– Вы с ума сошли! Отходите скорее назад. Рядом больше никого нет… Офицерский отряд уже отошел на правом фланге, наша сотня тоже начала отход…
Когда мы выскочили из норы, юнкерского пулемета на прежнем месте уже не было. С ним же, видимо, ушел и казак-калмык. Со стороны, где недавно лежала наша цепь, не слышалось больше ни одного выстрела. Вдали виднелись фигурки семилетовцев, отходивших к дымившему верстах в двух поезду…
Стало сразу жутко: попасть в плен к большевикам, какой ужас. Мы бросились бежать, но снег был по колено, и пришлось быстро перейти на шаг. Потом мелькнула другая страшная мысль: «А вдруг нас бросят? Подождет ли нас поезд?» Мы с тревогой смотрели туда, где намечались белые дымки паровоза. Моментами чудилось, что поезд действительно уходит назад.
Мы шли вдоль перелеска, подбадривая друг друга, как вдруг Петя Попов заметил лежавшего на снегу между деревьев человека. Услышав наши голоса, человек поднял голову и с ужасом посмотрел на нас. Только тогда мы рассмотрели на его плечах офицерские погоны.
Второй гимназист спросил меня:
– Берем его…
Но офицер, не поняв этих слов и, видимо, приняв нас за подходивших большевиков, потянулся к расстегнутой кобуре за наганом. Мы закричали: «Свои» и бросились к нему, но офицер поднялся на руках и пополз в перелесок, оставляя за собой на снегу две широких кровавых полосы.
– Петька, бери наган, – бросил я Попову, прижав офицера к земле.
Тот застонал от боли и закричал:
– Уходите сами. Дайте мне возможность застрелиться… У меня перебиты обе ноги…
Но мы вырвали у него наган.
– Господин сотник, берите нас за шеи… Скорее. Бог даст, вынесем… Будем сменяться… – И мы силой потащили его.
Офицер сначала отбивался, умолял бросить его и вернуть ему револьвер. Ноги его волочились по снегу, и он страдал от боли, но раздумывать или обращать на это внимание было некогда: каждая упущенная минута могла стоить всем жизни.
Мы несли сотника, часто сменяясь, тяжелым шагом, забыв о несшихся в спину пулях. Мысль была сосредоточена только на поезде. Казалось, что мы никогда не дойдем до него. Ни справа, ни слева, ни позади никого из наших не было видно, и большевики вот-вот должны были появиться из-за поворота железной дороги.
Все же расстояние до поезда стало как будто сокращаться. Мы шли теперь открыто, прямо по полотну. Большевики откуда-то заметили нашу группу, и пули понеслись на нас густым роем, но страх быть брошенными придавал мужества и сил. Уже оставалось не более полуверсты до поезда. «Лишь бы заметили нас», – сказал с надеждой Попов. Офицер затих и, напрягая последние силы, держался за наши шеи. И радость – нас заметили с поезда. Оттуда махали руками, торопя нас.
Пули свистели теперь с трех сторон: большевики обходили оба фланга и стремились сомкнуть кольцо вокруг поезда. Я помню, как в тумане, как мы дошли, как сразу стало легко, когда раненого офицера подхватили подбежавшие партизаны и как я, с трудом поднявшись на площадку товарного вагона, свалился, потеряв на несколько минут сознание.
Я пришел в себя, когда Боков высылал из вагонов партизан отстреливаться от наседавших большевиков. Из-за телеграфного столба, откуда я стрелял, можно было отчетливо разглядеть на снегу подходившую цепь красных. Несмотря на наш огонь, большевики продолжали приближаться к поезду. Становилось тревожно. «Почему не уходим? Может быть, паровоз не в порядке?» Пули щелкали по рельсам, по насыпи, пробивали вагоны. Раздалась команда:
– По вагонам! – и немного спустя: – Отставить! Продолжать стрельбу!
В это время мы заметили вдали выходившего из перелеска человека. Он очень медленно направлялся к поезду. Разобрать издали, кто это такой, было невозможно. Боков колебался: он смотрел то на этого человека, то на подходивших большевиков и, видимо, прикидывал время. Потом он решительно крикнул: «Усилить огонь!»
«Успеет ли дойти?» – приходила мысль. Потом сразу узнали его: это был гимназист Каргальский. Он приближался, медленно ступая, без винтовки, шинели и папахи. Черные кудрявые волосы, запорошенные метелью, трепал ветер. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза закрыты, руки приложены к груди. Гимнастерка была распахнута до пояса, и вся грудь залита огромной паутиной разбрызганной крови. К нему побежали навстречу, подхватили его и успели передать сестре милосердия. Это был последний вышедший живым из боя партизан 2-й сотни. Погрузив Каргальского, Боков, наконец, крикнул:
– По вагонам!
Еще несколько томительных минут, и поезд, быстро набирая ход, стал отходить на юг. Большевики кричали издали, угрожающе махали руками и продолжали стрелять по эшелону.
2-я сотня Семилетовского отряда в своем первом и неудачном бою под Должанской понесла тяжелые потери. Ни одного из убитых вынести ей не удалось, были брошены и некоторые раненые. Их участь была, конечно, ужасна.
Среди вынесенных раненых оказался мой друг – Усачев, простреленный в цепи в обе лопатки, несколько минут спустя, после того как я перешел в прикрытие, к пулемету. Вынесли и тяжело раненного разрывной пулей в плечо красавца гардемарина Александра Попова[50], бывшего вахмистра нашего корпуса. (Несколько недель спустя был зверски добит большевиками в Новочеркасске.)
Силы большевиков под Должанской, как говорили об этом позже, во много раз превосходили наши. Большевики были осведомлены о наших намерениях захватить Должанскую и ожидали нас, заранее выбрав и пристреляв рубежи. Настоящий бой был начат ими лишь тогда, когда Семилетовский отряд очутился на намеченной большевиками линии. Этим объяснялись наши тяжелые потери под Должанской.
Вынесенный же офицер оказался сотником Зарубиным. Много позже, когда кадеты, после окончательного освобождения Новочеркасска, собрались в корпусе, я узнал, что в одном из младших классов учился его брат. Сотник Зарубин, оправившийся от ранений, как-то приехал днем в корпус с целью лично поблагодарить неизвестного ему по фамилии кадета, вынесшего его из боя под Должанской. Дежурный офицер оповестил об этом сотню, но я был очень застенчив и не назвал себя.
Немного погодя мы выходили на прогулку. В вестибюле я сразу узнал его, но мне стало неловко, что сотник может узнать меня. Поэтому, проходя мимо, я особенно отчетливо отдал ему честь. Зарубин внимательно посмотрел на меня, но не остановил. Несколько месяцев спустя он был убит, если не ошибаюсь, на Воронежском фронте.
И. Поляков[51]Донские казаки в борьбе с большевиками[52]
…В томительном ожидании чего-то нового, охваченный чувством страха, смешанного с любопытством, город будто замер. Улицы опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания уличного лексикона.
Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Новочеркасска, боем пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, каковые, ничего не подозревая, оставались на своих местах вплоть до прихода большевиков. Такая нераспорядительность донского командования подорвала к нему доверие, и многие партизанские отряды не пожелали влиться в Донской отряд, предводительствуемый Походным атаманом генералом Поповым, а присоединились к Добровольческой армии. В числе ушедших с добровольцами находился и сподвижник Чернецова поручик Курочкин[53], а также Краснянский[54], Власов[55], Р. Лазарев[56]; ушел с добровольцами и генерал Богаевский.
В 5 часов вечера, пройдя часть города, я свернул с Почтовой на Хомутовскую улицу, намереваясь выйти к кладбищу, откуда взять направление на хутор Мишкин, затем на станицу Аксайскую и далее на Ольгинскую. Не доходя до окраины города, я встретил прохожего, по виду рабочего, который, поравнявшись, бросил мне на ходу фразу: «Не спеши, товарищ, наши идут с этой стороны». Не совсем поняв его, однако не вступая с ним в разговор, я ускорил шаг, но не прошел и двухсот шагов, как между кладбищем и Ботаническим садом стал ясно различать маячивших отдельных всадников, державших направление на город. Было совершенно невероятно, чтобы здесь оказались наши партизаны, идущие к тому же в город, скорее это могли быть только красные. Итак, следовательно, единственное бывшее, по-моему, свободным юго-западное направление было уже отрезано. Со всех остальных сторон, я знал, Новочеркасск был окружен противником…
Не зная, куда приткнуться, где преклонить голову, я, терзаемый мрачными мыслями и томимый чувством жуткого одиночества, повернул обратно и машинально побрел в противоположную сторону, где когда-то жил мой дальний родственник…
А в это время город перешел во власть «Северного революционного казачьего отряда» под начальством Голубова. Голубов – донской казак по происхождению. Окончил Донской кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. Служил в донской артиллерии, а затем ушел в Томский университет, где считался крайних правых убеждений. В дни войны вернулся на службу. Неглупый, лично храбрый, алкоголик, с большими наклонностями к авантюризму, он с началом революции, видимо, задался целью стать «красным донским атаманом» и с неутомимой настойчивостью начал проводить в жизнь свой замысел. Не стесняясь в средствах, он добивается популярности и влияния среди части казачества, склонного к усвоению большевизма, а в дни Каледина составляет из них «революционную ватагу» и с нею ведет борьбу против Донского правительства. Как известно, борьба кончилась самоубийством атамана Каледина и падением Новочеркасска. Но мечта Голубова не осуществилась. Атаманом он не стал. Звезда Голубова стала закатываться. Большевистские главари потеряли в него веру. Голубов заметался и начал сдавать позиции. Последняя его попытка поднять казаков против пришлого элемента (им же приведенного), захватившего власть в области, закончилась убийством Голубова в станице Заплавской казаком Пухляковым. Так окончилась мятежная жизнь красного донского главковерха.