по чему стреляют? Не по воробьям же двадцатидюймовыми снарядами?
Получаем приказ идти в порт, где собирается вся наша дивизия, то есть л. – гв. атаманский, л. – гв. Казачий, 3-й Калмыцкий, 4-й Донской, 1-я и 2-я батареи. Начинает грузиться л. – гв. Казачий полк, прощаются с лошадьми, взваливают седла на плечи и уходят. Беспризорные лошади уныло бродят между нами. А мы – ждем. Начинает темнеть. Я пристраиваюсь около броневика «Доброволец» и жду, когда же нас позовут на погрузку? Ночь проходит в полудремоте, под броневичком все же холодновато, и только часов в девять утра выясняется, что нам судов для погрузки не хватило и мы должны идти по побережью на Туапсе. Орудия приказано бросить. Впереди двигаются черкесы полковника Улагая[310], за ними атаманцы, в хвосте которых пристраиваюсь и я. Оглядываю своих казаков – их что-то маловато, нет и командира батареи полковника Афанасьева. «А где же полковник?» – спрашиваю у казака. Он мнется: «Не знаю». Поручик Зеленский подъезжает ко мне: «Он еще с вечера собирал казаков, чтобы сдаваться зеленым, предлагал и мне, а я, зная вас, конечно, вам не предложил. А с ним ушла половина, а может быть, и больше казаков».
Двигаемся длинной колонной. В Новороссийске брошены броневики, орудия и даже пулеметы. Мы идем только с винтовками как бы на прогулку. Однако нужно пробираться дальше. Впереди все виднее, но шоссе местами узкое, и обогнать колонну не всюду удается. Но вот вдали виднеется красная фуражка генерала Дьякова[311], командира дивизии, еще немного, и я догоню голову колонны. Вдруг впереди затрещали выстрелы, затикал пулемет, и вся конная масса черкесов в панике ринулась назад. Не теряя времени, генерал Хрипунов приказал всем спешиться и занять позиции на вершине горного отрога, отходящего от главного хребта, и вдоль этого отрога, обходя его почти у оголенной вершины, где проходило шоссе, немного приподнятое на насыпь. За ней с нашей стороны была впадина, в которой всем нам нашлось укрытие от огня зеленых, занявших позицию на другом таком же отроге, но сплошь покрытом лесом. Вскоре с моря раздалось два-три орудийных выстрела. Тут я заметил, что за нами следовал французский миноносец, который и стрелял по зеленым. Генерал Хрипунов, очевидно рассчитывая на поддержку с моря, выскочил на хребет отрога, но тут же был скошен. Свершилось непоправимое, тяжело раненного, его пронесли мимо нас. Я убежден, что, не будь он ранен, под его руководством, при поддержке миноносца, мы пробились бы через заслон зеленых, так как их, судя по винтовочному огню, было человек триста, самое большое – четыреста. А теперь единственный офицер, который мог бы распорядиться, выбыл из строя. Что же делать мне? Надо присоединиться к какой-нибудь боеспособной части, но какой? Атаманцы потеряли командира, а кто его заменит? 4-й полк я мало знаю, ну а калмыки? Им деваться некуда, они сами говорят, что у них «морда белогвардейская», да и их командира, полковника Слюсарева, я знаю еще по Степному походу – значит, к ним. Разыскиваю Слюсарева: «Господин полковник, я остался без орудий и хотел бы присоединиться к боевой части, разрешите зачислиться в ваш полк?» – «Да с удовольствием, сколько у вас людей?» – «Человек тридцать вижу, а может быть, найдется и больше». – «Великолепно, я вас зачислю отдельной сотней». Мы о чем-то говорим, дожидаясь распоряжений, как вдруг появляется откуда-то мое непосредственное начальство генерала Упорников и спрашивает меня: «Что вы тут делаете?» – «Остался без орудий и хочу присоединиться к полку!» – «Ни в каком случае! Артиллеристы в Крыму – редкость, а вы их еще и в бой поведете, людей погубите, ни в каком случае!»
Генерал вскоре уходит. Мы сидим в ложбинке. В этом месте шоссе скрывает от нас море. Вдруг мы видим, как генерал Упорников, поднявшись на шоссе и сейчас же подхватив полы своей кавалерийской шинели, куда-то побежал. Мы переглянулись, и Слюсарев говорит, я ясно помню его фразу: «Надо посмотреть, чтобы там чего-либо не надурили бы!» И, потребовав коня, быстро поехал в ту сторону. А я еще минут десять сижу с офицерами, но все думаю, что же могло заставить Его Превосходительство так быстро двигаться, что генералам будто бы и не полагается. Потребовав коня, выезжаю на шоссе и вижу: против хребта, занятого зелеными, стоит французский миноносец, на его мостике видна красная фуражка генерала Дьякова, от нашего берега только что отошла шлюпка с миноносца и в ней сидят генерал Упорников и полковник Слюсарев. Лодка идет несколько вкось вблизи от берега. Вот бросается в море какой-то конный, плывет наперерез лодке, хватается за борт и просит, чтобы его также бы взяли в шлюпку. Матросы вначале попытались его оттолкнуть, но потом, очевидно по приказанию офицера, бывшего за рулем, его подобрали. Тут я его узнаю, это полковник Жиров[312] атаманского полка. Смотрю и ничего не понимаю, в чем же дело? Еду к штабу, чтобы узнать. Издали вижу, сидит начальник штаба, полковник Никитин, рядом с ним адъютант, мой хороший знакомый. Полковник сидит на камне, охватив голову обеими руками, уперев локти в колени. Молчаливый штаб сидит на земле кругом. Я обращаюсь к полковнику: «Господин полковник, разрешите узнать, есть ли какие-нибудь приказания?» Он медленно поднимает голову: «Да что же вы? Мальчик? Не понимаете? Бросили, бежали…» – и снова зажимает голову руками. Я ничего не понимаю. Подхожу к адъютанту: «Ну, скажите, в чем же дело?» Адъютант, с трудом выдавливая слова, объясняет: «С французского миноносца прислали лодку с предложением координировать наши действия, в это время поднесли раненого генерала Хрипунова и тут же погрузили в лодку. Генерал Дьяков с вестовым тоже сели в лодку, уверяя, что его присутствие необходимо на этом совещании. А мы остались здесь ждать распоряжений. Вскоре шлюпка вернулась с вестовым генерала Дьякова, который вручил полковнику записку от генерала. Полковник ее прочел и… случайно или же намеренно отбросил в мою сторону, я ее тоже прочел, а полковник как сел на камень, так и сидит в том же положении. В записке было: «Дело проиграно, бросайте все, приезжайте, едем в Крым». Она пошла по рукам. Вестовой, долго ожидавший ответа, спросил: «Что прикажете передать Его Превосходительству?» Полковник ответил короткой фразой, не очень лестной для генерала. Вестовой пошел к лодке, а в это время подоспели генерал У порников и полковник Слюсарев и, очевидно убедив французского офицера, что они тоже должны быть на совещании, сели в шлюпку… Вот и все!» – закончил адъютант.
В моей голове все это как-то не вмещалось. Я отошел в сторону и сел на обочине шоссе. Как же так? Ведь еще слышна редкая перестрелка атаманцев, занимающих хребет по приказанию генерала Хрипунова, а нас тут бросили и спасаются на миноносце? В Новороссийске ничего не было организовано для защиты и прикрытия порта для того, чтобы дать возможность планомерно и спокойно погрузиться всем… А ведь грузились-то «баранами», лишь бы перевести своих и спасти свою шкуру. Когда мы пошли сюда, по побережью, почему не было взято ни одного броневика из многочисленных брошенных, ни одного орудия и даже ни одного пулемета? На что рассчитывали? На прогулку? «Дело проиграно…» А сколько молодых жизней положили свои головы за это дело? Верили в идею, верили в свое начальство… Теперь веры уже нет! Но что же делать дальше, как жить? И для чего?.. Как бы в ответ на мои мысли раздался выстрел и возглас: «Офицер застрелился!» Ну вот, думаю, уже начинается расплата за чью-то вину, кто-то проиграл, а платить приходится нам. Еще несколько офицеров покончили с собой. Сижу, глядя в одну точку. Полная апатия ко всему…
Но вот вдруг наступает перелом. Нельзя же так! Я вскакиваю, бегу к штабу и почти кричу: «Нужно же что-то сделать! – и, обращаясь к полковнику Никитину, повторяю: – Господин полковник, вам нужно что-то сделать!» Полковник медленно подымается, на лице его видно невыносимое страдание. Но, взяв себя в руки, он говорит, обращаясь ко всем: «Кто хочет еще куда-либо уходить – пускай соберутся здесь, через час, я их поведу».
Я собираю своих, и через час мы отходим несколько назад на Новороссийск и начинаем подниматься по тропинке, заросшей кустарником в гору, кто-то говорит, что это Свинцовый перевал. Тропинка очень крутая. Иду, держась за луку седла, но чувствую, что задыхаюсь, наверно, еще не совсем окреп после тифа. Наконец выходим на лысую вершину, отсюда хорошо виден Новороссийск и видно, что там что-то горит багровым пламенем. Накрапывает дождик, мы ждем некоторое время, чтобы подтянулись остальные, и начинаем спуск, покрытый кустарником и лесом. Тропинка крутая и труднопроходимая. Стемнело настолько, что еле вижу круп предыдущего коня, но я остаюсь сидеть на коне, уже все равно. Ветки хлещут по лицу, конь временами совсем садится на зад, в одном месте идет по какой-то осыпи, если он упадет, то или у него, или у меня будут поломаны ноги…
Наконец спуск кончен, и мы круто поворачиваем направо, теперь можно разобрать, что мы в ущелье с очень крутыми, покрытыми лесом и кустарником скатами, но под ногами нечто похожее на дорогу. Некоторое время едем спокойно, но вдруг впереди раздаются выстрелы, и мы останавливаемся.
М. Моисеев[313]В Новороссийске[314]
Дальнейшая моя служба протекала в 1-й Донской казачьей пластунской бригаде, с момента наступления на Балашев и потом отступления до Новороссийска со многими эпизодами.
Хочется еще сказать о своей судьбе. Дело в том, что, когда мы были пленены, сначала «зелеными» кубанцами, а затем и красными частями (на 5-й пристани), о пленении и картинах пленения можно много написать. Взять хотя бы такой случай: когда утром на пристань въехало несколько «зеленых» с криками: «Товарищи! Война окончена!» – я видел, как один капитан-дроздовец застрелил своих двух детей, жену, еще кого-то, стоявшего против него, а последнюю пулю пустил в себя. Таких случаев было много: стреляли в себя, в своих, стреляли в лошадей, которые ходили табуном голодные… Ну, об этом в будущем будет рассказано много, а сейчас скажу только о своей судьбе: когда нас красные погнали за город, один подросток-верховой подскочил ко мне и потребовал, чтобы я снял уцелевший еще на мне френч. Я снял. В кармане френча была найдена моя офицерская карточка, которая произвела сильное впечатление на подростка. Я получил несколько ударов и скрылся в толпе, а подросток куда-то ускакал.