меня от этого рискованного шага. Мои друзья, присутствовавшие на этом митинге, рисовали мне странную и необычайную картину этого собрания. Аудитория была крайне буйно настроена и резко делилась на два враждебных лагеря: первый составлял пришлый элемент, главным образом, матросы, красногвардейцы, латыши и иногородние – они требовали немедленной расправы с «контрреволюционером» и второй – были казаки – они сначала заняли выжидательную позицию, но после речи Богаевского их симпатии склонились на сторону последнего. Богаевский говорил три часа: три часа без перерыва звучало слово Донского Баяна – его лебединая песня. В глубокой по содержанию и внешне красивой речи Богаевский дал яркую характеристику донских событий от начала революции до последних дней. Он красочно излил все, что было у него на душе, смутив одних, расстроив других и взволновав остальных слушателей. Часть казаков плакала и обещала сохранить ему жизнь. М. Богаевский так обрисовал свои переживания: «Ушел из города. Скрывался в станицах. Пришлось мне самому прикоснуться, стать близко, близко, увидеть все ужасы Гражданской войны. В это время, как раз, разыгрались события в Платовской станице, где вырезывались от мала до велика целые семьи. Пришли одни – вырезывали калмыков. Другие пришли, кровь за кровь, стали резать крестьян. Не мог вынести этого, не имел больше сил скрываться и решил написать письмо партизанам, а самому пойти открыться Голубову, который обещал и доставил меня в Новочеркасск». Едва ли надо доказывать, что это признание Богаевского дает основание полагать, что обращение к партизанам он написал, будучи уже сильно удручен и психологически подавлен ужасом сложившейся обстановки. Не исключается и то, что на него влиял и Голубов. Быть может, последний обещал сохранить ему жизнь лишь в том случае, если Богаевский повлияет на партизан и убедит их в бесполезности дальнейшей борьбы с Советской властью. Что душевное состояние М. Богаевского было тогда сильно потрясено и что он уже сошел с прежних позиций, можно судить также и по следующим его словам: «Я еще молод, – говорил он на том же митинге. – Мне всего 36 лет. У меня семья. Мне хочется жить. Я хочу и могу работать. Если я нужен вам, если могу быть полезным вашей работе для Дона, я готов работать с вами. Готов помочь вам опытом и знаниями, которые есть у меня»[52]. Но большевики отвергли просьбу М. Богаевского и сотрудничать с ним не пожелали. Возможно, они сильно боялись его влияния на казачье население. С целью застраховать себя от неожиданных сюрпризов, Ростовский «совдеп» приказал немедленно доставить Богаевского в Ростов, как более надежное место. Этот факт наглядно показывает, что большевистские верхи Новочеркасску уже не верили. Это недоверие усилилось, когда Ростовский совдеп, сомневаясь в революционной твердости Голубова и Смирнова, потребовал от них прибыть в Ростов и перед лицом Областного съезда советов, собравшегося там, дать отчет о положении дел. Но ни Голубов, ни Смирнов в Ростов не поехали. Большевики видели, что, хотя часть казаков по виду и сделалась красными, но тем не менее, она продолжает оставаться казаками. Последнее обстоятельство сильно тревожило местную советскую власть, побуждая ее все время быть настороже и особенно не доверять красным казакам.
В «Донской Летописи»[53] напечатан «Ответ перед историей» М. Богаевского, написанный им в тюрьме станицы Великокняжеской в первой половине марта 1918 года, т. е. в тот же период, как и его пресловутое обращение к партизанам. «Ответ перед историей» большевики не опубликовали. В антисоветской печати этот документ впервые увидел свет только в 1919 году в журнале «Донская Волна», почти, значит, через год после смерти автора. Между тем, на страницах «Донской Летописи» в статье «Историческая справка» К. Каклюгин говорит следующее: «Эта литературная работа («Ответ перед историей») сопровождалась быстро распространившимися слухами о том, что М.П. Богаевский, будучи арестован, под угрозой смерти, сдал все свои позиции, которые защищал во время своей последней деятельности на Дону, покаялся в своих прегрешениях перед советской властью и признал советскую власть законной и подлинной народной властью, изъявив полную готовность подчиниться ей. Такой слух нужен был для успеха большевистского дела в среде казачества. Это было средством сломить дух сопротивления в самом его основании, опорочить всю антибольшевистскую работу М.П. Богаевского и А.М. Каледина, поколебать веру в казачью идеологию, поднимавшую казачество на борьбу с советской властью. И это действовало. Вождь казачества изверился в своих идеалах, отрекается от пройденных путей, сжигает свои корабли и покорно преклоняет голову перед кумиром, которого осудил, против которого боролся сам и вел в кровавый бой других. Все эти слухи волновали, смущали… колебалась не только вера в человека, пользовавшегося безграничным доверием казачества, не допускавшего и мысли об измене, предательстве, но и вера в необходимость и целесообразность дальнейшей борьбы. Это была тонко рассчитанная провокация. Конечно, слухи оказались неосновательными».
Читая это, я недоумевал, ибо трудно было допустить, чтобы автор – один из главных сотрудников «Донской Исторической Комиссии» мог так невольно заблуждаться и искажать исторический факт. В этом скорее надо усмотреть умышленное желание исказить историческую истину, обойти молчанием или затушевать и самый факт проявления М. Богаевским, быть может, минутной слабости, вызванной у него рядом тяжелых испытаний и мучительных переживаний. В характеристику М. Богаевского это внесет лишь один отрицательный штрих, но для истории важно знать только истину. В общем, статья «Историческая справка» требует фактической поправки. Не «Ответ перед историей» вызвал на Дону толки, пересуды, сомнения, огорчение и негодование – нет, о нем тогда еще не знали, и его большевики не опубликовывали. Сенсацию и шум произвело обращение к партизанам М. Богаевского, помещенное в советской печати. Скажу больше, читая его в «Известиях», я сам и не верил, и сомневался, и не допускал мысли, что М. Богаевский мог так резко изменить свои взгляды. Я негодовал, но негодовал на большевиков, будучи глубоко уверен, что это их очередная провокация. Однако, вскоре мои сомнения рассеялись. В мае месяце 1918 г. в мой штаб был доставлен подлинник письма М. Богаевского партизанам, найденный среди документов после убийства Голубова[54]. Я сравнил его с текстом большевистских «Известий» и убедился, что оно слово в слово с ним совпадает. Что побудило М. Богаевского написать такое обращение к партизанам, – судить трудно. Эту тайну он унес с собой в могилу. Изменил ли он взгляд на сущность большевизма и сдал позиции, или же письмо было проявлением минутной слабости и страхом перед ожидавшей его смертью, мне неизвестно. Неоспоримо только то, что такое письмо существовало и для беспристрастной характеристики одного из главных деятелей Калединского периода его нельзя замалчивать перед историей. Хорошо помню, что, отдав распоряжение снять копию с письма, я приказал моему адъютанту есаулу П. Грекову позвонить супруге М. Богаевского и предложить ей, если она желает, получить это письмо. Супруга М. Богаевского, по словам адъютанта, поблагодарила его за любезность, но принять письмо отказалась. Таким образом, в донских архивах, если они уцелели, должны быть как подлинник, так и копия этого письма. Я остановился на этом несколько подробнее, дабы показать читателю, как иногда, в исторических трудах, по особым мотивам, умышленно искажаются исторические факты.
После митинга М. Богаевского, положение в Новочеркасске стало особенно неустойчивым. Все сколько-нибудь видные большевики, не чувствуя себя здесь в безопасности, поспешили перекочевать в Ростов, а Новочеркассцы, изо дня в день, ждали прибытия из Ростова карательной экспедиции красных как для расправы с Голубовым и Смирновым, так и для внедрения революционного порядка в городе. Но наряду с этим, в последних числах марта, стали долетать до нас и радостные вести, рождавшие надежду на скорый конец большевизма на Дону.
Действительно, недолго пришлось красным хозяйничать здесь. Порядки, устанавливаемые ими, воочию убедили казака-хлебороба, что идеи большевизма не совместимы с его укладом жизни и идут вразрез с традициями домовитого казачества. Казаки с каждым днем убеждались, что их права беззастенчиво попираются непрошеными насильниками и что всякая попытка казачества устроить свою жизнь на исконных казачьих началах встречается вооруженной силой разного пришлого сброда. Они видели, как советская власть постепенно их обезличивает, насилует казачьи обычаи и глумится над его традициями, освященными веками. Казаки чувствовали, как их во всем урезывают; их оружием вооружают иногородних, наделяют последних одинаковыми правами с казаками и, мало того, делают иногородних равноправными даже в станичном достоянии. Не могло скрыться от казаков и то, что с первых дней господства красных на Дону во все стороны тянулись длинные обозы и поезда с увозимым казачьим добром. Не могли спокойно выносить казаки я надругательства над верой православной, излома вековых казачьих обычаев, кровавой расправы солдатских банд. Мрачные ходили они по станицам, особенно там, где правили наглые комиссары и советы из чужих, пришлых людей. Казаки стали чаще собираться у офицеров, скрывавшихся по станицам, внимательно слушали их трезвые, разумные речи о создавшемся на Дону положении. Искусственная пропасть, созданная большевистской пропагандой между стариками и фронтовиками, а также между офицерами и казачьей массой, стала постепенно уменьшаться. Офицеры в станицах делались предметом особого уважения, и казаки начинали с надеждой смотреть на них, сознавая, что в назревавшей борьбе с большевиками они сыграют первенствующую роль. Видно было, что революционный угар рассеивается. В казачестве росло единение, а вместе с ним недовольство новой властью. Рабоче-крестьянская власть уже ясно сознавала шаткость своего положения в Донской области. Ненависть к большевикам особенно возросла, когда «Областной съезд советов» г. Ростова вынес среди прочих постановлений и решение о «национализации» всей области. Казаков на этом съезде почти не было. Когда решение «Съезда» стало известным на местах, оно всюду вызвало бурю протеста. Если в городах и на железных дорогах большевики еще крепко держались, то иное положение было в центре области.