Ночью мы – несколько человек из штаба бригады – разместились в сто доле (сарай, навес для повозок). Среди ночи сюда привели двух казаков, ограбили их и тут же зверски убили. Среди пришедших был и подросток, который меня узнал. Мне приказали встать и идти за стодолу, где нас собралось до 20 человек. Отвели в сторону, выругали, приказали стоять на месте, а сами вскинули на руку ружье, дали залп – один, другой. Все попадали, в том числе и я. Как было дальше – я до сих пор не могу разобраться, но, когда я опомнился, попробовал двинуть рукой, ногой, – оказалось, я был жив, и ни одного ранения… Около меня стонал есаул Ржановский, как я узнал впоследствии, и еще кто-то. Рядом на коленях стоял наш вахмистр Гречишкин, который знал, куда нас повели, и приполз, чтобы увидать, что со мной. Затем я пополз в стодолу. А утром снова начались переживания и закончились лагерями в Ростове, Рязани. Потом я очутился в Польше, где и прожил до 39-го года, а теперь доживаю свою жизнь в Австралии…
Д. Цимлов[315]Нравственная победа 4-го Донского казачьего корпуса на Черноморском побережье в апреле 1920 года[316]
Окончил я Новочеркасское военное училище портупей-юнкером 1 октября 1914 года. Это был последний выпуск хорунжих императорским приказом. В то время начальником училища был Генерального штаба генерал-майор П.Х. Попов, командиром сотни юнкеров – войсковой старшина Дубенцев, сменным офицером – подъесаул Су-чилин, который в августе 1914 году был переведен в Николаевское кавалерийское училище и там в первые дни революции при восстании рабочих Путиловского завода был убит (это была первая жертва донского казачества в «бескровной революции»), инспектором классов был Генерального штаба полковник Цыганков[317]. По артиллерии – Генерального штаба полковник Подгорецкий, по администрации – Генерального штаба полковник Цыгальский, по тактике – Генерального штаба капитан Чарноцкий. Как видно по фамилиям трех последних офицеров – все они были польского происхождения. Позже, после окончания Белого движения, когда я был в Риге во вновь образовавшейся республике Латвии, я читал в местной печати, что все они были ближайшими сотрудниками маршала Пилсудского и принимали деятельное участие в создании вновь образованной Польской республики.
Я остановлюсь более подробно на личности капитана Чарноцкого, человека с ярко выраженным типом польско-славянской расы, блондине с аристократическими манерами, ловком, стройном, энергичном, обладавшим большим знанием русской литературы и любовью к ней – он часто приводил примеры из нее, относящиеся к разным военным событиям, и особенно из Отечественной войны, где конница, главным образом казачья, была решающим фактором в исходе наполеоновского нашествия. Говорил он красиво, слегка картавя, не произнося «р», но с большим энтузиазмом и подъемом, и умел приковывать внимание слушателей к тем идеям, которые он проводил и которые старался внушить юным юнкерам, будущим офицерам донской конницы – геройским атакам, победам и точным выполнениям задач.
Особенно он подчеркивал идею, что всякий успех в военном деле, даже в незначительном по своему тактическому заданию «произвести разведку», зависел от «духа людей» и их начальника, в неколебимом желании выполнить во что бы то ни стало данную задачу, даже жертвой своей жизни. И для примеров, вернее иллюстраций, он обращался к русской литературе, к ее лучшим писателям, и, делая выдержки из бессмертного произведения Л.Н. Толстого «Война и мир», превращал свои лекции в литературный доклад о нравственной силе и духе армии. В полной тишине аудитории капитан Чарноцкий артистически цитировал слова русского гения: «…И по неопределенной таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющим главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день передался одновременно во все концы войска.
Смысл его слов сообщался повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего так же, как в душе каждого русского человека. И узнав то, что на завтра мы атакуем неприятеля из высших сфер армии, услышав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, без пищи и без отдыха, колеблющиеся люди утешались и ободрялись… Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет, но и тот, кто посмотрел бы на зады французов, также бы сказал, что русским стоит сделать еще маленькое усилие, и французы погибли. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге на Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла в том, чтоб сбить французов, они не могли сделать этого последнего усилия, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войска не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на месте потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних 15-летних побед, с уверенностью в непобедимость Наполеона, с сознанием того, что они потеряли только четверть людей и что у них еще есть 20-тысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиций, должно было сделать это усилие, потому что до сих пор, пока русские как до сражения, загораживали дорогу на Москву – цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но они не сделали этого усилия!
Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию, и сражение было бы выиграно. Но говорят и о том, что, если бы Наполеон дал бы свою гвардию, все равно – это говорить о том, чтобы осенью сделать весну. Этого не могло быть! Но Наполеон не дал свою гвардию не потому, что не захотел этого, а потому, что этого нельзя было сделать! Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, этого нельзя было сделать, потому что упавший дух войск не позволял этого!
Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но и все генералы, участвовавшие в походе, все солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений, испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войск, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения… Нравственная сила французской атакующей армии была истощена.
Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемые знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородином.
Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель, но оно не могло остановиться там же, как не могло отклониться вдвое слабейшее русское войско. Французское войско могло еще докатиться до Москвы, но там без новых усилий со стороны русского войска оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельно нанесенной в Бородине раны! Прямым следствием Бородинского сражения было бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, гибель 500-тысячного нашествия и гибель Наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородином была наложена рука сильнейшего духом противника!»
Эти цитаты, прочитанные капитаном Чарноцким, навсегда запечатлелись в памяти каждого из нас, юных юнкеров, и, как скрижали, высеченные на мраморе со священными словами заповеди, навсегда остались девизом в нашей будущей военной жизни!
Оглядываясь на далекое прошлое Первой мировой войны, первые кровопролитные бои в Галиции, когда наша 3-я дивизия шла на левом фланге 3-й армии генерала Радко-Димитриева[318], начиная от Люблина, Львова, Перемышля, Ясло, Кросно, Новый Сандец, потом зима на высотах Карпат, лето 15-го года, когда Гинденбург у Горлицы нанес удар, принудив русских к отступлению, Северо-Западный фронт по Двине, позже южнее Двинска в болотах Белоруссии, переброска на Южный фронт в Румынию, переправа через Дунай у Исакчи, где еще в 1877 году наши деды переправлялись через Дунай во имя спасения наших «братушек» – болгар, которые теперь в Добрудже встретили нас ураганным огнем из наших же трехдюймовых орудий, и, наконец, Бессарабия, где застала нас российская «бескровная революция»!
На всем протяжении моей военной службы, вначале как младший офицер, позже адъютант полка, я наблюдал и убеждался, что каждый наш успех исключительно зависел от состояния духа людей и их непоколебимой воли достигнуть поставленной цели!
Мы знаем, что в армии были воинские части с выработанной в людях «железной волей», в презрении к смерти, как, например, «Железная дивизия» генерала Деникина в знаменитом Луцком прорыве, руководимом героем атаманом Калединым. Были также и «батальоны смерти»…
Но особенно играл решающую роль этот несокрушимый дух мужества, желание сопротивления врагу в Гражданской войне, когда люди, побуждаемые чувством опасности, грозившей их идеалам, их дому, имуществу, семье, их жизни, без всяких принуждении или приказов сами поднимались на врага с оружием в руках, с одной лишь целью защитить свои идеалы, уничтожить врага или умереть!..
Мы все видели этих героев духа, непоколебимой воли и несокрушимого мужества «во дни безвременья, в годину смутного развала и падения духа»… этих «зипунных рыцарей былых, полившей кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной…», как писал наш донской поэт Федор Крюков, Усть-Медведицкой станицы, мой станичник