Вот какими мрачными штрихами рисовали мне обстановку, сваливая главную вину за все на штаб, Атамана и Правительство, обвиняя их в бездействии, нерешительности и неумелом использовании всех средств для действительного отпора противнику.
Не скрою, что на меня, как нового человека, эти разговоры, дышавшие безнадежностью, подействовали угнетающе, и было трудно, после всего слышанного, не поддаться грустным размышлениям. Значит, думал я, миновав благополучно большевиков, я попал здесь еще в более сложные и запутанные обстоятельства.
Но особенно сильно меня поразил тот резкий контраст настроений здесь и в общежитии: там – молодежь, глубокая вера, ни тени робости или сомнения, радужные надежды на будущее и полная уверенность в конечный успех; здесь же – старшее поколение с парализованной уже волей, охваченное черным пессимизмом отчаяния и крепким убеждением, что борьба с большевиками обречена на неудачу.
Наблюдая настроения в общежитии, я убеждался, что идеологические порывы вели молодежь к самопожертвованию и что боевая тактика большевизма, сопровождаемая всюду небывалыми жестокостями, вызвала горячий протест, прежде всего, со стороны молодежи, поколение же более зрелое, остановилось, как бы на распутье…
Под впечатлением этих мыслей я достиг штаба.
Грязные и темные коридоры некогда бывшей семинарии, а теперь штаба Походного Атамана ген. Назарова и войскового штаба, были полны довольно пестрой публикой. Преобладало офицерство разных родов войск, чинов и возрастов. Судя по их озабоченным лицам, каждого привело в штаб какое-либо дело. Все суетливо толпились, любопытно озираясь кругом, читали развешенные здесь многочисленные распоряжения штаба, ловили дежурного офицера, обращались один к другому со всевозможными вопросами, стараясь получить информацию или нужную справку. Одни, видимо, явились по вызову, другие ожидали назначения, третьи наводили справки, четвертые «разнюхивали» положение на фронте и, думается, последняя категория была самая многочисленная. В коридорах и на лестницах, представлявших сплошной муравейник ежеминутно спускавшихся и поднимавшихся людей, стоял сплошной гул от приветствий, восклицаний и громких разговоров. Непрестанно хлопали двери, и из них с деловым видом и папками бумаг выбегали молодые, элегантно одетые офицеры, бряцали шпорами, торопливо проталкивались сквозь толпу посетителей, старательно избегая назойливых расспросов, исчезали в соседних дверях и через короткий срок появлялись снова.
Первое впечатление создавалось, как будто благоприятное, и можно было думать, что передо мной большой и хорошо налаженный механизм делового штаба. Но эта деловитость была лишь кажущаяся. Добиться нужных информаций или решить требуемый вопрос при царившей внутри сутолоке оказалось делом довольно сложным. Я начинал уже терять терпение, пока случайно не натолкнулся в коридоре на своих знакомых, обещавших оказать мне всяческое содействие. Однако и их интервенция помогла мало. Представиться начальнику штаба полковнику Сидорину[11] мне не удалось. По словам адъютанта, у него непрерывно шли важные заседания, и он никого не принимал. Потолкавшись здесь добрых два часа и достаточно ознакомившись с положением на фронте и порядком в штабе, я побрел в атаманский дворец. Но и здесь меня ждала неудача: у Атамана ген. Каледина приема не было.
Чтобы как-нибудь использовать свободное время, я решил заняться квартирным вопросом. После настойчивых поисков, в конце концов, мне удалось найти в Московской гостинице номер, случайно оказавшийся свободным. В этот же день я переехал в гостиницу, оставив Сережу и капитана в общежитии.
Следующий день я почти целиком провел в штабе, но также безуспешно, и только 26-го января мне удалось представиться полк. Сидорину. Аудиенция была непродолжительна. Мне было сказано: «хорошо, подождите, если куда-нибудь будет нужно, то зачислим, а пока будете на учете 1-му генерал-квартирмейстера».
Это была моя первая встреча с полк. Сидориным, и, признаюсь, она не произвела на меня благоприятного впечатления. Быть может, имела значение и та отрицательная характеристика, которую я слышал о нем еще раньше, как о человеке не особенно талантливом, без достаточного опыта и авторитета, чрезвычайно склонного к спиртному и наряду с этим с большой долей самомнения и особого умения использовать обстоятельства в личных целях и выгодах. Была подозрительна и его темная деятельность в дни Корниловского выступления, о чем упорно ходили нелестные для него слухи. «Один из никудышных говорливого и неудачного окружения Донского Атамана» – так характеризовал полк. Сидорина один мой друг, давно его знавший. Вскоре я имел возможность лично в этом убедиться, а примерно через два года названный полковник, в то время уже генерал, кончил свою военную карьеру, будучи в Крыму предан суду Главнокомандующим Русской Армией.
Согласно указаниям начальника штаба, я представился 1-му генерал-квартирмейстеру полк. Кирьянову и 2-му подп. П. И тот, и другой, узнав о моем разговоре с полк. Сидориным, очень удивились его ответу. Они не скрыли, что у них огромная нужда в офицерах генерального штаба, и потому обещали мое назначение сдвинуть с мертвой точки, рекомендуя мне зайти в штаб еще и сегодня вечером. Свое обещание они сдержали, и 27-го января я был назначен начальником службы связи и одновременно начальником общего отделения штаба Походного Атамана. Приступив к работе, я начал знакомиться с тем, что было уже сделано, и что можно было еще сделать.
Оказалось, что чрезвычайно важный отдел связи, в сущности, не существовал. Городской телеграф и телефон, номинально подчиненные штабу, фактически работали самостоятельно. Сотрудничество штаба с телеграфом выражалось в том, что на городской станции телеграфа сидело поочередно по одному офицеру для связи. В здание же штаба находилось несколько аппаратов Морзе, да один Юза, редко когда работавший и вечно регулируемый, ибо временное его, по мере надобности, включение в линию происходило не непосредственно, а через городскую станцию. С боевыми участками признавалось достаточным иметь лишь старые аппараты Морзе, пригодные скорее для музея, чем для ответственной работы. А в это время городская станция была полна разнообразными, более усовершенствованными, телеграфными аппаратами.
Еще хуже обстояло дело с телефонами. Пользовались исключительно городской телефонной станцией, благодаря чему все служебные разговоры становились достоянием общества, а одновременно и большевиков, наводнявших город.
В самом штабе работа точно распределена не была. Отделы были необычайно многолюдны, в полном несоответствии с наличным количеством бойцов и, как всегда при этом бывает, давали минимум полезной работы: каждый рассчитывал на соседа. Определенно никто не знал круга своей деятельности. Во многом сказывалась полная импровизация. Малоопытный в административных вопросах начальник штаба, видимо, не представлял себе ясно функции своего штаба, не умел правильно наладить и целесообразно использовать штабной механизм, вследствие чего не будет преувеличением сказать, что во всем царил изрядный хаос и постепенно накоплялась масса нерешенных дел.
Фактически на равных основаниях существовало два штаба: один Походного Атамана, так сказать, боевой и другой – во главе с полк. генерального штаба А. Бабкиным[12], – войсковой, со старыми своими функциями. Из-за невозможности разграничить точно круг ведения одного от другого постоянно происходили шероховатости и трения. В результате – значительная часть дорогого времени терялась на то, чтобы разобраться – какого штаба касается затронутый вопрос. К этому, конечно, прибавлялось обычное в таких случаях явление – антагонизм между этими учреждениями и желание каждого, придравшись к чему-либо, спихнуть с себя работу, передав ее в другой штаб. Такую бумагу, как телеграмму или донесение, касающееся боевых столкновений, легко было определить, что она должна идти в штаб Походного атамана, в частности, оперативное отделение. Но гораздо больше было вопросов, каковые, по существу, могли быть отнесены и к одному, и к другому штабу, иначе говоря, частично затрагивали оба эти учреждения. В таких случаях начиналось бумажное творчество. Ни один из штабов не желал брать исполнения целиком на себя, предпочитая вместо этого отписываться и изощряться в виртуозности канцелярского языка. И вот вопрос, требующий нередко срочного исполнения, попав в штаб Походного Атамана, одним из начальников отделений переправляется в Войсковой штаб, причем, конечно, номеруется, заносится в исходящий журнал, запечатывается и передается для отправки, иногда ошибочно на почту (хотя оба штаба были в одном и том же здании), чтобы через день-два вернуться обратно в то же здание. В Войсковом штабе какой-нибудь досужий начальник отделения, усмотрев, что это касается штаба Походного Атамана, кладет резолюцию: «в штаб Походного Атамана по принадлежности», проделывается опять длинная процедура и через несколько дней бумага снова у нас. Тогда, отстаивая престиж своего учреждения, а главное – самолюбие одного из начальников отделений, спешили сделать доклад начальнику штаба, естественно, в такой форме, что-де это – не наше дело. Последний, по недостатку времени или не разобравшись, как нужно, подписывает готовый уже ответ, и все опять едет по старому пути, чтобы через некоторый промежуток времени вернуться назад с новой резолюцией начальника Войскового штаба. Все очень довольны, что дело перешло в «высшие сферы», и каждый уверен, что начальник за него постоит и в обиду не даст. Когда же, наконец, после длительной бесцельной переписки, волнений и ненужных докладов, сопряженных с огромной потерей времени, приходили к какому-либо решению, то оказывалось, что обстановка настолько уже изменилась, что вопрос отпал сам собою.
Для характеристики работы штаба приведу хотя бы только такой случай: помню, после долгих настояний мне, в конце концов, уда