Разбирая на страницах «Донской Летописи» время атаманства генерала Краснова, К. Каклюгин, будучи враждебно настроен против ген. П.Н. Краснова, успешность работы в этот период приписывает исключительно условиям того времени, говоря: «Это казачье движение, имея определенно поставленную цель и объединившее все казачество в одном устремлении, увлекая в свой поток и неказачье население области за небольшим исключением, в то же время давало силу и мощь Донской власти в его деятельности, укрепляло надежду на светлое будущее, вливало в душу веру в победоносный исход борьбы. Это народное движение, контрреволюционное по отношению к революционной Советской власти, по существу своему было творческой организующей силой. Оно создало Круг Спасения Дона, сконцентрировавши и воплотивши в себя всю энергию, волю и сознание казачества, оно создало Донскую власть, наметило пути и направление ее деятельности, снабдило эту власть необходимыми полномочиями, дало ей силу и мощь, необходимые для осуществления намеченных задач. Генерал Каледин работал в стихии разрушения. Его творческая работа оказалась безрезультатной. Генерал Краснов работал в творческой, созидательной стихии»[144].
Вдумываясь в смысл этих слов, не могу не признать, что автор умышленно переоценивает явления и подъем казачьих масс Красновского периода и в своем увлечении на первое место ставит стихийность порыва казачества и иногороднего населения, приписывая ему даже творческую, организующую силу, а значит, личность, как таковую, отодвигает на задний план. Не отрицая наличие порыва, я должен сказать, что он был, но далеко не в той степени, как утверждает К. Каклюгин, и, главное, без таких последствий и влияний, какими наделяет его автор.
Будучи не только непосредственным участником восстаний, но и косвенным инициатором их, а затем принимая непосредственное участие в военных операциях и всемерно способствуя росту казачьего восстания, я ежедневно непосредственно соприкасался с казачьей массой в широком смысле этого слова и потому был в курсе настроений, переживаний и колебаний казачества того времени. Факты и совокупность личных наблюдений дают мне основание утверждать, что в общем, за малым исключением, казаки охотно восставали против Советской власти преимущественно там, где красногвардейцы чересчур основательно грабили казачье добро, что чаще всего было вблизи железных дорог и больших центров. Целью восстания являлось освобождение своей станицы от красного засилья. Дальше этого намерения восставших обычно не простирались. Вот почему требовалось применение героических мер и огромных усилий, чтобы изменить психологию казачьей массы и сдвинуть ее с этой позиции. Будь в действительности так, как пишет К. Каклюгин, не пришлось бы настойчиво и решительно бороться с неблагоприятными течениями, преобладавшими тогда в казачьей массе и, конечно, не имели бы места те уродливые явления, какие на самом деле были и с которыми мне приходилось сталкиваться на каждом шагу, что читатель увидит ниже. И при Каледине был такой же «порыв» в Казачестве, было желание казачьей массы восстановить свои старинные формы правления и стремление к известной самостоятельности Дона, но эти чувства не сумели подогреть, не сумели их использовать, и порыв угас. Личность ген. Каледина, как я уже говорил во II части моих «Воспоминаний», тонула в коллективе, составлявшем Донское правительство. Оно вязало Каледина и в то же самое время само топталось на одном месте, теряя время на пустые разговоры и ненужные споры. В таких же условиях работал и погиб ген. Назаров. Я отчетливо помню, какой огромный духовный подъем в казачестве вызвал выстрел Каледина. Помню хорошо, с каким воодушевлением и порывом поднялись казаки, чтобы искупить свой грех и казачьей громадой встать на защиту родного Края. А результат – сдача Новочеркасска красным бандам и гибель ген. Назарова и лучших сынов Дона, ибо, повторяю, не было, или не нашлось личности, которая использовала бы этот подъем, сумела бы его одухотворить, разжечь, дать ему необходимую длительность и претворить его в реальные достижения.
Казаки в массе, быть может, способны скорее воодушевляться, чем крестьяне, они с большим энтузиазмом могут отозваться на тот или иной призыв, но они скорее склонны падать духом и распыляться.
Нельзя обходить молчанием то весьма важное обстоятельство, что весной 1918 года, т. е. в самом начале казачьего освободительного движения, нашлись люди, трезво смотревшие на вещи и сумевшие убедить «серых» членов Круга Спасения Дона не повторять ошибок Каледина и Назарова и привить им мысль, что спасти Дон и сбросить красное иго может власть не в виде коллектива, а лицо, ставшее во главе движения, лицо, наделенное Кругом всей полнотой власти, и главное – в своей работе не стесняемое Кругом. Круг с этим согласился. Он без колебаний, охотно, сразу стал на этот путь, что следует объяснить почти полным отсутствием в его составе интеллигенции и, значит, политических партий, зачастую ставящих партийные и личные интересы выше дела. Отчасти такому решению способствовала и ежедневная артиллерийская канонада вокруг Новочеркасска, красноречиво подсказывавшая делегатам Круга следовать совету тех людей, которые на их глазах в чрезвычайно трудных условиях организовали казачьи дружины, одержали уже с ними несколько побед над красными и освободили столицу Дона. Простые казаки видели, что эти люди[145] без лишних слов, на деле, ведут казачество к цели – прямой, кратчайшей линией, а не причудливыми зигзагами. Наконец, сами факты доказывают противное утверждениям К. Каклюгина. Ведь северную половину области пришлось с боем очищать от большевиков и от казаков, причем «порыв» последних выразился разве в том, что они пополнили собой казачьи красные дивизии и с необыкновенным ожесточением защищали от нас свои станицы и хутора. Только направлением в этот район отборных казачьих полков (с большим количеством артиллерии) преимущественно из тех станиц, которые особенно сильно пострадали от грабежей красных, боем были достигнуты желательные результаты. Мало того, нужно было еще и убеждать казаков, что они посылаются помочь своим сбросить большевиков, которые силой мобилизуют своих же братьев. А сколько было отказов от повиновения, нежеланий исполнять боевые приказы, нежеланий удаляться от своих станиц, дезертирств и распылений целых частей. Обычно станичники рассуждали так: свою станицу освободили, противника близко нет, ну, значит, нет и опасности моей хате, а потому можно идти по домам.
Освещая донские события так, как они фактически были в начале освободительного движения, я далек от мысли уменьшать неисчислимые заслуги казачества, в частности Донского, в Белом движении, ибо каждому участнику гражданской борьбы хорошо известно, что именно казаки составили основу и наиболее надежный остов Белых армий, и жертвы казачества были огромны. Кроме того, постепенно втягиваясь в борьбу, казачество в конечном результате поголовно боролось с красными, тогда как из многомиллионной массы русского народа, только тысячи восстали на защиту попранных большевиками законности, прав и порядка. Заслуги донцов отнюдь не умаляются тем обстоятельством, что в начале восстания в казачестве преобладала психология самосохранения, выливавшаяся в форму вспышек народного гнева и горячего порыва изгнать непрошеных гостей из своей станицы. Для направления казачества в целом к общерусским, национальным целям требовалось время изжить революционные настроения, возбудить в массе нужные чувства и видоизменить казачье сознание. И то, что не удалось сделать Каледину и Назарову, выполнил Атаман Краснов.
Весьма интересны психологические этапы переживаний казачества того времени.
В первых восстаниях, я бы сказал, побудительный мотив – задетое чувство казака-собственника, накопление у него ненависти к красным и, как результат, – его желание освободиться от пришлого, чуждого элемента, хозяйничающего в станице. Дальнейшие цели были еще туманны. При встрече с красными казаками Голубова восставшие станичники не считали их в полном смысле слова неприятелем, хотя и знали, что они – большевики, но это были свои – донские.
Второй этап – стремление сбросить опеку той советской власти, которая, засев в главных пунктах области, своими декретами продолжала натравливать на казаков иногородних и всякий пришлый сброд.
Третья фаза казачьего настроения характеризовалась постепенным ростом сознания, конечно, под непосредственным давлением руководящего центра – Донской власти, что освободить свою станицу от большевиков еще мало, надо помочь то же сделать соседнему хутору и станице.
Постепенно это сознание властью углубляется в казачестве, приводя его к убеждению, что, пока красные где-либо в области, невозможно перейти к мирному труду.
В пятой стадии, казачьей массе прививается мысль, что пока казаки не будут владеть большими пограничными центрами, лежащими вне области, и крупными железнодорожными узлами, до тех пор нельзя ждать полного успокоения в Крае – иначе говоря подготовляется вывод казаков за пределы области.
Наконец, последний этап – внедрение в казачью массу целей общерусских, национальных и осторожная подготовка общественного мнения, что казачество обязано участвовать в освобождении России, если не целиком, то хотя бы строевым элементом, т. е. молодой армией (около 40 тыс.) и корпусом донских добровольцев. Для поддержания же порядка в области намечалась вторая очередь казаков.
Вот те стадии, которые пережило и должно было пережить Донское казачество, чтобы быть в состоянии подойти к главным, общерусским целям. Только при последовательном переходе казачьего самосознания из одной фазы в другую можно было надеяться, что процесс произойдет безболезненно. Приходилось чрезвычайно внимательно следить за оттенками настроений казачества, дабы своевременными мерами парировать неожиданности и сглаживать шероховатости. Малейший промах грозил тяжелыми и непоправимыми последствиями. С целью, например, прекратить дезертирство было установлено, что за всякого дезертира соответствующая станица немедленно выставляет другого казака старшего возраста, а в полку