Бесцельно бродя по городу, я однажды решил навестить подругу моей сестры С. Л., с которой в детстве я проводил время, встречаясь очень часто. Потеряв родителей, она жила вместе с братом далеко от центра, занимая хорошенький особнячок. Последняя моя с ней встреча была лет десять тому назад.
Приняв необходимые предосторожности, я подошел к дому и позвонил. На звонок, к большой моей радости, дверь открыла она сама. Несмотря на большую в ней перемену, я без труда ее узнал. Увидев перед собой бродягу, в ужасном одеянии, она подозрительно и внимательно осмотрела меня, прежде чем поверить мне, когда я себя назвал. Думаю, что только благодаря удачному маскараду, я до конца остался неузнанным большевиками и их агентами, наполнявшими город.
В уютной гостиной, за чашкой чая, долго длилась наша задушевная беседа. Спешили рассказать друг другу все важные события последних десяти дет, а также поделиться и настоящими переживаниями. Между прочим, она призналась мне, что в одной из комнат ее дома лежат два сильно искалеченных партизана, которых она 12 февраля, в буквальном смысле слова, подобрала на улице и приютила у себя, рискуя сама за это жизнью.
«Но разве можно было оставить этих несчастных юношей умирать на улице ночью, – сказала она. – У них здесь нет никого, ни родных, ни знакомых. Подвода с ними случайно стала недалеко от моего дома. Возница бросил лошадей и сбежал. Несчастные громко стонали, но никто не решался оказать им помощь, боясь большевиков, уже входивших в город. Я сжалилась над ними и, когда наступила темнота, сама незаметно перетащила их к себе, обмыла раны и перевязала их. Только один раз я испытала ужасный страх, когда ко мне ворвалась ватага пьяных солдат. Они всюду шарили, все перевернули в доме, отбирая лучшие вещи себе. Я не протестовала и готова была все отдать, и лишь ломала голову, какой придумать ответ, если красногвардейцы обнаружат комнату, где лежат раненые, и потребуют ее открыть. Не за себя я боялась, а за юношей, которых большевики не пощадили бы. Слава Богу, они не заметили этой двери, прикрытой ковром, и потому все обошлось благополучно. А теперь мои питомцы уже поправляются, и я надеюсь, – добавила она, – скоро будут совсем здоровы».
Таких случаев, когда русская женщина проявила необыкновенное мужество, удивительную отзывчивость и заботливость в отношении раненых офицеров и партизан в Новочеркасске, я мог бы рассказать сотни.
В лазаретах сестры, рискуя жизнью, самоотверженно спасали раненых, скрывали их, прятали в частные дома, заготовляли подложные документы. Я знаю, как по ночам женщины храбро шли отыскивать тела убитых среди мусорных ям, выносили их на своих плечах и тайно предавали погребению. Мне известно, как женщины, сами голодая, отдавали последние крохи хлеба раненым и больным офицерам. Я знаю, что в тяжелые минуты нравственных переживаний, колебаний и сомнений они своим участием вносили бодрость и поддерживали угасающий дух. Я помню, как находчивость женщины и ее заступничество спасли от неминуемой смерти не одну жизнь.
И я думаю, что за все это святое самопожертвование и человеколюбие, проявленное русской женщиной в жуткие дни борьбы с большевиками, ее имя будет занесено в историю большими золотыми буквами на одном из самых видных мест.
Скоро, после занятия Новочеркасска, большевики объявили регистрацию офицеров и грозили за уклонение от нее смертной казнью. К сожалению, надо сказать, что на грозный окрик советских заправил незамедлительно откликнулись почти все офицеры, бывшие тогда в Новочеркасске. Печальное зрелище представляли они, когда одетые, кто в военную форму без погон, кто в полувоенном одеянии, кто в штатском платье, офицеры составили бесконечно длинную и пеструю вереницу, робко стоя в очереди у здания Судебных установлений, где происходила регистрация. Недалеко от них образовалась другая группа. То были матери, жены, сестры, дочери. Тревожась за участь близких, они пришли без зова и со скорбными, заплаканными лицами, с тоской и гнетущим беспокойством, не спуская глаз, наблюдали за своими, томительно ожидая решения и в душе моля Бога за благополучный исход. «Вышел, свободен, задержан или временно задержан, приказали явиться еще раз, предложили службу, арестовали…» Такие восклицания с быстротой молнии облетали собравшихся, вызывая то чувство радости, то сомнения, то зависти, то отчаяния и слезы. И тяжело и больно было видеть страдания этих несчастных людей. Вот когда сказалась, думал я, привычка офицеров повиноваться. Вышел строгий приказ новой власти, той власти, которая не постеснялась уже расстрелять и Атамана, и нескольких генералов, и большое количество офицеров и партизан, и подавляющее большинство, без явного ропота и наружного недовольства, бросилось его выполнять. А там, внутри, в здании Судебных установлений, какие-то наглые, полуграмотные субъекты буквально издевались над офицерами. Кого хотели, арестовывали, других пьяным окриком выгоняли прочь, приказывая через два-три дня вновь явиться, дабы опять повторить ту же унизительную процедуру. Не лишено интереса то обстоятельство, что с офицерами генерального штаба большевики обращались довольно вежливо. Больше того, они всячески стремились склонить их на свою сторону, обещая в виде компенсации большое жалованье, бесплатную квартиру, автомобиль и другие жизненные блага. На эту большевистскую приманку попалось несколько человек[44], и большевики немедленно возложили на них составление плана о защите Дона на случай возможного восстания контрреволюционеров или вторжения «белогвардейцев» извне. В этих случаях существенное значение, конечно, имел страх, побуждавший многих забывать иногда и былые традиции, и идеалы прошлого, и мириться с издевательствами и покорно исполнять большевистские веления.
Моя жизнь текла довольно тревожно. Главное внимание я сосредоточивал на том, чтобы не быть случайно узнанным на улице. Но однажды мне посчастливилось – я встретил моего дядю, которого узнал с трудом. Меня поразило и его солдатское одеяние, и наличие винтовки. Уверенный, что он никогда не мог воспринять большевизм, я обрадовался этой встрече. Мы разговорились. Человек немолодой, далеко за пятьдесят лет, но еще довольно бодрый, невоенный, все время занимавшийся хозяйством, он, в свое время, отозвался на призыв Атамана Каледина и, оставив дом, с двумя сыновьями-юношами, поступил на службу добровольцем. Дети ушли в партизанские отряды, а он, ввиду преклонного возраста, попал в местную городскую команду, где и нес службу охраны. В критический день поспешного оставления Новочеркасска 12 февраля, он, вместе с другими, такими же старцами, был в карауле у интендантских складов. В части второй моих воспоминаний я подробно описывал паническую растерянность и преступную нераспорядительность, проявленную в этот день штабом Походного Атамана ген. Попова, вследствие чего многие офицеры были брошены на произвол судьбы, забыли снять и караулы.
«Еще не начинало смеркаться, – продолжал он свой рассказ, – когда я, стоя на посту, увидел едущую мимо нашего склада большую кавалькаду всадников. Их окружала толпа оборванцев, что-то дико кричавших и бросавших шапки вверх. Ничего не зная о бегстве из города Походного Атамана и не понимая причину радости толпы, я с любопытством наблюдал это зрелище. От толпы отделились несколько всадников и подскакали к складу. Один из них, в казачьей форме, без погон, грубо спросил меня: «Кто ты и что здесь делаешь?» Недоумевая и крайне ошеломленный грубостью его тона, я ответил, что я часовой и охраняю склады, а затем спросил его, а кто – он? Но не успел я окончить фразы, как казак закричал: «Так, значит, ты белогвардейская сволочь». Его выкрик сразу же рассеял мои сомнения, и я понял, с кем я имею дело. Дабы выйти из положения, я, сохраняя наружно спокойствие, ответил, что я и сам не знаю, белогвардеец я или красногвардеец. Знаю лишь, что меня мобилизовали и поручили охранять народное имущество, приказав никому не позволять грабить казачье добро. Мой ответ, видимо, пришелся казакам по душе. Отъехав в сторону, они долго и горячо о чем-то совещались. Наконец, старший из них вновь подъехал ко мне и уже мягче сказал: «Ну ежели так, то охраняй дальше, только теперь весь караул наш». Затем, обратившись к одному из казаков, он приказал выдать нашему караулу удостоверения за печатью полка, что мы состоим в списках 10-го большевистского казачьего полка товарища Голубова. «Вот вкратце, – закончил он, – моя повесть, как я стал «товарищем».
Дальше я узнал от него, что один из его сыновей находится в 6-м казачьем батальоне, где укрывается много офицеров, другой сын пропал без вести. Сам он только номинально числится в полку, но службы не несет, а винтовку имеет по «положению» и больше для личной безопасности.
«Так как мне жизнь в городе достаточно уже опротивела, – сказал он, – и в будущем ничего доброго не предвидится, ибо не сегодня, завтра Голубов задерется с солдатней, им же приведенной, то я решил бросить полк и бежать. То же советую сделать и тебе, причем я тебе достану и коня, и оружие, и необходимые документы». Его предложение я принял, конечно, с огромной радостью, так как дальше оставаться в Новочеркасске для меня становилось все более и более опасно. Но, к сожалению, нашему плану не суждено было осуществиться. Через два дня мой дядя тяжело заболел и, таким образом, я был вынужден до конца оставаться в Новочеркасске.
Позднее я нередко беседовал на тему о том, кому было лучше: тем ли, кто остался в Новочеркасске, или же тем, кто ушел в Степной поход. Задумываясь над этим, я и до сих пор не мог бы дать беспристрастный ответ уже по одному тому, что ужасы и гнет красного владычества в Новочеркасске я испытал лично, а в Степном походе я не участвовал. Но неоспоримо лишь то, что количество офицеров и партизан, расстрелянных большевиками в городе в период их полуторамесячного владычества, во много раз превышало число убитых и раненых в отряде Походного Атамана за время похода.
По сравнению с отрядом добровольцев Ген. Корнилова, положение Степного отряда, скитавшегося по Донским степям, было безусловно выгоднее. В то время, как Добровольческий отряд, уйдя на Кубань, вынужден был ежедневно с оружием пробивать себе дорогу, Донскому отряду Пох. Атамана в этом отношении посчастливилось. Он имел только несколько незначительных стычек с большевиками. На основании многочисленных показаний участников Степного похода, а также офицеров, укрывавшихся в городе, ген. Денисов