Через несколько часов сотня выступила походным порядком на вокзал. Была морозная темная ночь. Гражданская война уже охватывала город своими ужасами. Только кое-где жизнь напоминала о себе через щели неплотно закрытых ставень. Город казался вымершим, и, когда сотня, выйдя на Московскую, запела «Смело мы в бой пойдем»… улицы ответили ей гробовым молчанием. Маленький вокзал Новочеркасска был забит толпою военных, в шинелях и полушубках. Всюду было грязно, холодно и беспорядочно. В ожидании погрузки сотня разместилась в одной из зал.
Вдруг на станции началось оживление: со стороны Зверева подходил поезд. Громыхая и тяжело выпуская пары, он остановился у перрона. «Чернецовцы с фронта… раненые и убитые…» – пронеслось в толпе. Действительно, на одной из платформ поезда из-под брезента, заметенного снегом, виднелись чьи-то сапоги, отброшенная в сторону рука… Легко раненные выходили сами. Среди них и конвоиров мы узнавали наших кадет. Их лица были суровы и озабоченны. «Ранен… убит… остался на фронте», – слышались их короткие ответы на расспросы о друзьях. Потом начали проносить тяжело раненных. Большинство их оказалось тоже кадетами нашего корпуса. Некоторых, за недостатком носилок, несли на растянутых одеялах или шинелях.
Наконец подали состав. Сотня уже собиралась грузиться, как что-то загорелось на паровозе. Партизаны бросились к нему, и пожар был вскоре благополучно остановлен. В ту же ночь поезд тронулся в направлении на Зверево.
На следующее утро поезд пришел на маленькую станцию Гуково, одиноко стоявшую в открытой и безлюдной степи. Здесь сразу бросились в глаза свежие следы недавнего боя: Гуково накануне было взято ночным налетом Чернецова и на станции произошел короткий, но жестокий рукопашный бой. Большевики оказались захваченными врасплох в вагонах, и чернецовцы в эту ночь были беспощадны. На обледенелом снегу всюду виднелись побуревшие пятна крови, валялись гильзы и патроны, а сейчас же за станционной постройкой в нескольких местах лежали рядами трупы красных. Среди них нерешительно бродили полуодичавшие собаки и одинокие свиньи с запачканными кровью рылами. Один из убитых – латышский стрелок – глядел серыми глазами в небо. Между бровей чернело небольшое отверстие, а по переносице и щеке, к углу рта, стекла и застыла тоненькая струйка крови.
На рассвете следующего дня Усачев, мой однокашник по корпусу, потянул меня за рукав и таинственно прошептал на ухо: «Пойдем скорее». Я молча последовал за ним. Невдалеке от станции, за большой скирдой сена, стояло отделение юнкеров Донского военного училища. Перед юнкерами держались спиной к скирде какой-то рыжий парень и три человека в обтрепанной австрийской форме. Командующий отделением юнкеров обратился к венграм и предложил им повернуться спиною. Два унтер-офицера повернулись по-военному лицом к сену, третий же, оказавшийся поручиком, ответил матерной руганью и замахнулся в ярости рукою на юнкера. Тот вовремя отпрыгнул в сторону и крикнул: «Отделение, пли…» Раздался короткий залп…
Эти трое венгров были захвачены юнкерами случайно: во время боя с Чернецовым они, перераненные, пользуясь темнотою ночи, успели зарыться в скирду сена. Немного погодя на станцию Гуково пришел разъезд юнкеров. Ища убежища от ледяного ветра, он расположился за этой скирдой. Одна из лошадей, пощипывая сено, наткнулась на ноги забравшегося туда венгра и захрапела; раненый же застонал от боли. Встревоженные юнкера моментально отыскали спрятавшихся и вытащили их из скирды. Все трое оказались инструкторами Красной армии, а таковых с самого начала Гражданской войны не щадили.
Ночью наш взвод при одном пулемете погрузился на паровоз и вышел на разведку в сторону Должанской. Темнота была полная. Над степью крутила сильная метель. Паровоз, с потушенными огнями, продвигался очень тихо, боясь наскочить на взорванный путь. Все были начеку и с напряжением вглядывались вперед, где все сливалось в однообразный черный хаос. Так паровоз добрался до соседней станции. Она тоже оказалась пустой.
Партизаны, сменяясь, простояли всю ночь в сторожевом охранении. В рощице около станции показалось еще темнее. Под ветром жутко цокались сосульки на ветвях и зловеще, на разные голоса, скрипели стволы деревьев. Мороз заметно крепчал. Глубокой ночью паровоз со взводом тронулся обратно на Гуково.
Еще до рассвета наш длинный эшелон с двумя трехдюймовыми пушками впереди, установленными на открытых пульмановских платформах, отошел от Гукова на Должанскую. По полученным сведениям, Должанская была занята большевиками-шахтерами Донецкого бассейна и шедшими с ними латышами и бывшими военнопленными из австрийской армии. Таким образом, бой казался неизбежным. Для молодой 2-й сотни семилетовцев он являлся первым боевым крещением, как и для большинства юных добровольцев-партизан.
Начинало сереть. Метель немного улеглась. Со всех сторон простиралась однообразно-ровная пелена глубокого снега. В вагонах шли негромкие разговоры. Говорили о чем угодно, кроме предстоящего боя, но именно поэтому чувствовалось, что все напряжены и что все думают только об этом бое.
Рассвело совсем. Поезд вдруг начал замедлять ход и потом остановился. Вдоль вагонов шел офицер и вызывал охотников в дозоры. Несколько партизан спрыгнуло к нему на насыпь. Офицер объяснил им задачу, и они, рассыпаясь в обе стороны от пути, пошли вперед. Отпустив их на полверсты, поезд медленно проследовал за ними.
Не прошло и четверти часа, как от дозоров донесся выстрел. Мы увидели, что дозоры сворачиваются и поспешно отходят назад. Впереди зазвучали другие выстрелы, и над эшелоном понеслись одиночные пули.
Впереди, верстах в полутора от поезда, местность слегка поднималась и скрывала происходящее вдали. Там же железнодорожный путь, проходя между двумя небольшими холмами, круто поворачивал налево. Мы, несомненно, вошли в боевое соприкосновение с большевиками, и они были где-то там, за этим поворотом дороги.
Вьюга поднималась снова. Пули летели чаще. Огонь красных усиливался. Сотня спешно выстроилась на насыпи и потом повзводно, рассыпаясь на ходу, стала вытягиваться влево от железнодорожного пути. Вдоль него тянулись непрерывной вереницей щиты от снежных заносов. Сугробы снега доходили до их верхушек и местами образовывали сплошные перекаты. Ближе к повороту начинался с той же стороны пути редкий перелесок.
Партизаны перелезли через щиты и, выйдя в степь, пошли одной широкой цепью к противнику. Большевики заметили наше движение и еще усилили огонь. Подойдя к перегибу местности, цепь залегла, и начался бой по всей линии фронта. В грохоте стрельбы не стало слышно ни команд, ни криков партизан. Рядом со мной лежал Усачев. Он уже побывал в боях под Ростовом.
Большевики стреляли точно и не жалели патронов: пули буквально засыпали нашу цепь. Слух улавливал разные звуки: тонкие, певучие, коротко свистящие, как шмель. Некоторые пули вздымали облачки снега, смешанного с землей, и это сопровождалось чем-то вроде небольшого взрыва. Усачев объяснил: «Они стреляют из разных винтовок. Гудят пули Гра, а взрывы – от австрийских дум-дум». Огонь стал настолько силен, что поднять голову было уже трудно. Цепь казалась пригвожденной к земле.
Немного влево работал один из наших пулеметов. Прислуга его состояла из гимназистов Петровской гимназии. Вскоре после начала боя там оказался убитым наповал Беляевский. Вслед за ним были перебиты все остальные номера. В конце концов случайно влетевшая в ствол пуля заклинила пулемет и вывела его окончательно из строя.
Есаул Боков держался около нас. В светло-коричневой кожаной тужурке, в брюках с лампасами и с карабином в руках он спокойно ходил вдоль цепи, наблюдая за боем. Подойдя к месту, где мы лежали, он закричал: «Четыре человека с правого фланга… Перейти через щиты к железнодорожному полотну, в прикрытие к пулемету»… и Боков указал невдалеке маленький бугор, у поворота дороги. На нем звучно строчил юнкерский пулемет.
Два гимназиста, старый казак-калмык и я четвертый бросились к щитам. Добраться до них по глубокому снегу, под сильнейшим огнем, было нелегко, но еще труднее оказалось перелезть через них в шинели и с оружием в руках. Обледеневшие, с острыми концами, они были в человеческий рост. Щиты настолько занесло снегом, что пришлось руками разгребать к ним проход. Под тяжестью тела они нагибались и выскальзывали из рук. Большевики увидели нас и повели беглый огонь по щитам. После долгих усилий мы все же справились с ними и очутились с другой стороны в длинном пустом коридоре, образовавшемся между щитами и бугром. Мы отдышались там и привели себя в порядок.
Казак-калмык быстро покинул нас и поднялся на вершину холмика. Оттуда он принялся рассматривать даль, не обращая внимания на свистевшие пули. Когда я, в свою очередь, поднялся наверх, калмык улыбнулся мне: «Только что сбил одного… так и грохнулся…» – «Где же большевики?» – «Да вот, совсем недалеко… Может быть, шагов восемьсот… То лежат, то подходят поодиночке».
Я вглядывался вперед, но ничего, кроме ровной пелены снега, разобрать не мог. Юнкерский «максим» работал рядом почти без перерывов. Через головы размеренно неслись снаряды из обеих наших пушек и глухо рвались где-то у большевиков.
Степь продолжало заметать снегом. Мороз безжалостно пронизывал до костей. Сзади по коридору к нам подполз человек с нарисованными на шинели погонами поручика. Он был из команды связи. Поручик передал, что большевиков очень много, что наша сотня несет большие потери и из-за убийственного огня не может сдвинуться со своей невыгодной позиции. Выкурив папиросу, поручик пополз обратно.
Бой шел с неослабевающим напряжением. Свыкшись с первыми впечатлениями и страхами, мы теперь по очереди поднимались на бугор, расстреливали оттуда, по указанию калмыка, обойму, потом возвращались вниз в свою дыру. У нас уже слышались шутки, и как-то совсем незаметно мы просто забыли о происходившем рядом с нами, потеряв всякое понятие о времени. К действительности вернул нас тот же офицер-телефонист. Его лицо было перепугано, и он очень торопился. Не добежав до нашей ниши, поручик закричал: