– Видел, – перебил генерал и, цукнув коня, пустил его крупной рысью.
Через несколько дней из-под Царицына пришли первые вести. Атака по всему фронту была отбита; сообщалась большая цифра потерь. О батальоне проверенных сведений не имелось, доходили лишь слухи о какой-то неожиданной катастрофе. Только неделю спустя стало точно известно, что батальон уничтожен почти целиком. Из 400 человек насчитывали в живых не более одного-двух десятков. Рассказывали, что красные добивали раненых, пытали их. Были найдены распиленные трупы.
Не прошло и месяца, как гибель батальона превратилась в простую историческую справку.
Уже начались холода с буйными ветрами и ледяным дождем, когда красные, получив подкрепления, перешли в наступление и навалились крупными силами на поредевшую в боях дивизию. К ней на помощь для удара по неприятельскому флангу была направлена бригада донцов. Чтобы согласовать совместные действия, командир бригады прибыл в штаб астраханцев. Дежурный офицер провел его в тускло освещенную комнату полуразрушенного зимовника, где за столом с остатками ужина сидел генерал, облокотившись на широко развернутую карту, а начальник штаба, примостившись на походной кровати, возле свечи, писал, держа полевую книжку на приподнятом колене.
Совещание было коротким. Все понимали друг друга с полуслова, знали, что время не терпит. Когда деловые вопросы были исчерпаны, а вестовой принес три стакана крепкого, мутного чая, бригадный расстегнул свой мокрый, задымившийся в тепле полушубок и, скручивая папиросу, заговорил о последних событиях на фронте.
Молодой, с энергичным лицом, резкими движениями и подчеркнуто крепкой речью, он красиво рассказывал о последнем бое, выпукло оттеняя отдельные, часто жуткие, факты, с холодным смешком вспоминал эпизоды расстрелов. Видно было, что Гражданская война прошла когтями по его собственной коже, выработав тот особый тип беспощадно-жестокого воина, у которого чувство долга заострилось личной ненавистью.
– Вы, кажется, принимали участие в наступлении на Царицын? – спросил начальник штаба, распечатывая только что принесенную пачку пакетов.
– Да, как же, расквасил себе там лоб. Скверное было дело. Ну, ничего, еще отыграемся.
– А скажите, – задал в свою очередь вопрос начальник дивизии, – известны ли вам подробности о гибели нашего батальона?
– Вашего батальона? Конечно, знаю. Он наступал правее меня. Это целая история, впрочем очень короткая, – усмехнулся, точно поморщился, донец. – Ваш батальон, черт его знает, одержимый какой-то. Он как двинул с места, как пошел – сразу опередил соседей по крайней мере на полперехода. А потом, дорвавшись до царицынских укреплений и не дожидаясь, пока подтянутся остальные, он, точно шальной, врезался в неприятельский фронт и, представьте, прорвал-таки линию укреплений; а ведь чего только не было там наворочено! Пленные красноармейцы рассказывали потом, что их ошарашила стремительность штыковой атаки. «Как, – говорят, – вскочили они, как рванулись в атаку – только пыль взвилась! Мы палим, а они бегут; мы хлещем огнем, а они молчаком еще шибче прут; словно нечистая сила. Ну и не выдержали мы, – говорят, – бросились уходить. Только мало кто спасся, а кто нет, – не приведи Бог, что было!» Словом, прорвали три линии окопов, а там началась катавасия. Нарвались они уже под самым Царицыном на бронепоезд, а с тыла их броневики обошли да еще какая-то конница подвернулась. Получился такой переплет, что сами красные поперепутались и до поздней ночи расстреливали друг друга. Ну а ваши полегли полностью. Правда, дорого обошлась красным победа – это точно установлено. Да и то сказать, ведь дрались, собственно говоря, покойнички: все равно выхода не было. Зато и поиздевались же большевики над ранеными, вымещали потери. – И бригадный не то засмеялся, не то оскалился по-звериному. – И скажу я вам: сами виноваты. Так воевать нельзя. Молодцы, слов нет, только какие-то одержимые.
– Одержимые? – переспросил начальник штаба. – Нет, это не то, – и, отодвинув в сторону бумаги, с неожиданной горячностью продолжал: – Не одержимыми были они, а одержимы, – он подчеркнул последнее слово, – и знаете чем?
Бригадный вопросительно посмотрел на полковника, потом повернулся в сторону генерала, молча чертившего карандашом по столу. Генерал сделал большую затяжку, осветившую на мгновение седые усы и густые, насупившиеся брови, но ничего не ответил.
Вопрос вывел начальника дивизии из задумчивости. Он слегка наклонил бритую, с зарубцевавшимся шрамом, голову, как бы в знак того, что он понимает своего начальника штаба, потом медленно приподнялся и, глядя в темный угол на невидимую икону, перекрестился широким крестом.
А. Гордеев[249]Трагическая судьба виленца[250]
Осенью 1918 года на границах Донской области был разгар Гражданской войны. С севера надвигались отряды красных. Казаки, не имея передышки после Великой войны, снова были мобилизованы, и полки развернулись по границам. Сплошного фронта не могло быть, были боевые очаги, где казачьи части отбивали наступление красных.
В сентябре одна из казачьих бригад Донской армии была выдвинута к границам Саратовской губернии, откуда ожидалось наступление красных. Полки заняли соответствующие пункты, выслали разведку и, ожидая результатов, расположились в казачьих хуторах.
Поднялось осеннее солнце, освещая холмистую местность, прорезанную во всех направлениях оврагами, характерными для донских степей. В то время как штаб одного из полков и штаб бригады готовились к утреннему завтраку, прибыл из разведки посыльный с донесением, что красные наступают и передовые части настолько близко, что развернулись уже в цепи. 4-й полк, участок которого предполагался пассивным, по тревоге построился и двинулся навстречу красным. По открытому равнинному полю двигались цепи красных. Казаки спешились, начали занимать позицию; красные залегли, и началась перестрелка. Батарея противника – шестиорудийная, видимо, уверенная в том, что у казаков пушек нет, стала открыто на позицию; в казачьей же бригаде была лишь одна пушка. 2-й полк бригады был значительно удален и в общем ходе боя не мог принять участия.
Во время сближения разведывательных частей казаками был захвачен красноармеец, на котором оказался приказ 3-го Балашевского полка. Приказ был написан по уставным правилам, и ясно было, что написан был человеком, хорошо военно образованным. Подпись стояла – Журабский.
Соотношение сил было явно не в пользу казаков. Состав полка был в 300 конных, при спешивании уменьшался на четверть. Но преимущество казаков было в том, что все они имели подготовку мирного времени и опыт Великой войны.
Не стану описывать перипетии боя, длившегося с утра далеко за полдень; в результате среди красных цепей произошло частичное замешательство, постепенно охватившее все цепи, и вдруг вся линия красных дрогнула, поднялась и бросилась бежать. Казаки сели на коней и быстро окружили бегущих. Мобилизованные красноармейцы, в большинстве – мальчишки, без всякого сопротивления побросали оружие и покорно сдались. В одном пункте окружения послышались выстрелы и видно было замешательство казаков. Оказалось, что у красных было 16 китайцев, которые при приближении казаков построились и стали стрелять. Было ранено два казака и убит подхорунжий. Но казаки быстро оправились, и, когда я через 5 —10 минут подскакал к этому пункту, все китайцы были изрублены и лежали совершенно голыми.
Часть казаков проскочили дальше и в деревне, расположенной в балке, захватили штаб полка красных и их резервы.
Через некоторое время показался экипаж, запряженный парой лошадей, сопровождаемый казаками, в котором сидели в шинелях защитного цвета, офицерского покроя начальники красных: одним из них был командир полка Журавский, другой его адъютант – оба бывшие офицеры. При знакомстве с ними оказалось, что Журавский – подполковник, окончивший Виленское военное училище портупей-юнкером 3-й роты, выпуска, если не ошибаюсь, 1911 года.
Бой к тому времени окончился. Все мы направились в штаб бригады, где подполковник Журавский с адъютантом были приглашены к ужину, во время которого он и рассказал свою эпопею. Выяснилось, что после развала Русской армии он прибыл в свои родные края. Началась мобилизация; его взяли как специалиста, а родственников его – в качестве заложников.
В 1918 году, по идее атамана Краснова, на территории Донской области начиналось формирование Русской армии под командованием генерала Иванова. Одновременно для ближайших губерний – Воронежской и Саратовской – были назначены губернаторы, причем для Саратовской губернии был назначен Генерального штаба полковник Манакин. При губернаторах были пункты формирования частей будущей новой Белой армии. И все военнопленные красных частей направлялись в эти пункты.
На следующее утро подполковник Журавский с адъютантом и около 1000 человек, бывших его подчиненных балашевцев, были направлены в распоряжение полковника Манакина, в район ст. Себряково. Там было произведено переформирование полка, средствами Усть-Медведицкого ремесленного училища полк был обмундирован и в скором времени, под командой того же подполковника Журавского выступил на фронт против красных.
Мне пришлось в то время видеть полковника Манакина и говорить с ним о положении на фронте. Меня удивило его оптимистическое настроение и наивность в оценке общего положения. Он был уверен, что в психологии русского народа наступил перелом и Красная армия не желает драться за коммунистов. Примером для него являлось то, что красные массами сдаются в плен. Убедить его в противном было невозможно. За подобный оптимизм приходилось жестоко платиться.
Переформированный полк, посланный на фронт, в первом же бою, развернувшись в цепь, арестовал командиров и перешел в полном составе на сторону красных.
Подполковник Журавский был обвинен в умышленном поражении бывшего 3-го Балашевского полка и подвергнулся мучительной казни. Ему рубили пальцы, руки, раньше чем зарубить его окончательно. Так трагически погиб в русскую смуту один из наших однокашников.