— А воду растапливать придется, ты уж потерпи.
Поднял с саней тулуп, посмотрел на уложенные там тюки ткани. Выгрузил в дом мешок с гвоздями, подобранное в разных местах мелкое барахло, топоры, вилы, забрал окорока. Потом достал завернутое в кушак кресало, выстругал на мох искру, осторожно раздул, зажег тонкую бересту, положил в очаг печи, сверху кинул несколько деревянных щепок, а когда они разгорелись — кинул уже нормальные дрова.
Огонь быстро подрос, заплясал, излучая блаженное тепло. Прослав оглянулся. Только теперь он начал осознавать, что случилось. Это — его новый дом. Сам он — смерд русского боярина. Получается, что он — русский. Русский! А значит, отныне уже никто и никогда не посмеет назвать его рабом; отработав пять лет закупа, он сможет свободно уходить куда захочет, жить где хочет, заниматься чем хочет — и никто не станет его ловить, никто не скажет ни слова против.
Значит, он сможет сам покупать землю, заводить торговое дело или идти на царскую службу. Значит, никто не сможет продать его, его жену или детей, не сможет подарить их или с кем-либо поменяться. Он русский! Эх, жену бы сюда, да дочек перетащить…
А чего, и перетащит! Он ведь теперь совсем не бедняк: в санях столько тканей, что город одеть можно — да тканей не дешевых. У него пять золотых и три серебра в левом валенке, по мелочам тоже кое-что есть. Выкупит!
Эх, хорошее все-таки дело — воинское ремесло. И непостижимо доходное. Нужно узнать, ходит ли в бранные походы его новый господин, и если ходит — обязательно напроситься к нему в кнехты.
Часть вторая. ЛАПА ДЕМОНА
Глава 1. КАУШТИН ЛУГ
Раненая нога была плотно затянута в лубки: уложена в корытце из снятой с тонкого деревца кленовой коры, и перевязана поверх этого тряпками. Ходить с таким устройством, естественно, весьма сложно, а потому большую часть времени Юля валялась на набитом сеном тюфяке, глядя в дощатый потолок, и в полной мере вкушала доступные в шестнадцатом веке удовольствия: телевизора нет, радио нет, из книг имеются только молитвенники, и даже в окно не посмотреть — оно затянуто непрозрачной, похожей на пергамент пленкой.
Для разнообразия удавалось только крутиться с боку на бок, или пытаться заснуть — но она и так успела выспаться на десять лет вперед.
К раненой воительнице в доме привыкли, но это не значило, что хоть кто-то сидел с нею в светелке: у всех хватало работы и по дому, и по хозяйству. От беспримерной тоски девушка готова была на все — даже, по образцу далеких прабабушек, заняться вышиванием и плетением кружев, но не умела толком ни того, ни другого. Оттого появлению в светелке рыжего сына Евдокима Батова обрадовалась она от души.
— Здоровья тебе, боярыня, — низко поклонился он в дверях.
— О, Варлам?! — попыталась Юля сесть в постели. — Ты же с армией уходил?
— Нагнали мы ливонцев у Варяжского моря, — рассказал воин. — Посекли всех. Семен Прокофьевич ополчение сразу и распустил. Домой мы возвращались, вот я к тебе заехать и решил.
— Вот паразит! — охнула девушка. — Вот гад! Да нет, я не про тебя, Варлам, я про Росина. Ты значит, смог заехать по дороге, а он, гад не стал? Да ты заходи, не стой в дверях. Присаживайся…
Она немного сдвинула замотанную в лубок ногу, освобождая место.
— Благодарствую, боярыня, постель тебе обмочить боюсь.
— Чего-чего? — развеселилась Юля.
— Доспех холодный, потечет скоро.
Только теперь девушка обратила внимание на ажурную изморозь, покрывающую нагрудные пластины бахтерца и налипшую на стальные колечки кольчуги. Она поняла, что по мере согревания металла изморозь сперва превратится в воду, а потом начнет капать на пол.
— Какой ты морозный, боярин!
— А про боярина Константина ты зря наговариваешь. Добычу мы взяли большую. Он, видать, ее к вам в Каушту повез.
— Вот паразит! — еще больше возмутилась Юля. — Как в драку, значит, меня первую суют, а как добро делить — так побоку! Ну, Росин, ну, президент! Я ему ухо-то к столбу точно пришпилю!
— А хочешь, я тебя в Каушту отвезу? — неожиданно предложил боярин.
— Нет, не хочу. Я для тебя какое-нибудь другое желание придумаю.
— То не за зарок свой, — улыбнулся воин. — Я тебя просто так отвезу.
— А на чем? С моей-то ногой…
— Конь у меня заводной с собой. Спешить ноне некуда, я тебя на нем и доставлю.
— Так… — девушка опять задумчиво посмотрела на ногу, а потом решительно махнула рукой: — Вези!
Выехали они следующим утром. Боярин Варлам перевесил чересседельные сумки к себе, расстелил на спину заводного коня попону, положил Юлю ему на спину головой на круп, накрыл большой мохнатой медвежьей шкурой. Через шею жеребца перекинул широкий ремень, за который и закрепил лубок сломанной ноги.
— Так хорошо?
— На землю не скачусь?
— Не, — улыбнулся, оглаживая бороду, боярин. — Жеребец, он бабу чует, брыкать под ней не станет. Ластиться начнет. Так удобно тебе, боярыня?
— В общем, нормально, — признала девушка. — Как в поезде на верхней полке. Правда, полка немного уже будет. И потверже. И холодная. Но зато ровная.
— Это полати, что ли? — уточнил боярин.
— А что такое «полати»?
Сын Евдокима Батова с некоторым недоумением приподнял брови, потом молча поднялся в седло и взял в спрятанную в меховую рукавицу руку повод ее жеребца.
На улице стоял яркий солнечный день — совершенно чистое прозрачное небо, звенящий мороз, искрящийся множеством синих точечек наст. А под шкурой на мерно покачивающейся спине коня было тепло и уютно, и можно спокойно наблюдать за медленно проплывающими мимо заснеженными елями и высоко-высоко забросившими свои куцые растопыренные сучья соснами.
— Боярыня, а где ты так стрелять научилась? — поинтересовался воин.
— Если я начну рассказывать тебе про детскую спортивную секцию, спортивно-юношескую школу и всякого рода сборы, то это получится очень долго и нудно, Варлам. К тому же, подозреваю, кроме слов «лук» и «тетива» ты все равно ничего не разберешь. Сам-то где тренировался?
— Не знаю, боярыня, — пожал плечами ратник. — Сколько помню себя, всегда стрелял. Маленьким, помню, у меня лук свой был, и сабелька. Но мне моя не нравилась, больно маленькая. Я все время отцовскую пытался утащить. Схвачу, и с нею на двор, — он усмехнулся. — Все собаки как меня с саблей-то увидят, по щелям прятались. Вроде не зарубил ни одной, но все равно боялись.
— А на войну ты уже ходил?
— А как же, боярыня? — чуть ли не обиделся воин. — Под Казань один раз ходил. А при втором походе мы с воеводой Тихониным на жмудь ходили. Под Смоленск, Витебск, Вязьму. Хотели на Полоцк пойти, но потрепали нас литвины, пришлось возвращаться.
— Повтори? — приподнялась на локте девушка.
— Смоленск, Витебск, Вязьму. А до Полоцка не дошли.
— А разве это не наши города, не русские?
— Конечно, русские, — согласился боярин. — Почитай, еще дед Ивана Васильевича, великий князь их к Руси присоединил, да жмудины все забыть этого не могут, обратно украсть хотят. Как государь с Казанским ханством войну начал, так Литва опять баловать начала. Сейчас, говорят, жмудь с ляхами снюхивается. Коли вместе сойдутся, тяжело станет, ох тяжело.
— Не будет скоро вашей Польши, — с мстительным злорадством сообщила Юля. — Там шляхта скоро демократическое общество построит, и такой свободы для себя добьется, что пух и перья полетят. И порежут ее потом на кусочки между Россией и Германией.
— Не будет, стало быть, Польши? — погладил бороду боярин. — Это хорошо.
— Да будет, будет, — поморщилась девушка. — Ленин ее потом восстановит.
— Зачем? — удивился воин. — Вражье ведь королевство?
— Козел потому что, — кратко пояснила Юля. — Так национальный вопрос решил, что страна уже лет десять кровью умывается.
— А кто такой этот «Ленин»? — заинтересовался незнакомым именем ратник. — Князь?
— Скорее, пророк. Будет такой через четыреста лет.
— А откуда ты все это знаешь, боярыня? — оглянулся назад сын Евдокима Батова. — Про Польшу, про пророков будущих? Ты ведунья, да?
— Нет, — покачала головой Юля. — Не ведьма. Скажем так: я чувствую.
— А мое будущее предсказать можешь?
— Могу, — улыбнулась спортсменка. — Все у тебя будет хорошо.
Внезапно боярин отпустил повод ее коня, и пустил своего жеребца вскачь.
— Предсказанию, что ли, обрадовался? — изумилась девушка, приподнимаясь на локте, и увидела, как впереди, лихорадочно метаясь из стороны в сторону, улепетывает к прибрежным ивовым зарослям заяц. Однако, для спасения косому не хватило каких-то считанных метров: нагнавший его жеребец оказался рядом, всадник упал вниз, почти до земли, взмахнул рукой. В воздухе промелькнул шарик кистеня, и длинноухий, совершив последний в жизни прыжок, перевернулся в воздухе на спину и шмякнулся в снег. Боярин развернулся, снова упал с седла, подхватывая добычу с земли, вернулся назад, с гордостью показав ее девушке.
— Бедненький, — пожалела зверька спортсменка.
— Что, есть не станешь, боярыня?
— Нет, почему? Стану! И еще, Варлам. Перестань ты называть меня боярыней. Зови просто Юлей.
Вечером заяц оказался целиком на вертеле, и долго обжаривался над огнем, капая в пламя накопленным за теплое лето жирком. Юля лежала на толстом слое лапника, завернутая в большую лохматую шкуру. Это было очень странное ощущение — она отлично понимала, что на улице стоит трескучий мороз, она вдыхала этот холодный зимний воздух и выпускала в него клубы пара — но ей было уютно и тепло. Перед лицом приплясывал жаркими языками костер, доходило до нужной кондиции жаркое, неподалеку всхрапывали, перетаптываясь, кони.
— А сколько ты хочешь сыновей, Варлам? — неожиданно спросила она.
Боярин заметно вздрогнул, поднял на нее глаза. В зрачках заплясало отраженное от костра адово пламя.
— Пятерых, — почему-то с хрипотцой сказал он.
— Ого! Если принять вероятность появления девочек, это примерно десять детей получается. Нет, я не потяну.