оводи меня до порога: хочу тебя благословить». Ей и мне дальнейшее было ясно.
Когда она крестила меня, произнося напутственные слова, рядом – на мостовой и аллее Комитетской – разорвались две гранаты. Мать, спокойно и не оборачиваясь, пошла по улице, а я долго смотрел ей вслед, не слыша новых разрывов снарядов.
26 декабря по всему расположению училища шли приготовления к выступлению в поход. Юнкера, справившись со своими несложными хлопотами, бродили с места на место, готовые каждую минуту, по сигналу тревоги, броситься к сборному пункту и стать в строй. Часы тянулись томительно, в полной неизвестности. После же обеда стало совсем невмоготу. Тревоги все не было, ворота училища широко распахнуты на улицу, около них и во дворе – ни дежурных, ни часовых. Несколько моих приятелей-юнкеров решило: «Сегодня мы, конечно, опять не уйдем, да и бой как будто удалился от Новочеркасска. Можно успеть еще раз повидать своих». И, выйдя без всяких затруднений из училища, мы бодрым ходом разошлись по домам.
Но мое неожиданное появление дома не принесло матери никакой радости. Напротив, на ее лице появилась тревога, и после нескольких фраз она умоляюще сказала мне: «Лучше уходи скорее… Христос с тобой! В городе не осталось почти никого и теперь всюду страшно… А мы тут как-нибудь сами…» Мама беззвучно заплакала.
Когда я возвращался обратно, на улицах стояла темнота и только между домами намечался просвет от восходящей луны.
Войдя во двор училища, я нашел у самых ворот его большую толпу. Кто-то назвал мое имя, и не успел я еще приглядеться и поздороваться, как несколько голосов заторопили меня: «Спешите, только что была тревога… Юнкера сейчас уходят». Из толпы поднялись руки, крестя меня. Я снял фуражку, перекрестил сам толпу и бросился бегом на противоположный край училища, где был расположен мой инженерный отдел.
Прибежал я как раз вовремя: оставалось только несколько замешкавшихся юнкеров, остальные уже стояли в строю. Мне помогли быстро надеть походную амуницию, и сейчас же вслед за этим появился сменный офицер.
Беглый осмотр, несколько команд, и наша 2-я пешая сотня стала выходить на Платовский проспект. Там еще быстрое перестроение, и мы тронулись в путь. Медленно проходили силуэты провожавших нас близких, знакомые здания, магазины, Московская улица, Александровский сад… Позади гремели орудия и одиночные разрывы в городе. Мы покидали Новочеркасск «на один-два месяца», и в этом провожавшие и мы сами были непоколебимо уверены.
Выйдя из города, юнкера пошли вольнее и стали подниматься на противоположные холмы, по дороге, ведущей на Аксай. Стоял крепкий мороз. Снег лежал сухой и довольно глубокий. Идти было трудно по краям дороги, уступая середину все время обгонявшим нас конным частям и пушкам. Неполная луна стояла высоко, и под ее светом оставленный Новочеркасск, с наметившимися в разных местах пожарами, казался издали фантастичным и зловещим.
Обгонявший меня подъесаул Артемов[297], сменный офицер артиллерийского отдела нашего училища, заметив, что мне очень холодно и трудно пешком, предложил отдохнуть на его лошади, но я побоялся еще больше замерзнуть верхом и мужественно отказался. Наконец, Новочеркасск исчез из вида и мы оказались в открытой со всех сторон степи…
В Ольгинской переправились по льду через Дон и пошли прямо на юг. Вскоре появились первые отставшие подводы, нагруженные домашним скарбом или казенным имуществом. Несколько раз глухо хлопнули в воздухе выстрелы: добивали выбившихся из сил или покалеченных лошадей. Из степи же, справа и слева, подходили все новые и новые люди и втягивались на дорогу. Жаль было видеть брошенных женщин, иногда с детьми на руках, и не менее тяжело было любоваться группами чистокровных выхоленных лошадей, уводившихся с Задонья донскими коннозаводчиками… А тут еще неожиданно пришла оттепель, и степные дороги превратились в месиво грязи и талого снега.
2-я сотня атаманского военного училища шла с остановками только на ночлеги. Наши походные кухни мы находили не сразу, а днем во время движения просто приходилось голодать. Появились и первые насекомые.
От усталости, растертых до крови ног и недоедания я начал отставать на переходах. Моим спутником оказался юнкер-пластун Женя А. Он был приятным собеседником, и мы плелись с ним вместе по разбитой дороге, вспоминая жизнь и друзей в Новочеркасске. Раздобыв же где-нибудь, при содействии ясных голубых глаз, нежного румянца и ангельской улыбки Жени А. краюху хлеба, мы делились ею по-братски.
В одной из хат, стоявшей невдалеке от дороги, мы нашли статного, опрятно одетого мужчину, но без погон на гимнастерке. Он дал нам напиться воды, но, увидев наши юнкерские погоны, усадил за стол и из своих скромных запасов принялся кормить нас. При прощании с ним оказалось, что он – старый фельдфебель л. – гв. 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка. Мы были очень тронуты его добротой и необыкновенной деликатностью обращения с нами.
На следующем переходе мне стало так трудно идти, что я упросил Женю А. не останавливаться из-за меня и обещал догнать его, как только немного отдохну. Что случилось дальше, я не понял: видимо, потерял сознание или просто крепко заснул, тут же, сбоку дороги, на мокрой земле. Пришел я в себя от голоса: «Что с вами, юнкер?» Надо мною стоял всадник на лошади, закутанный башлыком, с погонами подъесаула-артиллериста. И он, и я моментально узнали друг друга: это был Володя Самсонов, наш бывший кадет, проходивший мимо со своей батареей. Я объяснил ему, что отстал от сотни и решил отдохнуть. «Да ты с ума сошел спать в луже ледяной воды». Самсонов подозвал вахмистра и приказал ему посадить меня на один из зарядных ящиков. Так я добрался до ближайшей станицы, где Самсонов передал меня войсковому старшине Китайскому, тоже бывшему кадету моего корпуса. Казаки его полка потеснились за столом и сердобольно принялись кормить. Они даже уступили мне печь, но на ней я уже нашел какую-то молоденькую сестру милосердия. Она довольно пренебрежительно оглядела меня сверху и спросила: «Зверей много?» – но, видя мое смущение, сейчас же добавила: «Впрочем, это ничего. Я не боюсь. Лезьте» – и повернулась к стенке.
Около Кущевки я, наконец, догнал мою сотню и присоединился к ней.
Станица была забита войсками и беженцами. Грязь на улицах стояла неимоверная. То там, то сям торчали в ней оглобли застрявших повозок, иногда целые ящики или чемоданы с оставленным добром, даже сапоги и пр. В этом тягучем болоте грязи и луж воды поток конных и пеших людей, обозов с изможденными лошадьми медленно и беспрерывно двигался дальше к югу. Тяжелые сцены встречались теперь все время вдоль пути, и проходившие старались не оборачиваться: помочь было невозможно.
Так юнкера добрались до станицы Павловской, и тут внезапно вернулась зима с глубоким снегом и крепчайшими морозами. Кормили нас совсем скудно, денег не было, выкупаться или даже выстирать белье не представлялось никакой возможности. Моему полувзводу особенно не повезло: хозяйка наша оказалась на редкость злющей и до крайности скупой бабой. Она отвела нам лишь одну комнату в своей избе, дала по охапке соломы на человека, чтобы не спать на холодном земляном полу, и больше ничего от нее добиться было невозможно. Даже печь она запретила топить. Другим юнкерам было лучше: они стояли в теплых хатах и кое-где казачки даже подкармливали их.
Училище приводило себя в порядок после похода из Новочеркасска. Никаких занятий, конечно, не было, но вскоре началось несение караульной службы, главным образом на станции Сосыка, где стоял поезд командующего Донской армией генерала Сидорина. 1-я же конная сотня училища несла службу разъездов в прифронтовой зоне. В одном из них погиб юнкер Карасев. Он со всем своим выпускным классом Донского кадетского корпуса был зачислен в состав атаманского военного училища в Павловской и попал в конную сотню. Разъезд, в котором он находился, отыскивал на фронте генерала Сидорина, и в одном месте красная конница неожиданно атаковала юнкеров. Сопротивление большевикам из-за неравенства сил было бессмысленно. Юнкерский разъезд бросился обратно, но ему надо было проскочить через мост, к которому наперерез уже неслись большевики. Юнкера сбились на мосту, но успели пройти на другую сторону, как вдруг лошадь Карасева поскользнулась в грязи и упала со всадником. Налетевшие красные зарубили Карасева почти на глазах у юнкеров.
Мою 2-ю сотню, окончательно перешедшую в конвой командующего Донской армией, беспокоили тоже немало, высылая ее в разных направлениях.
Вести с фронта приходили неутешительные: красные сильно нажимали повсюду. Конница генерала Павлова с трудом сдерживала их и несла большие потери обмороженными в степи.
В эти дни нас вывезли в город Ейск, где мы встретились на смотру с Кубанским военным училищем, а потом были обласканы гостеприимством радушных жителей. Пришлось нам сопровождать генерала Сидорина с его начальником штаба генералом Кельчевским и на историческое совещание генералов на станции Тихорецкая. Однако в составе конвоя жизнь юнкеров нисколько не изменилась к лучшему, и в товарных вагонах поезда им было так же холодно и голодно, как и раньше на походе или у нашей ведьмы-хозяйки в Павловской. Оставалась дисциплина, бодрый дух и та же вера в то, что вскоре… фронт пойдет снова к Новочеркасску. Стало чувствоваться приближение настоящей весны. Моя сотня вдруг была снята с конвойной службы, быстро перегружена в другой товарный поезд и тронулась дальше на юг. На одной из остановок в степи до моего слуха докатилось по вагонам мое имя: меня требовали к начальнику училища. Являясь к нему, я заметил рядом с ним ротмистра Иркутского гусарского полка Автономова. Мне было сказано: «Ротмистр просит меня отпустить вас с поездом командующего Донской армией, который пройдет вскоре на Екатеринодар. Если вы захотите воспользоваться этим предложением, я разрешаю вам ехать вперед, а в Екатеринодаре вы присоединитесь к училищу. Оно прибудет туда на днях». Я сразу согласился и поблагодарил.