Генерал Деникин завтракал у председателя совета управляющих генерала Богаевского и обедал у бывшего атамана. И тут и там он совещался с бывшим атаманом о дальнейшем устройстве войска. Он спросил бывшего атамана, кого он наметил бы на пост командующего армией и начальника штаба. Бывший атаман указал на генерал-лейтенанта Ф.Ф. Абрамова, как на высокообразованного человека, понимающего военное дело, глубоко порядочного и честного. Начальником штаба он назвал генерала Кельчевского. К назначению предложенных ему Сидорина и Семилетова бывший атаман отнесся с полным отрицанием, как к личностям нечестным, беспринципным и способным на всяческую интригу.
4 февраля утром генерал Деникин уехал на Западный фронт к генералу Май-Маевскому, а 6 февраля вечером поехал и бывший атаман в свое изгнание.
Еще 2 февраля Донской атаман приказал напечатать в «Донских Ведомостях» свой прощальный приказ. Благодаря своих сотрудников и всех казаков за девятимесячную героическую борьбу за свободу казачества, Донской атаман заклинал казаков беречь будущее войска, детей и молодежь, дать им спокойно окончить учебные заведения и не пакостить молодые души участием в Гражданской войне. Завет атамана не был услышан. Еще не покинул атаман пределов, занятых Добровольческой армией, как узнал, что новый командующий Донской армией генерал Сидорин назначил генерала Семилетова командующим партизанскими отрядами всего войска и поручил ему набор студентов, кадет и гимназистов в боевые дружины. Чья-то злобная рука под корень уничтожала надежды донских казаков – казачьих детей.
В день отъезда со всех четырех фронтов были получены телеграммы на имя бывшего атамана и председателя Круга, за подписью командующих корпусами, от имени офицеров и казаков. Казаки требовали от Круга, чтобы он отставки атамана не принимал, и просили атамана не покидать его поста в грозную для войска минуту. По распоряжению председателя Войскового круга В.А. Харламова, взявшего на себя в эти дни управление всем войском, телеграммы эти бывшему атаману переданы не были и Кругу доложены не были.
Бывший атаман уезжал поздно вечером. Погода была отвратительная. Аил проливной дождь, мокрый снег смешался с грязью. Извозчики отсутствовали. И тем не менее весь Новочеркасск собрался проводить бывшего атамана. Были все управляющие отделами, большинство членов Войскового круга, юнкера Новочеркасского военного училища, офицеры Донской школы, служащие разных учреждений и многочисленные горожане и горожанки. Депутаты Круга Черкасского округа поднесли атаману трогательный адрес, покрытый их подписями, а супруге атамана – прекрасный букет живых цветов. Но когда содержание адреса узнали и другие члены Круга, они стали тоже подписываться под ним и собрали 62 подписи.
В Ростове, куда поезд прибыл около 10 часов вечера, атамана ожидал новый адрес жителей Ростова и почетный караул А. Гв. Казачьего полка. На дворе станции был собран весь А. Гв. Казачий полк. Тут же на путях в товарных вагонах, в эшелоне, находились партизаны генерала Семилетова. Бывший атаман вышел к почетному караулу, поблагодарил лейб-казаков за внимание, ему уже не полагающееся, и говорил им о их святом долге защищать Донское войско и во всем повиноваться вновь избранному атаману генералу Богаевскому. Вагон Армавир-Туапсинской дороги, высланный за бывшим атаманом его братом, прицепили к екатеринодарскому поезду, и бывший атаман навсегда покинул войско.
К. Иваницкий[246]«Одержимые»[247]
Наступали сумерки. Солнце уже закатилось, оставив золотисто-розовую кайму на облаках, плывших над горизонтом. Степь цепенела в вечерних полутонах, испарявшемся зное и мягком душистом запахе. Было удивительно тихо и потому торжественно.
Из станицы Великокняжеской вытянулась длинная колонна. Шла конница по три коня в ряд, глухо стуча копытами и изредка позвякивая железом. За окраиной станицы головной полк свернул и выстроился развернутым фронтом. К нему пристроились остальные полки, став тремя темными линиями под прямыми углами друг к другу, как ставят столы на парадных обедах.
Когда крест станичной церкви, искрившийся в сумеречном небе, погас, в конных рядах загорелись смоляные факелы и, густо дымя, осветили фантастически колеблющимся светом три безмолвных стены всадников, четырехугольную площадь примятой травы, грузную фигуру генерала на рослом, неподвижном коне и поблескивавшую ризу священника.
Астраханская казачья дивизия[248] ждала войсковой батальон на молебен. Накануне в штабе войска был получен срочный пакет от донцов. Намереваясь атаковать Царицын, донцы настойчиво просили поддержать их с правого фланга. Пришлось выделить только что сформированный батальон.
Необычна была эта часть, как необычно и тогдашнее время. Весь батальон состоял из одних офицеров, из числа тех, кто, отбросив личную жизнь и преодолев все преграды, явился на юг стать стеной против разбушевавшейся стихии.
Что руководило ими? Жертвенный ли порыв, ненависть ли к вздымавшейся со дна темной силе или суровое чувство долга?
Молодые, здоровые, закаленные Великой войной и скованные чувством профессиональной чести, они противопоставили сокрушающему валу свою непоколебимую волю, как стальной клинок – накатывающейся на них глыбе.
С ближайшего бугра прискакал адъютант и, туго затянув повод, четко взял под козырек:
– Едут!
Далеко в степи, прорезая дымку тумана, медленно выплывало темное пятно. Только очень острый глаз мог различить скачущую конную группу.
– Да, действительно, атаман. А батальона все нет, странно. Без пяти восемь. – И генерал нетерпеливо повернулся в седле.
Он собирался уже послать ординарца торопить запоздавших, когда из-за угла дома, мутно белевшего на окраине станицы, выдвинулась темная полоса.
Батальон шел совершенно бесшумно. Быстро увеличивался контур мерно колеблющейся массы, и от этого беззвучного нарастания казалось, что шли не люди, а надвигаются таинственные бесплотные тени.
– Хорошо идут, – пробасил в усы генерал, – ив точку: ровно к восьми. А атаман напрасно торопится.
Действительно, конная группа, скрывшаяся было в ложбине, вынырнула теперь совсем близко и понеслась к строю.
– Дивизия, смир-рно! Шашки вон! – густой, тяжелой волной прокатилась команда.
С шелестом выскользнули клинки и, тускло блеснув, замерли. Колонна пехоты подходила к оставленному для нее свободному месту.
Атаман подлетел прямо к батальону, круто остановил коня и звонко, как бы с задором, крикнул:
– Здорово, молодцы! – Его голос резко прорезал тишину и оборвался в пространстве.
Ответа не последовало. Еще тише стало в степи, еще более таинственными почудились приближавшиеся тени. Только шаг батальона стал как будто свободнее и шире, да головы в рядах закинулись выше.
Озадаченный необычным молчанием, атаман дернул коня вперед и подъехал вплотную к колонне. Перед ним проходили ряды. В недоумении смотрел он на скользившие мимо призрачные силуэты. Это был не тяжелый торжественный строй великолепных гвардейцев, не гибкий задорный шаг жизнерадостных юнкеров. Нечто необычное, никогда не виданное было в поступи проходящей части.
Широким, сильным шагом шел батальон, как монолитная упругая масса, еле касаясь земли в поступательном быстром движении. И что-то бесконечно горделивое было в высоко поднятых головах, в чеканной выправке, в легких ритмичных движениях.
Шеренга за шеренгой проходили господа офицеры; заревом пожара вспыхивали на их лицах отблески факелов, кровавыми пятнами ложились на шинели и перебегали искорками по стали штыков. И почему-то казалось, что для этих мелькавших как привидения рядов не существовало преград.
Вероятно, атаман что-то понял. Решительно соскочил он с коня и, швырнув папаху об землю, крикнул, но уже без прежнего задора, а каким-то другим, зазвеневшим голосом:
– Кланяюсь вам, господа офицеры!
Печально служили напутственный молебен. Дрожал старческий голос седого священника, и глухо тонули в ночной темноте молитвенные напевы. Точно не о здравии, а за упокой молились под черным куполом неба, среди факелов, пылавших красными языками, как громадные погребальные свечи.
Застывшими изваяниями стояли четыреста человек. Линия обнаженных голов, винтовки, прижатые к плечам, и фуражки, выровненные в левых руках. Сосредоточенны и суровы были затененные, резко очерченные лица. Куда-то в пространство глядели глаза. Что видели они там, за рубежом сгустившейся тьмы, за гранью жизни? Ведь это, может быть, их отпевали.
Уже трепетно мерцали звезды, когда черными гигантскими змеями потянулись к своим стоянкам полки. Перед маленькой конной группой ординарцев ехал генерал со своим начальником штаба. Оба молчали. Широкоплечая, коренастая фигура генерала в папахе, с трубкой в зубах и кривой текинской саблей на туго подтянутом поясе напоминала запорожца времен казачьих набегов. Полковник, тонкий и моложавый, в хорошо пригнанной солдатской шинели имел немного городской вид. Машинально он пришпоривал свою лошадь, отчего она взбрасывала голову и сбивалась на рысь.
Когда выехали на пустынную станичную площадь с уходившим ввысь силуэтом сумрачного собора, начальник штаба, как бы заканчивая продуманную мысль, проговорил:
– Да, будут большие потери, – и, помолчав, добавил: – Ведь им придется голыми руками проволоку рвать и пробивать штыками прочно укрепленный фронт.
– А знаете ли вы, ваше превосходительство, – заговорил опять полковник, – сегодняшний молебен напомнил мне эпизод из Русско-японской войны. Перед августовским штурмом Порт-Артура японцы назначили одну дивизию для прорыва. Она должна была, как таран, пробить брешь в линии фортов и этим как бы открыть двери для осадной армии. Эту дивизию назвали колонной смерти. Накануне ночью у них тоже было богослужение. Дивизия присягнула умереть – и сдержала слово. Видели ли вы сегодня выражение лиц на молебне? Они тоже…