Однажды утром ко мне вошел отец и, посмотрев на мое хождение, спросил: «Что ты думаешь делать? Красные под Каменской…» Конечно, за все время болезни я ничего не слышал и не думал о фронте, и это известие меня ошеломило и обеспокоило. Надо послать записку в дивизион с просьбой прислать казака и коня. Через два дня их прислали, но на следующее утро и казак, и конь исчезли, а из дивизиона сообщили, что и там их нет, и на мою просьбу прислать кого-либо за мной ответа не последовало. Послал записку знакомому доктору, он обещал взять меня на госпитальную повозку, но я уже никому не верил и готов был уйти пешком, несмотря на то что с трудом мог пройти от стены к стене моей комнаты.
Однажды я услышал шум во дворе, выглянул в окно и увидал человек десять конных казаков. Оказалось, что мой близкий друг войсковой старшина Нефедов[306], старый офицер нашей батареи, прислал за мной разведчиков и коня, когда батарея проходила в Новочеркасске. Радость моя была неописуема. Попрощался, как потом оказалось, навеки с отцом, с помощью казаков сел на коня и вскоре присоединился к батарее.
В станице Хомутовской мы простояли несколько дней, силы мои быстро восстанавливались, и однажды командир батареи полковник А.И. Афанасьев[307] обратился ко мне: «Все офицеры у меня сейчас заняты, не смогли бы вы на повозке проехать в Ростов, есть надежда получить кое-какое обмундирование, я напишу требование». – «Ну конечно», – отвечаю, и на следующий день выехал в Ростов.
Не помню точно, не доезжая ли до Батайска или между Батайском и Ростовом, был маленький деревянный мостик. Когда я подъехал к нему, то увидал, что перед ним и с другой стороны какая-то охрана, которая никого на мост не пускала. Я вылез из повозки и пошел узнавать, в чем дело. В это время со стороны Ростова подошел автомобиль, из которого вышли четыре человека и перешли мостик на нашу сторону. Видимо, шофер опасался его малой прочности. В трех шагах от меня прошел генерал Деникин, я заглянул ему в лицо, и мне показалось, что дело плохо, но все же я решил ехать дальше.
Уже темнело, когда моя подвода начала подниматься на пустынный крутой спуск в Ростов, и вдруг я увидал впереди черную массу, которая двигалась не только прямо по мостовой, но и по тротуарам. «Держи к фонарному столбу – сомнут», – бросил я вознице и вылез из повозки. Это проходили кубанские части, в черных бурках, накинутых на плечи, шли они без всякого порядка, потоком. «Какого полка?» – «Уманского…» Я пропустил человек десять. «Какого полка?» – «Лабинского…» Порядка никакого, части смешались, а что же мне делать? «Кто здесь офицеры?» – «Я, полковник (фамилию не помню)». Я пробиваюсь к нему: «Скажите, пожалуйста, Ростов еще в наших руках или нет?» – «Ничего определенно сказать вам не могу – видите, что происходит…» Я, выждав, пока поток не поредеет, поворачиваю назад.
Мы доходим до станицы Екатерининской Кубанской области и там останавливаемся. От когда-то многочисленной 1-й Донской гвардейской дивизии[308] осталось маловато: большие потери в боях да, пожалуй, еще больше скосил тиф.
У меня последнее время часто бывали сильные головные боли: были ли это последствия контузии или тифа? Единственным спасением были покой и сон, а поэтому в канун нового 1920 года, когда наши офицеры собирались его встретить, то я, ложась спать в 8 часов вечера, попросил, чтобы меня не будили и справляли бы праздник без меня. Но вот кто-то меня будит… вскакиваю… головная боль прошла, выспался, чувствую себя великолепно. Около меня полковник Афанасьев: «Только что вахмистр доложил, что из батареи сбежало пять казаков. Мы, как видите, ничего не можем сделать, вся надежда на вас, ведь вы же понимаете – какой это скандал!» И вот в ночь нового 1920 года в сильный мороз я догнал сбежавших казаков и вернул их в часть. Позже я попросил разрешения выступать на суде, и оно мне было дано.
«Господа офицеры, – обратился я к суду, – мы только что оставили наших дорогих, близких, родных, наши семьи. Все наши мысли – там, с ними, мы мучаемся, но у нас есть сознание долга, дисциплина, и мы стараемся скрывать наши чувства, а что можно требовать вот, например, с Соловьева?..» Я указал на одного из подсудимых, розовощекого маленького казачка, которому по виду нельзя было дать больше 17 лет. «Чувства долга у него еще совершенно нет, а дисциплина едва его коснулась, и если вы спросите его, почему он бежал, то я ничуть не буду удивлен, если он вам ответит: хочу домой к маме…» Конечно, и все судьи переживали то, о чем я говорил, но все же такой проступок нельзя было оставить совсем без наказания, и поэтому было вынесено постановление: «30 плетей и вернуть в часть». В то время я никак не мог предполагать, что в скором времени судьба сведет меня с Соловьевым при совсем других обстоятельствах.
Простояв некоторое время в Екатерининской, нас двинули через Екатеринодар дальше. В Екатеринодаре мы пробыли всего пару дней, и в первый же день В.М. Нефедов, вернувшись с прогулки по городу, сказал мне: «Знаете, я здесь нашел своего старого знакомого кубанского сотника Задорожного, я получил от него приглашение нас с вами навестить его сегодня вечерком». Я вначале отказывался, так как мне что-то нездоровилось, но он настаивал: «Ну! Что вы, право, послушаем хорошую музыку, пение, немного встряхнемся!..» Пошли. Действительно, были музыка, танцы, пение, но у меня болела голова, и чувствовал я себя неважно. Тогда я совершенно не предполагал, какую колоссальную роль сыграет это мимолетное знакомство в моей судьбе.
В станице Ильской мы остановились окончательно, получив как общее задание – борьбу с зелеными, но через несколько дней получили и более конкретное задание. Возле станицы Славянской около 3 тысяч кубанцев, находившихся в лагерях Таманского отдела, отказались идти на фронт, и наша Донская Гвардейская бригада получила приказание их «вразумить», пока они еще не успели присоединиться к зеленым, отряд которых, и довольно сильный, под командой кубанца сотника Пилюка находился поблизости от лагеря. Мне было приказано с двумя орудиями занять позицию прямо против лагеря, где, окруженные нашей бригадой, численностью всего лишь в 400 человек, весь отряд непослушных был выстроен в несколько рядов по линейке. Некоторое количество их было выпорото. Впечатление от этого осталось очень тяжелое. Когда мы «нажали» на отряд Пилюка, то он, зная великолепно местность, переправился через Кубань и ушел в горы через станицу Ильскую, где у нас оставался лишь обоз и вся канцелярия. Отступление зеленых было настолько спешно, что они, проходя через станицу, никого не тронули, но мы, вернувшись, долго потешались над делопроизводителем, уверяя, что нам известно, что он с кассой сидел под кроватью во время прохода зеленых.
Войсковой старшина Нефедов заболел тифом, но хотел обязательно остаться при батарее и лишь после долгих моих уговоров согласился выехать в Новороссийск с вестовым. Расстались мы очень трогательно и очень надолго.
Наконец, и нас двинули на Новороссийск, и через пару дней получаю приказ: со взводом и 1-й бригадой из л. – гв. Казачьего и л. – гв. атаманского полков выступить в станицу Раевскую. В то же время узнаю, что «возник проект» погрузиться всем воинским частям для переправы в Крым с Таманского полуострова (как это сделали в последнюю войну немцы, отступавшие с Кавказа, несмотря на то что и Новороссийск был в их руках), и нам было поручено произвести разведку, можно ли туда пройти? В Раевскую мы пришли под вечер, там получили приказ, что мой взвод и лейб-казаки остаются в станице, а атаманский полк под командой генерала Хрипунова[309] идет дальше, несмотря на поздний час. Приблизительно в 2 часа ночи – тревога; и мне приказано отойти назад и занять позицию вне Раевской. Лишь в 11 часов утра выяснилось, в чем дело. Оказалось, что атаманский полк был отрезан большими силами зеленых и генерал Хрипунов решил не пробиваться дальше, а, повернув на север и сделав большой круг, выйти на Тонельную. Следует уточнить, что если ехать туда по дороге, а потом по шоссе, то приходится сделать громадный крюк. А с моей позиции с бугров мне видны не более как в 4 верстах крыши домов Тонельной. Так как лошади приустали, то я решил сократить путь по крайней мере в три раза, и, произведя предварительную разведку местности, мы пошли напрямик. Но, не доезжая приблизительно одной версты до Тонельной, нам пришлось преодолеть небольшое препятствие. Это было то самое укрепление (что впоследствии было подтверждено местными жителями), о котором мне когда-то довелось прочесть в какой-то газете: «Около Новороссийска сделан «страшно» укрепленный плацдарм». На самом же деле этот «плацдарм» состоял из легкого проволочного заграждения, вроде того, что у нас делали для загона скота, и рядом маленький ровик глубиной меньше чем по пояс. Десяток моих ребят кирками и лопатами за 20 минут сделали вполне достаточную для прохода орудий дорогу, и мы благополучно вошли в Тонельную. Опять мы идем на Новороссийск, но… не для погрузки, так как наутро я получил приказание занять со взводом позицию сейчас же за Новороссийском, в направлении опять же на Раевскую.
Почти на въезде в Новороссийск есть высокая железнодорожная насыпь, под которой я стал и, оставив во взводе поручика Зеленского, поехал в штаб узнать новости. Там – некоторая растерянность, но на мой вопрос: «Погрузят ли нас?» уверено отвечают: «Конечно, погрузят». По моему возвращению казаки, знавшие, что я ездил в штаб, спрашивают меня о том же. Я твердо отвечаю: «Братцы, нас-то, 1-ю Донскую Гвардейскую дивизию? Ну конечно, погрузят». Казаки улыбаются: «Ну! Тогда и подраться еще можно, пока наша очередь не придет». Я казакам никогда не врал, если что-либо нельзя было сказать о том, что меня спрашивали, я отвечал «не знаю», а поэтому казаки мне верили.
Над моей головой останавливается бронепоезд и выпускает «в белый свет» два-три снаряда. С моря доносится тяжелое уханье, и где-то высоко пролетает несколько крупных снарядов. Мне не совсем понятно,