мир. Не только убийства и налеты, но и хулиганства немедленно исчезли»[1037]. Полковник явно преувеличивал. Во — первых, и большевистский комендант Павел Кин, как говорилось выше, применял расстрелы к грабителям, задержанным на месте преступления, за что сам Штейфон критиковал большевистскую власть. А во — вторых, ни грабежи, ни налеты в Харькове (не говоря уж о провинции, куда зачастую немецкая власть не совалась) не прекратились и после расстрела предполагаемых убийц Ребиндера.
Первые дни новой власти в Харькове ознаменовались чередой повальных расстрелов. Вот как выглядел город 10 апреля: «Жители Набережной, возле виллы Жаткина, утром нашли на берегу реки 9 трупов молодых людей. Все убиты огнестрельным оружием. Возле трупов толпился народ все утро. По расположению трупов видно, что расстреляны все в одно время и одним залпом… Личности расстрелянных, как и виновники расстрела, не выяснены. Зрелище валяющихся трупов было ужасное. Все расстрелянные по виду рабочие. В массе зрителей царило возмущение варварской расправой со своими противниками, посылались проклятия убийцам, плакали. За Нобелевским переездом, около поселка Южный… в течение полудня лежали 12 трупов с огнестрельными ранами. Из них 11 одеты в солдатскую форму, а один в штатском и в пенсне… У Химического корпуса утром 11 апреля валялись три трупа расстрелянных неизвестно кем людей»[1038].
Ни во время октябрьского переворота, ни во время расквартирования в городе штаба Антонова — Овсеенко, ни тем более во времена Донецкой республики Харьков не видел таких жутких картин. За первые же дни немецкой оккупации такие картины стали обыденностью. 14 апреля возродившийся на время «Южный край» сообщал: «Изо дня в день повторяются на улицах Харькова случаи ужасных находок человеческих трупов. Трупы находят преимущественно в глухих местах города, на берегу рек, в тупиках, на пустырях и левадах, на полотне железной дороги. Все убитые — мужчины, большинство в солдатской одежде. Иногда находят сразу группу убитых людей, связанных одной веревкой. Почти все трупы (за единичными исключениями) имеют о