Когда подошел поезд, ротмистр Автономов передал меня сестре милосердия С., оказавшейся при штабе командующего армией. Я был очень хорошо знаком с ее семьей по Новочеркасску. Она отвела меня в соседнее купе и приказала: «Снимайте с себя решительно все и бросайте в угол. Сейчас вам принесут новое обмундирование, ваше же пойдет прямо за окно вагона. Потом вы примете ванну и мы пообедаем вместе».
Все это было как в сказке: первая горячая ванна после Новочеркасска, свежее белье и новая верхняя одежда, походный ранец, набитый различными вещами и едой, большая коробка в пятьсот папирос! Какой рай! А потом рядом, в тепле и уюте купе первого класса, прекрасный обед из вагона-ресторана и долгий разговор с хозяйкой под мягкое покачивание и стук вагона…
На следующее утро в Екатеринодаре я пошел в Кубанское военное училище[298], где должно было остановиться наше на несколько дней. Радостно было найти там Бориса Тарасевича[299], Аибиса[300], Кукуша Петрова и других кадет, кончивших в одном выпуске наш корпус.
Когда подошло атаманское военное училище, выяснилось, что у нас появилось немало больных. Их одного за другим пришлось спешно отправлять на станцию. Это был сыпной тиф, начавший беспощадно косить юнкеров. Заболел и мой большой друг Левушка Б. Его тоже надо было срочно сдать в специальный поезд, но ни повозки, ни носилок больше не было, а прикасаться к нему юнкера боялись. Левушке было очень трудно подняться, он горел в жару, но надо было принимать какое-то решение, и я уговорил его идти со мною на вокзал. Не знаю, сколько времени тащились мы, останавливаясь, выбиваясь из сил, падая вместе на тротуар, садясь отдыхать, но до станции мы все-таки добрели. На перроне я перекрестил его, поцеловал и сдал в поезд. Я ожидал после этого, что заболею сам, но все обошлось благополучно.
Вскоре атаманское военное училище было отправлено на ст. Георге-Афипскую. Там в первый раз на горизонте наметились воздушные очертания предгорий Кавказа. Георге-Афипская и ближайшие ее окрестности были забиты войсками и беженцами. Все время увеличивающийся поток людей непрерывно тянулся дальше, в сторону Тонельной. Говорили, что и мы будем отступать на Новороссийск.
В степи таяло, сияло солнце, и на жидкой грязи только кое-где оставались островки посеревшего снега. Позади и с разных сторон глухо гудела даль от орудийного боя. В один из этих дней мой приятель Дмитрий Донсков[301] сказал мне: «Отец очень плох; у него, наверно, тиф, и его должны эвакуировать дальше в поезде. У отца две лошади, и он хочет доверить их в надежные руки. Одну беру я, другую же отец может отдать тебе. Если хочешь, пойдем».
Генерал Донсков[302] был, действительно, очень болен. Он согласился передать нам своих лошадей и просил заботиться о них, как о самих себе. Мне достался прекрасный рыжий конь, Дмитрий взял игреневого. Лошади были в блестящем виде, с доброй седловкой. Вернувшись в училище уже верхом, мы явились по начальству с просьбой о переводе нас в конную сотню.
Ее командир – есаул Кочетов[303], строгий и обычно резкий с юнкерами, увидев наших лошадей, сразу согласился, добавив: «Таких лошадей мне очень надо!» Вахмистр зачислил нас в 1-й взвод, юнкера приняли нас приветливо, но один из них улыбнулся: «Ну, теперь держитесь. Достанется вам – не будете вылезать из разъездов! Нашито лошади – настоящие одры, побитые и чесоткой, и болячками, а ваши кони – прямо богатыри».
В дальнейшем эти слова юнкера оказались пророческими. Прежний конский состав училища было трудно узнать: от беспрерывной службы, плохого корма и недостатка ухода лошади, за немногими исключениями, находились в жалком состоянии. Наши же были в теле, здоровы и опрятны. И на нас сразу посыпались поручения. Вскоре мы с Донсковым были назначены в разъезд войскового старшины Свешникова. Задача разъезда была нетрудная, скорее даже приятная. Она состояла в том, чтобы в ближайших аулах раздобыть фуража для сотни и доставить его в Георге-Афипскую. Юнкера переправились вброд через реку и пошли на север, имея справа полотно железной дороги.
В одном из аулов разъезду удалось собрать немного фуража, но еды для себя достать оказалось невозможно, даже за деньги. В грязной, закопченной дымом хате старый горец, не говоривший ни слова по-русски, понял мою просьбу, но с сокрушением развел руками и указал на кучу маленьких голодных ребятишек. Он отстранил протянутую ему кредитную бумажку и отломил в миске кусок мамалыги. Увы, меня от нее вытошнило. Я с досадой махнул рукой и оставил еду хозяину.
Разъезд возвращался не спеша и весело, но, приблизившись к железной дороге, вдруг услышали невдалеке ружейную перестрелку. Потом сзади показался небольшой бронированный поезд. Медленно обгоняя разъезд, люди нам что-то кричали с него. Вслед за поездом, среди кустов и деревьев перелеска, показалась цепь нашей пехоты, быстро отходившей к Георге-Афипской. Красные наступали и были совсем близко. Мешкать было нельзя. Разъезд бросился к броду, перешел реку и пошел галопом к станции. В Георге-Афипской не было уже почти никого, и мы догнали сотню далеко в поле.
Потом мы шли дальше. Горы постепенно стали сходиться с обеих сторон. Кругом гремел бой. Вдоль насыпи и по самому полотну железной дороги текла плотная непрерывная лента людей. Это было похоже на библейский исход народов. В поле стояла та же непролазная грязь, и по ней рисковали продвигаться только конные части.
Придя на ночлег в какую-то станицу, находившуюся на склоне первых холмов горной цепи, я заметил, что у меня лопнула первая подпруга седла. Это было чрезвычайно неприятно, так как сам я починить ее не умел, да и спать хотел смертельно. Я пошел доложить взводному, но тот с досадой отмахнулся: «Идите, ищите сами, кто смог бы поправить вам подпруги. Шорников у нас осталось только два, работать больше они не хотят, да и те, наверно, на днях перейдут к красным или сбегут к зеленым».
Шорники, в небольшой компании, играли в «очко». При моем появлении все стихли: разговор шел, видимо, о каких-то иных вещах. Почувствовав, что тут происходит нечто подозрительное, я поспешил изложить мою просьбу о починке подпруги. Один шорник сразу же категорически отказался, второй долго мямлил в нерешительности и, в конце концов, чтобы отвязаться от меня, пообещал на следующее утро придумать что-нибудь. Но этой же ночью оба они, вместе с другими игравшими в карты, ушли в горы к зеленым. Утром, в ответ на мои сетования, взводный Текутов уверял меня, что седло будет неплохо держаться и на второй подпруге. Пришлось утешиться подобным ответом и так выступить дальше.
Вдоль пути обстановка оставалась прежняя. Бои гремели еще ближе, и горная лощина продолжала суживаться. Сзади подходил Дзюнгарский полк. Трубачи его играли грустный мелодичный вальс.
Есаул Кочетов, оставляя проселочную дорогу, повел сотню рысью прямо через поля. Несмотря на движение, я чувствовал, что прямо засыпаю в седле. Пришлось брать целый ряд препятствий – канав и плетней, разделявших пахотные участки. И вот на одном из плетней случилось то, чего я боялся больше всего: на прыжке я свалился на землю, хотя конь совершенно легко перемахнул через изгородь. Налетевший Кочетов разнес меня за «расхлябанность» и пр. Мне было очень обидно за несправедливость, но пришлось молча и навытяжку выслушать короткий поток его красноречия. Добрый же конь после моего падения испугался и бросился в сторону, но вскоре сам остановился: под его животом болталось перевернувшееся седло. Виной всему оказалась злосчастная непочиненная подпруга. Огорченный и сконфуженный, я кое-как приладил седло и догнал сотню.
К вечеру мы добрались до станции и оттуда отошли на ночь на самую окраину станицы. Справившись с заботами о лошади и себе самом, я устроился в углу сарая и, конечно, моментально уснул. Но отдых продолжался недолго: сквозь сон я услышал мою фамилию: «…вы назначены в разъезд… собирайтесь», – объявил мне взводный. «В какой разъезд? Я почти целую неделю в разъездах. Почему опять я?» Старший юнкер смягчил тон: «Разъезд очень серьезный. Нужны сильные лошади, а таких в сотне осталось мало. Поэтому вам придется ехать вне очереди еще один раз». Проклиная в душе взводного и всех «ловчил», я встал и быстро привел себя в порядок. Митя Донсков ехал тоже. Обменявшись с ним общими настроениями, вернее – крепкими словами по адресу взводного, мы выехали на назначенный для сбора пункт.
Лил проливной дождь, и темнота царила кромешная. Войсковой старшина Свешников, опять начальник разъезда, вскрыл пакет и прочитал юнкерам поставленную задачу. Нам было поручено возвращаться в сторону Георге-Афипской и отыскивать вдоль пути командующего Донской армией. Глубокой ночью единственным путем следования являлось полотно железной дороги, проходившее теперь по высокой насыпи, но по нему, и в этот даже час, двигались толпы уходивших от большевиков людей. Приказание, однако, надо было выполнить, и разъезд тронулся. Дойдя до станции, мы двинулись навстречу людскому потоку. Пришлось вытянуться цепочкой по одному по боковой, пешеходной тропинке.
Несмотря на постоянные окрики, шедшие люди постоянно наталкивались в темноте на лошадей разъезда. Пробивались мы медленно, с большим трудом и долго. Дождь лил с прежней силой. Масса отходивших на Новороссийск продвигалась по всей ширине полотна. Иногда по шпалам между рельс прыгали и небольшие повозки с вещами. Толпа негромко гудела от разговоров и повиновалась приказаниям и окрикам.
Сколько времени продолжалось наше продвижение вперед – трудно определить, но вдруг разъезд остановился совсем. В этот момент разъезд очутился на длинном железнодорожном виадуке. По строю юнкеров пошло от головы к хвосту: «Подходит поезд с ранеными. Приказано пропустить его… Поставить лошадь крупом к рельсам. Стать самому лицом к ним и не позволять лошади оборачиваться, держа голову коня около своей груди». Юнкера спешились и стали выполнять приказание. Это оказалось чрезвычайно сложно: насыпь оканчивалась на краю пешеходной тропинки и дальше, прямо на воздухе, торчали лишь длинные шпалы с большими просветами между ними. В конце их не было ни настила, ни перил. Под ногами была пропасть и густой туман. Та