Говорить о массовых репрессиях против офицерства в ДКР не приходится. Красочной иллюстрацией довольно либерального (по сравнению с остальными частями большевистской России, разумеется) отношения к офицерам служит пример, описанный выпускниками Сумского кадетского корпуса, которые решили найти временный приют в родном учебном заведении в феврале 1918 года. Конный отряд расформированного Новгородского полка в боевом порядке, окольными тропами прошел из Киевской губернии к Сумам (на прохождение 700 километров было потрачено две недели). Там большая часть отряда разошлась по домам. Ротмистр Иванов вместе с корнетом Снегиревым, поскольку ночевать им было негде, прибыли в родной кадетский корпус, где попросили приюта на несколько ночей. Однако некий капитан X., бывший воспитателем в корпусе, на следующий день сдал своих коллег — офицеров местным властям. «На другое утро, — вспоминает Иванов, — мы были арестованы и отправлены под конвоем в штаб Красной Армии; там нас обыскали, отобрали коней и… выпустили». Так обычно и поступали в отношении офицеров в Донецко-Криворожской республике, ограничиваясь допросом и изъятием оружия. Любопытно, что некоторое время спустя, служа уже в Добровольческой армии, ротмистр Иванов в Екатеринодаре столкнулся с выдавшим его капитаном. Оказалось, что офицер, сотрудничавший с большевиками в Сумах, уже служил в деникинской контрразведке[728].
Конечно, трудно сказать более или менее точно, сколько русских офицеров находилось в Харькове и тем более в ДКР в начале 1918 года. Когда в апреле большевики покинули столицу Донецкой республики, на улицы Харькова сразу высыпали люди в офицерских погонах (местные газеты даже пристыдили их за то, что те надели русскую военную форму в период немецкой оккупации). А 21 апреля на собрание российских офицеров, созванное оккупационной комендатурой, прибыло до тысячи человек. Когда будущий глава деникинской пропагандистской структуры (ОСВАГ) К. Соколов проезжал через оккупированный Харьков (по его словам, «переполненный спекулянтами»), то заметил характерную для города картину: «В ресторанах я видел русских офицеров, подающих немецким лейтенантам»[729].
Как видим, несмотря на слухи о заговорах, офицеры Харькова вооруженных выступлений против властей ДКР не готовили. Правда, харьковская исследовательница Астахова утверждает, что в конце марта, организовав митинг против эвакуации предприятий, готовили свержение власти меньшевики: «Подготавливая вооруженную демонстрацию, они рассчитывали расправиться с большевиками, прекратить эвакуацию города и открыть его для вступления неприятеля». Но, по мнению Астаховой, «у большевиков было достаточно сил, чтобы быстро и решительно расправиться с контрреволюционной авантюрой»[730]. Честно говоря, документальных подтверждений готовящегося меньшевиками в Харькове вооруженного мятежа нет. Как мы убедимся ниже, митинги (в том числе меньшевистские) против эвакуации в ДКР проводились неоднократно, однако «решительная расправа» с протестами чаще заключалась в пламенной речи Артема, умевшего переубедить своих оппонентов или же смягчить их радикализм. Астахова же, скорее всего, имела в виду арест организаторов меньшевистской демонстрации, который длился несколько дней и о котором речь пойдет ниже.
Если и случались вооруженные выступления в Харькове, то чаще всего это были пьяные выходки анархистов и деморализованных солдатских отрядов. Различные вооруженные отряды анархистов периодически захватывали тот или иной дом в городе, вывешивая там черные знамена. Так, в середине марта ими был захвачен особняк предпринимателя Владимира Коренева на углу Епархиальной и Бассейной улиц. Анархисты устроили бесплатную раздачу солдатам посуды и книг из обширной библиотеки Кореневых (отец владельца был в свое время председателем правления Донецкого каменноугольного правления). Вскоре здание было без боя отобрано у захватчиков боевыми дружинами «Бунда» и меньшевиков, которые пообещали жителям защиту от возможного повторения бесчинств. Подобные инциденты происходили регулярно. Позже советские историки и мемуаристы также описывали их как «вооруженные восстания в городе Харькове». Хотя, конечно, на восстания и мятежи эти стычки никак не тянули[731].
Гораздо более серьезные вооруженные столкновения с анархистами произошли в Екатеринославе в начале марта. Там дошло до 15–минутного боя, в ходе которого последователи Бакунина разоружили отряд Еврейской социалистической партии. А затем они принялись за разоружение городской милиции под предлогом ее «контрреволюционности» и даже захватили тюрьму, выпустив всех заключенных. Отряд «черной гвардии» был успокоен лишь при посредничестве известного на Юге России лидера анархистов Арона Барона (в тот момент он был комендантом Полтавы, а позже Махно называл его «украинским Бонапартом»). В Екатеринославе же в результате этих столкновений было введено военное положение[732].
Следствием беспорядков стало введение осадного положения и в городе Лебедин. 18 марта об этом издал приказ Иннокентий Кожевников, всего за неделю до этого кооптированный в состав правительства ДКР. Обосновывая введение чрезвычайных мер, Кожевников так в своем приказе обрисовал ситуацию в Лебедине, куда он прибыл с небольшим партизанским отрядом: «Я застал здесь полный хаос: на улицах толпы народа, беспорядочная стрельба, среди белого дня избиение толпой отдельных лиц и даже убийство двух». Правда, Антонов — Овсеенко уверяет, что Кожевников прибыл в Лебедин уже после подавления мятежа, в ходе которого погиб советский матрос Денисенко, чьи пышные похороны 19 марта использовались большевиками для пропаганды своих взглядов[733].
Через несколько дней Кожевников сообщил руководству ДКР о раскрытии контрреволюционного заговора и подготовке вооруженного мятежа в Ахтырке: «Там организована белая гвардия и милиция стоит на стороне белой гвардии. Во главе этой банды стоят офицеры расформированных полков». Для разоружения мятежников наркомом ДКР в Ахтырку был послан отряд во главе с его помощником Спасенко. В те же дни «Донецкий пролетарий» сообщал: «В Сумах белая гвардия после подавления ее восстания 24 марта притихла». Антонов — Овсеенко также сообщал о «вооруженных выступлениях кулачества» в Лебедине и Славянске. Так что, в отличие от Харькова, в иных районах Донецкой республики незначительные попытки офицерских мятежей случались[734].
Досаждали и проезжавшие эшелоны с солдатами различных отрядов, которых приходилось утихомиривать оружием (или же угрозой применения оружия). Так, в марте боевому отряду Сановича пришлось стрелять в воздух, чтобы прекратить дебош нескольких десятков солдат и матросов, которые высыпали «погулять» из шедшего мимо Харькова эшелона. Расхаживая по Екатерининской улице, «вся эта компания безобразничала, кричала, останавливала прохожих и извозчиков, каталась на них, не платя денег, ругалась непечатными словами»[735].
Поскольку передвижение практически всех отрядов (и советских, и немецких, и деникинских) велось исключительно по железным дорогам, больше всех от бесчинств солдат страдали жители железнодорожных узлов и станций. Антонов — Овсеенко вспоминал вполне типичную картину для тех лет, описывая мятеж красноармейцев левого эсера Ю. Саблина, прибывших в январе 1918 г. в Купянск: «Солдаты начали пьяный кутеж, разбежались; ему [Саблину. — Авт.] удалось с трудом удержать половину отряда, остальных пришлось разоружить»[736].
Любопытно, что спустя всего лишь год, выступая в Харькове, вновь занятом Красной Армией, Саблин (теперь уже представлявший большевиков) с ностальгией вспоминал разбои своих солдат и анархистов, вполне оправдывая их: «Им за эту роль простятся те ошибки, тот небольшой элемент бандитизма, который был здесь… Ставить вопрос о том, что партизанские отряды это банды грабителей — это ставить вопрос, что революция тоже бандитизм». Данная реплика советского комдива вызвала гром аплодисментов делегатов Харьковского губернского съезда Советов[737].
Иногда отряды красногвардейцев вступали в открытое противостояние с Советами (и наоборот). Причем зачастую трудно определить, кто из противоборствующих сторон выступал в роли «контрреволюционеров», а кто «подавлял мятеж». Непрекращающимся конфликтом, к примеру, выглядели взаимоотношения местных органов власти Чугуева с отрядом Красной гвардии, присланным из столицы Донецкой республики «для защиты революции».
12 марта 1918 г. местный исполком послал в Совнарком ДКР крик души с жалобой на бесчинства этого отряда, который любил забавляться стрельбами посреди улиц и взрывами гранат. В жалобе сообщалось (сохраняем стиль и пунктуацию оригинального документа): «Почти каждый день вечером слышно выстрелы, это пьяные красногвардейцы стреляют без всякой надобности… Товарищи! Избавьте нас! Работа невозможна! В городе паника, а завтра обыски, реквизиции, аресты и пр… Мы более чем уверены, что этот отряд готов придумать и доказывать что угодно дабы оставаться в Чугуеве где им живется по барски без всякого контроля, и не признавая над собой фактически никакой власти»[738].
Юрий Саблин
Спустя неделю народный судья Чугуева Брезинский уведомил харьковцев: «Вследствие конфликта Совета с частью Красной гвардии и объявления единолично начальником Красной гвардии, именующего себя военно — народным комиссаром по борьбе с контрреволюцией, Чугуева на военном положении и запрещения без ведома комиссара собраний всяких общественных и профессиональных организаций, народный суд считает дальнейшую свою работу невозможной и временно ее приостанавливает»