Наконец поступило донесение от Подкорытова.
— Продолжаем напряженный бой на указанном направлении… Противник нас сдерживает мощным артиллерийско-минометным огнем… Мы еще у реки.
— Что вы делаете? Вы все губите! — закричал Шерстобитов. Он озлился за эго топтание на реке. Нужно было рвануться вперед и, как можно скорее, даже если лед пробит снарядами, вброд форсировать реку…
Шерстобитов, наверное, сейчас отдал бы половину своей еще не прожитой жизни за одно только то, чтобы собственными глазами увидеть картину ночного, гремящего боя, разобраться в нем: что к чему. Но вызовы по телефону не давали уйти. Позвонил сам Горячев, спросил, как идут батальоны, сказал, что надеяться не на кого: у соседей и справа и слева тоже бой. Потом Шерстобитова снова потребовал Подкорытов:
— «Четвертый»! «Четвертый»! Мои залегли…
Шерстобитов взглянул на часы, обернулся к танкисту.
— Где танки? Уже рассвело.
— Сейчас прикажу.
Опять позвонил Сергей Большаков:
— Отступает… Бежит… Слышу пушки Андреева…
«Андреев» — это был Марухненко.
Командир дивизии представил себе угасающие вспышки ракет, нитки трасс на снегу и последние взрывы гранат, пулеметные очереди, черный дым от пожарищ, еще розоватые очертания бревен, дотлевающих на ветру, запах выжженной краски от танков, от безмолвного, чем-то горьким чадящего обугленного железа — нет для сердца страшней этих звуков и запахов человеческой смерти, к ним вовек не привыкнешь, не научишься их не замечать — даже в час твоей трудной, суровой победы…
Он спросил у Тышкевича:
— Где сейчас Марухненко? Запросите координаты…
— У них рация не отвечает, товарищ полковник.
Шерстобитов нахмурился, обернулся к Агафоненке.
— Ну а ты чего здесь? Ведь не будет противник мириться с тем, что отняли у него высоту, обязательно полезет… Это только начало, я так понимаю… — А в трубку сказал: — Серега! В немецкие блиндажи и траншеи не заходить! Они у фашистов заранее все пристреляны. В момент контратаки перебьют вас как миленьких. Так что будь осторожен…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Уже четвертые сутки Лида бродила по лесу, натыкаясь на немцев, заметая следы: где зароется в одиноком стожке, где отроет берлогу в овраге, но спать не спала, хотя тело было измучено и жаждало отдыха. Израненная и обмороженная, Лида еще как-то держалась на нервах, но уже каждый шорох ее пугал, каждый вскрик потревоженной птицы, каждый след на снегу, человечий и волчий, каждый писк то ли мыши, а то ли другого какого зверька заставляли очнуться и снова идти. У нее не осталось ни крошки продуктов, ведь все было брошено на месте боя, там, где трупы товарищей. А туда ей нельзя и приблизиться, там повсюду засады, а где нет человека, врага, там сегодня колючая проволока и расставлены мины.
Она слышала звуки боя, то ближнего, в соседнем лесу, то откатывающегося, уходящего в сторону, резко били крупнокалиберные пулеметы, задыхаясь, захлебывались автоматы, рвались мины. Значит, близко ходил Марухненко, тревожил врага. Но пройти к нему Лиде не удавалось. А потом звуки боя затихли, умолкли: не то удалились, не то уже некому было сражаться, все живые убиты, все раненые позамерзли или кровью истекли. Потом бой вспыхнул снова, треск и грохот звучали почти рядом. Но где? Кто стрелял? Ей туда не пробиться.
Лиду мучила мысль: как случилось, что их упредили, узнали маршрут? Неужели ее кто-то выследил, когда шла от Елены Кузьминичны? Или общее наступление на Александровну было столь очевидно и ясно немецким штабам, что они, и не зная, заранее угадали, где ударят полки Шерстобитова, а где им в тылы повернется отряд?
Начавшийся наконец на пятые сутки буран помог ей отойти чуть подальше от места трагедии и от старых следов. Лида еле тащилась. Ноги, стертые в кровь, запинались за каждую кочку, голова на ходу тяжелела, клонилась сама. Лида падала, просыпалась, с трудом привставала, совершенно в тумане от голода и от ран, не видя ничего в десятке шагов от себя.
Иногда она вдруг вспоминала о доме, о матери, об отце — но они уже не были мертвыми, не лежали в могиле, а оба, живые, сидели у печки и ждали ее. Мать с тоской ожидания все ходила по горнице и глядела в замерзшие, белые окна, а отец у привернутой керосиновой лампы — чтобы много не выгорало за долгую ночь — читал книгу, держа ее далеко от глаз. Потом мать брала в руки тряпку, вынимала из печки заслонку, рогачом поддевала закопченный чугун с томленой похлебкой — и запах душистого кулеша кружил Лиде голову, она сглатывала слюну, хватала горстями снег, лизала его. Но жажда и голод не проходили. Лида пробовала откапывать из-под снега белесые корни растений, срывала молодые побега берез и счищала с них кору, пыталась жевать, но все это оказалось слишком вяжущим, горьким, Лиду даже тошнило, а желудок, сведенный голодными спазмами, не давал ей подумать уже ни о чем, кроме хлеба, еды. Даже думать о жизни.
Поздним вечером голод привел ее на окраину небольшого селения, чем-то очень знакомого, в то же время неузнаваемо изменившегося. Впрочем, Лиде теперь уже было все равно, где погибнуть, здесь ли, где-то еще, на околице Александровки или в Андроньевке, или просто в лесу. Жажда жизни уже застывала в ней, отделенная от сознания голодом, ранами, бесконечной усталостью.
Она кралась по узкой тропинке, вдоль хилых плетней, ясно видная на снегу, с длинной, черной, растянутой тенью. Хорошо, хоть собаки не лаяли, немцы всех истребили. Подсознательно отмечала в себе: поворот, вот сюда. Нет, еще поворот — и ее кто-то встретит, очень добрый, хороший. Да, Елена Кузьминична Свирина… Ведь село-то Стоколос. Здесь бывала уже. Но тогда отчего пахнет гарью? И проплешина между домами, словно дома Елены Кузьминичны больше не было… Куда же он делся?
Как потерянная, Лида в отчаянии покружилась на пустынной проплешине, разгребая ногами нападавший снег. Да, пожарище… Дом сожжен. Ничего нет, ни погреба, ни сарая, ни теплой овчарни, примыкающей к постройкам. Куда теперь подаваться? Лида медленно, как неживая, повернулась и вздрогнула: перед ней стоял, сгорбившись, черный, в небритой щетине человек. Он издали приказал:
— Стой! Руки вверх! Стрелять буду!
Но она только молча смотрела в глаза. Поняла: это, видимо, Николай. Сын Елены Кузьминичны.
— A-а, пришла, партизанка, — сказал человек ей, насмешливо улыбаясь. — Ну, вот и попалась… А видно, родня… Молодая, да ранняя!
В Лиде все сейчас было как будто бы из стекла, и стояла стеклянная, неживая, не могла шевельнуться. Враз расколется мир на звенящие стеклышки: руки, ноги, сердце, глаза… Да, особенно не хотелось разбить ей глаза. Чем же будет смотреть она на свой собственный труп, на себя, некрасиво упавшую, подогнувшую ноги? У нее не укладывалось в голове, что когда она будет лежать на сугробе, убитая, то уже не увидит себя, ее будут разглядывать только другие. Враги… Ну, вот этот предатель. То есть хуже врага.
— Руки, руки! — приказал ей стоящий перед ней человек и вскинул на уровень глаз парабеллум.
И она почему-то замедленно, как во сне, с неохотою, превозмогая жестокую боль в плече и в локте, подчинилась ему — подняла кверху руки.
Звуки пулеметной стрельбы и выстрелы пушек в тылу у врага были долгое время и явственно слышны в Черняевой слободе, в полку у Сергея. Высоко, на полнеба, вздымались багровые клубы пожаров. И Сергей, с забинтованной головой, закопченный, небритый, их внимательно слушал, пытаясь представить, что там происходит. Немцы, видимо, получили значительные подкрепления, потому что и здесь тоже вели сильный бой с поддержкой большого количества пушек и танков — применить авиацию им по позволяла погода. Все предполье темнело от вражеских трупов: это были какие-то озверелые контратаки, налетавшие травянисто-зелеными волнами. Пехота противника шла во весь рост, цепь за целью, а то гроздьями окаймляла вонючие, безглазо ползущие с вертлявыми дулами пушек танки. Грохот рвал барабанные перепонки. Земля то куда-то ползла под ногами, то вдруг сотрясалась рывками, как будто пыталась стряхнуть с себя, сбросить со своей грязно-белой, изодранной шкуры эти маленькие, беспокойные, убивающие друг друга, копошащиеся существа.
На рассвете вторых суток боя от дыма уже не было видно ничего, мгла просвистывалась минами и снарядами наугад. Изуродованные орудия, горящие танки, разрушенные артиллерией ходы сообщения — все смешалось в какое-то дымное месиво жестокого, исступленного боя — боя, в котором не только врагу нет пощады, но даже себе…
А после Сергей сидел опять на исходных, в окопе. И глядел на обугленные дворы Александровки с тихой ненавистью во взгляде: там опять были немцы. В тех же самых, исправленных, укрепленных траншеях, в очищенных от обломков блиндажах, только с новой системой огня и укрытий.
Голова чуть кружилась от недавней контузии и от раны в висок. Рана, так, ерунда, зря Маруся ее перевязывала, бинтовала, а вот контузия делала непослушными руки и ноги. Отчего-то тошнило, хотелось прилечь. Но Сергей не покинул КП, и когда по сигналу батальоны опять поднялись и пошли на высотку в атаку, он снова пошел с бойцами на штурм, вместе с ними был вынужден опять отступать, оставляя позади себя на изрытом снарядами снегу трупы убитых. Выносить их сейчас, под огнем, в разгар боя, было нельзя, а потом, вероятно, не придется и вовсе. Так и будут лежать, заметаемые метелью, до самой весны.
Шерстобитов приехал к нему в полк в момент отступления и теперь находился на КП у Сергея, весь измученный, черный, с проваленными глазами. Папироса, зажатая в углу рта, догорала, истлев, но он позабыл о ней, только морщился, не замечая ее, и кривился, как будто от боли. Охрипшим голосом закричал Агафоненке, хотя тот стоял тут же рядом:
— Бей отсечным! Отсечным! Приказывай! Ну, чего ты? О, черт…
Обернулся к Сергею, ввалившемуся прямо из боя, с автоматом в руке.
— А тебя куда носит? Тебе место там?! Саперов пошли! На танкоопасных местах заминировать… Пушки, пушки скорей на прямую наводку…