16 февраля. За тот промежуток, что не писал, произошло много событий. Во-первых, на Маныче нашу дивизию целиком забрал Буденный, ушла только Чернецовская батарея да штаб. Этот остаток отходит на границу Дона и Кубани на реке Кугоейку для формирования. Наша батарея на хуторе Ново-Ивановском. Простояли до 9 февраля. За это время на фронте потрепали Буденного, но он снова прорвался через Торговую и дошел до Белой Глины. Нашу дивизию перебросили в ст. Егорлыцкую, на которую 13-го красные повели наступление большими массами кавалерии. У нас была кавалерия генерала Павлова (4-й корпус) и генерала Коновалова (2-й корпус). Занять станицу красным не удалось, но правее они налетом заняли хутор Ново-Ивановский, где только что стояли мы, и зарубили несколько человек больных в обозе. Под Егорлыцкой бригада генерала Барбовича десять раз ходила в конном строю в атаку. Красный прорыв ликвидирован, говорят, их даже выбили из ст. Егорлыцкой и у них в руках Грязнуха. Брат Валериан был послан в Екатеринодар за покупками, но, по счастью, не вернулся в Ново-Ивановку к моменту налета на наш обоз.
27 февраля. Плохо. 17-го красные вновь повели наступление на ст. Егорлыцкую и, несмотря на наше сопротивление, выбили нас. Ночь простояли в поле по дороге на Мечетку, а на следующий день пошли на хутор Ефремовский. Началось снова отступление. Вероятно, у высшего командования есть какой-либо план. Из Ефремовки пошли на хутор Козачий, но остановиться не удалось, так как красные все нажимают. С трудом перешли плотину и стали в поле. Ночью обоз перешел в хутор Пашковский, а мы (батарея) ночевали в двух хатах в ст. Кугейской. До сего времени мы идем, не соприкасаясь с противником, но верстах в двадцати сзади слышна орудийная стрельба. Дорога ужасная, но еще невозможнее переправы через речонки в станицах. Грязь по брюхо лошади и такая вязкая, что упавшая лошадь не в состоянии сама подняться. Я видел обыкновенную парную повозку с домашними вещами и с четырьмя-пятью людьми на них, везли три пары быков, причем повозка шла как сани, так как колеса не вертелись. На мостах картина потрясающая. Поломанные повозки, упавшие в грязь, еще живые лошади, по которым идут орудия. Все спешит, толпится, опрокидывая друг друга. Последовательно прошли станицы Пашковскую, Екатерининскую, Павловскую, Леушковскую, Ираклеевскую, Березинскую, и сегодня дневка в ст. Кореневской. До Екатеринодара осталось всего 60 верст. Что нас ждет впереди – Бог ведает. Что суждено, того не избежишь. Неужели не придется повидать детишек и родных? Но все же мы не падаем духом. Беспокоит меня Валерьян – и куда он запропастился? Цены бешено поднимаются. Яйцо стоит 40 рублей штука. Курица – 750 рублей. На наше мизерное жалованье за месяц можно купить только три гуся. Денег в батарее не хватает. А кубанцы жадны, и покупаешь продукты для батареи чуть не с боем. В тылу работают зеленые. Хорошенькое положение!
7 марта. Станица Григорьевская, начало Кавказа. Из Кореневской перешли в Плотнировскую, затем Пластуновскую, Динскую и, наконец, 1 марта пришли в Екатеринодар. Здесь нашли нас Ульянов, Рейнфельд и Валериан, Серафима Андреевна здесь, кроме капитана Медведева, все теперь в сборе. Увы, простояли в Екатеринодаре лишь два дня. Пришлось уйти за реку Кубань в ст. Афибскую.
В Екатеринодаре произошел очень характерный для нашего времени эпизод. Я был послан командиром дивизиона на станцию в интендантство в поезде получить что-то из обмундирования. В сопроводительной записке начальника дивизии было написано: если интендант не даст – применить силу. И я взял с собой тачанку с пулеметом, пригрозил, что буду стрелять, и, несмотря на вопли интенданта, нужное получил. Красиво! А половину бросят при дальнейшем движении.
Три часа переходили железнодорожный мост. Пока мы ждали очереди, мимо прошла сотня терцев; один казак с лошадью упал в грязь. Его и лошадь подняли, а бурка так и осталась в грязи. Полдня нужно употребить, чтобы ее вымыть.
Говорят, пойдем на Туапсе, а дальше? Трудно здесь. Плохо с фуражом и с хлебом. А мне радостнее идти. Дорогие мне люди со мной. Вероятно, с родиной простился навсегда. Если выберусь благополучно из создавшегося положения, то надо начинать новую жизнь. Где-то мои детишки, что с ними? Ох, как болит за них сердце! Проходим все новые места. Кругом аулы, черкесы, зеленые. Вчера напали на наш отряд и после полученной встряски прислали парламентеров с предложением мира. Все это рвань, пытающаяся перекраситься в красный цвет.
14 марта. За неделю сколько перемен. На смотру генерал Сидорин говорил, что Донская армия отдохнет за Кубанью и снова перейдет в наступление. На деле же оказалось все не так. Нашему делу конец. Сопротивляться мы не можем. И снова полуотход-полубегство. Из Григорьевской, пробиваясь через зеленых, пошли на Холмскую, с колоссальным трудом притащились в Крымскую, едва уйдя от нажимавших с левого фланга красных. Из всех батарей нашей Партизанской дивизии только одна наша сохранила все четыре пушки, в Чернецовской осталась одна, в 7-й – одна, а в Богучарском дивизионе ни одной. Ужасный путь: по двое суток без пищи и сна, со всех сторон стрельба, а в Тонельной железнодорожный путь, по которому шли, перерезал противник, подойдя со стороны Тамани. Корниловская дивизия[292] его задерживала, пока прошла наша. Шли через перевал. Пушки везли по пять-шесть уносов. Одно спасение – погрузка на суда. 13-го пришли в Новороссийск. Всю дорогу справа нас обстреливала артиллерия красных. Особенно верстах в десяти от города какая-то батарея пристрелялась и причиняла нам большие неприятности, пока не удрала после трех выстрелов с английского броненосца из стоявших на рейде Новороссийска.
Под самым городом наша батарея стала на позицию и задерживала красных, когда в 5 часов вечера пришло приказание идти на пристани грузиться с орудиями и лошадьми. Попросили разрешения выпустить последние снаряды и радостные, веселые пошли на пристань. С разрешения командования я отбился в склады, где разбиралось обмундирование и продукты, с тем чтобы, зная район Стандарта, проехать на пристань прямиком. С казаком Бублеевым я выехал на пристань. Картина невиданная и незабываемая. На пристани сплошной массой стояли тысячи, если не десятки тысяч лошадей. Долго бродили, пока нашли инардива, начдива и военного врача Кржипова, от них узнали, что парохода для погрузки нашей дивизии нет и каждый должен грузиться, куда сможет. Если удастся попасть на тот, куда грузятся корниловцы, то это будет счастье. Послал с Бублеевым записку в батарею, чтобы шли люди без лошадей, самому же оставалось одно – держаться за остальными и ждать подхода батареи.
Сумятица на пристани царила невообразимая, и отбейся в сторону – моментально потеряешься. Под вечер, после двух часов ожидания батареи, оставил Примку, поцеловал ее на прощанье в храп, с трудом протискиваясь в сплошной массе лошадей, вместе с полковником Грузиновым[293], Панышевым[294] и Кржиповым под видом корниловцев (у меня была артиллерийская фуражка) пробрался на пароход «Корнилов» и вот сейчас сижу на корме парохода и смотрю на исчезающий вдали берег.
Прошло полтора года с того момента, как я вышел на берег в том же Новороссийске и поступил в Донскую армию. Сколько пережил за это время, сколько перенес лишений и что осталось? Полное разочарование, крушение всех надежд. И вдобавок, может быть, разлука с последними дорогими людьми. Где Сима, где брат? Погрузятся ли они, увижу ли я их когда-нибудь? Идем, кажется, в Феодосию. Нет во мне никакой радости, хотя я и удачно ушел от красных. Какая смешная маленькая подробность. Я в 1918 году приехал в Новороссийск с чемоданчиком, в котором была пара белья да выходной офицерский костюм, а уезжаю с пустыми руками. Английская шинель – вот все, что приобрел я за это время. Остальное или украли, или осталось в батарее и, конечно, тоже пропадет. Куда-то теперь бросит судьба? Приложу все усилия, чтобы найти кого-либо из офицеров батареи. Не может быть, чтобы все остались. Там были еще транспорты, и при нашем выходе из порта в порт вошел вернувшийся транспорт. Неужели никого не придется увидеть? Я не хочу этому верить. Это слишком тяжело, для меня батарея – вторая семья.
И. СагацкийНа пути в Новороссийск[295]
В середине декабря 1919 года хорошо налаженная, шедшая полным темпом жизнь атаманского военного училища[296] остановилась совсем. Снова на севере загудела даль и над Новочеркасском начала нависать угроза приближающихся боев. Город пустел. Было очень холодно, падал снег.
Юнкера были заняты главным образом несением караульной службы в самых ответственных и опасных местах. Одним из таковых являлся Войсковой винный склад. Каждый день около него, с наступлением ночной темноты, появлялось все больше и больше подозрительных силуэтов. От них в любой момент можно было ожидать чего угодно.
Управляющий складом, при смене караула, раздавал сам уходящим юнкерам покрытые землей и паутиной бутылки драгоценного старого вина. «Берите, господа юнкера, – приговаривал он с улыбкой, – кушайте на здоровье с родными и друзьями. Будет обидно, если такое вино зря пропадет…» И мы уносили его. Какое это было вино – наше цимлянское!
Привыкший к событиям и переживаниям последних двух лет, Новочеркасск принимал звук отдаленной канонады спокойно: и на улицах, и в домах слышалось: «…В конце концов, будет нужно – уйдем. Через месяц или два вернемся обратно. Столько уже раз уходили и, слава Богу, возвращались благополучно!»
Но под самое Рождество положение стало серьезно: город обстреливался красными. Из-за неизвестности ближайшего будущего отлучки юнкерам были строжайше запрещены. Приемная училища еле вмещала родных и друзей, все еще не решавшихся проститься окончательно с юнкерами. Я больше молчал, сидя с моей бедной матерью. Ей столько пришлось уже пережить до этого. Видимо, наши мысли и настроения были одинаковы, так как мать тихо и твердо сказала: «Я пойду домой. Пр