к как от тропинки до рельс было слишком мало расстояния, лошадь пришлось поставить немного наискось и потом уже ввести передними ногами на шпалы.
Мой конь осторожно, нащупывая копытами опору, постепенно успокоился. Его храп дышал мне на грудь, а уши шевелились, прислушиваясь к звукам. И вот в темноте наметились два передних фонаря локомотива. Поезд очень медленно, почти с закрытыми парами, входил на виадук. Стало жутко: за спиной каждого юнкера была пустота; малейшего движения лошади могло быть достаточно, чтобы свалить его в пропасть. Нервы напряглись до крайности. Локомотив, шипя и вздыхая, проходил, почти касаясь крупов лошадей. При слабом свете фонарей было видно, как конь косил глазами назад. В руках отдавалась дрожь, пробегавшая по всему его телу… Время тянулось бесконечно, пока проходили один за другими вагоны длинного санитарного поезда, но все окончилось благополучно. Поезд прошел, все оказались целы и невредимы.
Дальнейшее продвижение разъезда стало совершенно невозможным и из-за новых встречных поездов, и из-за еще большей плотности толпы на полотне. В конце концов, войсковой старшина Свешников повернул разъезд назад. Так, не выполнив задания, перед самым рассветом, мы вернулись обратно под непрекращавшимся дождем.
С раннего утра загремел артиллерийский бой. К звукам его присоединились гул и грохот разрывов впереди, со стороны Тонельной. Мы продвигались вперед в кольце огня. Местность окутывал туман и низко нависшие облака.
Сотня, оставив полотно железной дороги, стала подниматься наверх. Что происходило кругом, никто из юнкеров, конечно, не понимал, но шедшие и ехавшие в том же направлении люди заметно торопились и нервничали.
Где-то уже очень высоко сотня вошла в зону боя. Впрочем, боя как такового не было, но зато в пространстве, которое пересекали юнкера, справа налево и слева направо гудели, свистели снаряды и рвались с разных сторон, отдаваясь многократным эхом в горах. Справа, на сравнительно ровном месте, наметилась мельница. Там стоял разъезд от нашего училища, наблюдавший за ходом боя и оберегавший дорогу. Пули свистели роем с этой стороны. Юнкера тронулись рысью, проходя обстреливаемый участок. Потом сотня начала вытягиваться по одному за проводником, который повел ее в сторону по узкой тропинке.
Туман стал еще гуще. Тропинка спускалась по горному отрогу прямо по скалам. Справа и слева дымилась бездна. Было приказано предоставить себя лошади и только внимательно следить за нею. Мое сердце сжалось, когда мелькнула мысль о том, что седло уже раз съехало под живот лошади. Конь осторожно шел, нащупывая ногами мокрые камни. Вдруг стало быстро светлеть, и потом сразу вдали открылось свинцовое море, слева – уходящие ввысь дикие утесы, справа – сбегающие вниз холмы. Перед нами лежал крутой склон. Еще ниже, у подножия его и дальше вдоль моря, виднелись постройки Новороссийска. На рейде вырисовывались военные корабли и пароходы. Один громадный английский броненосец, повернувшись бортом к Тонельной, стрелял. Из его орудий вылетало пламя, слышался тяжелый грохот выстрела, и, набирая высоту, над нашими головами шуршали снаряды. Английские корабли прикрывали отход Белой армии и обстреливали красных, подходивших к Тонельной.
Сотня спешилась и, с лошадьми в поводу, начала спускаться напрямик, по крутому склону с Лысой Горы. Скат был очень опасный, долгий и утомительный. Лошади часто осаживали на задние ноги и так съезжали вниз до ближайшего выступа или более пологого места. Но Бог хранил всех.
В лощине сотня собралась и пошла к пристани. Там царила полная неразбериха. Юнкера спешились на молу в ожидании дальнейших приказаний. В это время кто-то сообщил, что около станции на запасных путях стоит поезд с тифозными юнкерами атаманского военного училища. Их, вероятно, оставят здесь, мы же будем погружены на пароход и уйдем в Крым. О часе и об условиях погрузки ничего не было известно.
Было далеко за полдень. Под Тонельной бой гудел с прежним напряжением, с моря продолжали греметь английские орудия. Кругом все было серо, безотрадно и жутко. Кое-где наметились пожары. Время тянулось в бездействии и в напряженности нервов.
Когда подтвердилось, что больные юнкера не будут погружены на пароход, мне это решение показалось нелепым, бесчеловечным и подлым. И мне вдруг захотелось во что бы то ни стало повидать еще в последний раз Левушку Б., попрощаться с ним и сказать, что я, именно я сам, ни в чем не виноват перед ним. Он должен быть тоже в поезде тифозных. Недолго раздумывая, я спросил о направлении, вскочил на коня и помчался обратно к горам. На станции было безлюдно. Горели какие-то склады. Я отыскал поезд с больными юнкерами и, переходя из одного вагона в другой, нашел, наконец, Левушку Б. Он с трудом приполз к двери. Я сказал ему, что мы уходим, перекрестил, поцеловал его и, чувствуя комок в горле, бросился обратно к коню…
Когда я прискакал к морю, мне стало страшно: юнкеров на молу больше не было. На их месте стояла толпа расседланных лошадей, тихо ржавшая и тянувшаяся к воде. Я побежал к сходням парохода, уже до крайности перегруженного, но масса людей, не пропускавшая никого вперед, оттолкнула меня назад. Это была какая-то пехота, только что подошедшая с фронта и с нетерпением ожидавшая своей погрузки. К счастью, на борту парохода я заметил промелькнувшие погоны юнкера моего училища. Я что было силы закричал, и меня услышали. Один из офицеров училища спустился на мол и потребовал пропустить меня. После короткого и ожесточенного спора с пехотными офицерами он приказал мне: «Берите одно лишь седло и сейчас же на пароход. Все училище уже погружено».
Быстро отыскав коня, я снял с него все, взглянул ему в глаза, мысленно сказал «спасибо» и поцеловал в храп. Потом начал пробиваться к сходням. Толпа недружелюбно гудела со всех сторон, старалась не пропустить, но я был в ярости и, с помощью училищного офицера, выскочил к пароходу.
Поднявшись на борт, я остановился, чтобы отдышаться. Внизу на молу медленно бурлила масса людей. К ней со всех сторон, одиночками и небольшими группами, подходили новые люди. Позади недвижно стояли наши брошенные лошади. Уши их были чутко насторожены в сторону парохода. Казалось, лошади чего-то ждали и в ожидании ответа застыли, как по мановению волшебного жезла. Зрелище это было непереносимое по своей трагичности.
Спускались сумерки. Бой все так же гремел в горах около Тонельной. С английских кораблей неслись туда снаряды, и над рейдом плавала широкая пелена дыма от выстрелов. Пахло морем, смолой, порохом и гарью. На окраинах города широко уже полыхали пожары. Со всех сторон над Новороссийском нависали огромное безысходное горе и ужас приближающейся агонии…
В трюме я где-то и как-то заснул. Сквозь сон по легкому покачиванию и дрожанию парохода я понял, что мы в пути, но проснуться совсем не было сил. Да и стоило ли просыпаться? Все было кончено. Яркая горячая мысль о России постепенно опускалась к земле под тяжестью горных утесов и свинцового неба Новороссийска. Она сгорала, переходя в дым, в огне английских броненосцев и в пламени прибрежных пожаров. Раздирая душу, она уходила все дальше и дальше, выражаясь безмолвным упреком в глазах брошенных юнкеров и смотрящих напряженно вслед уходящему пароходу лошадей…
Оставалась жизнь, но надолго ли и для чего? Надо ли было думать о ней, когда рухнула самая сущность жизни и цель борьбы за нее? Лучше было снова вернуться в небытие сна и звериной усталости. А темнота и липкая грязь на полу трюма не мешали больше ничему.
В. Мыльников[304]Новороссийская катастрофа[305]
В начале осени 1919 года был получен приказ: выслать по одному офицеру от каждого артиллерийского дивизиона на курсы в Новочеркасск для повышения квалификации и изучения английской артиллерии. От 1-го дивизиона выбор пал на меня. Опять я за партой… Опять за науки…
Все мы в России как-то всегда привыкли хвалить все иностранное и не ценить наше – русское, поэтому мы ожидали иметь дело с пушками, гораздо более усовершенствованными, чем наши, русские, но тут мы сразу разочаровались в английских легких орудиях. Наша пушка имеет боевую ось коленчатую, а английская – прямую. Центр тяжести нашей, благодаря изгибу колена оси, опущен ниже, и, следовательно, там, где наша пушка на косогорах свободно проходила, английская – переворачивалась. Кроме того, и это очень важно, что команда для дальности и установки шрапнельной трубки у нас подогнана, тогда как у англичан трубка секундная и, значит, командуя прицел, каждый раз нужно заглядывать в таблицу, чтобы узнать, сколько секунд требуется для данной дальности. Конечно, все это не интересно для неартиллериста, но это сыграло довольно большую роль в моей судьбе, вот потому-то я об этом и упоминаю.
Конечную оценку наших способностей должен был производить генерал барон Майдель, который был известен своей строгостью. На полигоне за Хутунком, по окончании курсов, я веду стрельбу, и, скомандовав дальность и количество секунд, в момент, когда уже раздался выстрел, я сообразил, что, глядя на таблицу, я ошибся на одну строку. Обращаюсь к генералу: «Разрешите доложить, Ваше Превосходительство, читая таблицу, я ошибся на одну строчку, будет очень высокий разрыв». – «Посмотрим!..» Генерал вскинул бинокль, и в этот момент показалось очень высокое ватное облачко разрыва. Я ожидал разноса или по крайней мере пару кислых слов, но все обошлось благополучно, а последствия вышли самые неожиданные. Я был оставлен в Новочеркасске как инструктор английской артиллерии и считаю, что это произошло лишь потому, что генерал, благодаря моей ошибке, запомнил мою фамилию.
Я жил дома с отцом, инструктируя в артиллерийских казармах на Хутунке. Однажды, вернувшись из казармы, сидел за столом в своей комнате, читал какую-то интересную книгу и вдруг почувствовал, что за грудь меня что-то укусило. Отворачиваю рубашку, вижу крошечное насекомое, которое тут же было мною уничтожено, дело привычное, значит, где-то в казарме подцепил. Но через положенный для этого срок я уже метался в сыпном тифу. Бывало, на фронте имел сотни таких насекомых и тифом не болел. А тут, чистый, дома, и вот одна свалила – значит, судьба. Десять суток был без сознания, дней пять отлеживался – и наконец начал учиться ходить по комнате, держась за спинки стульев и волоча их за собой.