Но, скажу я, прояви вожди Добровольческой армии к ген. Краснову доверие, отбрось они предвзятые мысли и обидные для него сомнения, откажись от своих необоснованных притязаний к Дону и попроси Атамана искренно изложить им его заветные мечты и цели – отношения, несомненно, были бы иные. Они увидели бы перед собой, прежде всего, большого русского патриота, горячо и бесконечно любящего Родину и готового за нее отдать все, вплоть до жизни. Поняли бы они и его лукавую, гибкую политику в отношении немцев – все только им обещать, использовать все средства и возможности, втянуть в борьбу с красными все новые государственные образования, лишь бы избавить Россию от большевиков, а дальнейшее уже не дело Атамана, а дело всей России.
Краснов стремился сначала уничтожить большевиков на Дону, а затем помочь всем войском в возможно большей мере (постоянная армия и корпус донских добровольцев) в борьбе за освобождение России, не предрешая заранее ее будущего устройства и оставляя решение этого вопроса после выполнения главной задачи.
Добровольческая армия шла к той же цели иным путем – борясь с большевиками, она одновременно стремилась объединить осколки бывшей России в Единую, Неделимую. Все, преследовавшие ту же цель, но другой дорогой, безжалостно отметались, расцениваясь добровольческими кругами, если не врагами, то во всяком случае отщепенцами, делались предметом критики, травли и насмешек. Ни для кого не тайна, что вожди Добровольческой армии проявили крайнюю нетерпимость в отношении самостоятельных временных образований, как Украина, Дон, Грузия, Крым и т. д. И не только нетерпимость, но даже враждебность, и особенно к тем образованиям, которые не хотели признать, что Добровольческая армия в лице ген. Деникина олицетворяет всю Россию. Мало того, в вопросах политических, обычно щекотливых и тонких, требовавших большой гибкости ума и дипломатической изворотливости, ген. Деникин проявлял резкую военную прямолинейность, похвальную, может быть, для честного солдата и отличного начальника, но несоответствующую для той роли, которой судьба его наделила.
С точки зрения обывательской, так сказать житейской, прямолинейность, неоспоримо весьма почтенное и уважаемое качество. Но политика, особенно внешняя, имеет свою, иную идеологию. В истории государств можно найти неоднократные подтверждения тому, что чем политика была вероломнее, лукавее, эгоистичнее и, быть может беспринципнее, тем чаще она давала государству максимум благополучия и благоденствия (Англия). Лица, проводившие ее с точки зрения национальной идеи своего государства, обычно расценивались большими патриотами, и благодарное потомство воздвигало им памятники.
Положив в основу своей политики благо Дона, неразрывно связанное с благом России, Краснов выказал большую гибкость и нужную изворотливость и, как опытный кормчий, крепко держал руль, ведя судно к намеченной цели. Его донельзя простую, по существу, политику упорно не хотел уяснить ген. Деникин. Политику Краснова он называет «слишком хитрой» или «слишком беспринципной»[173] и, осуждая ее, приводит ряд, по его мнению, противоречий, как например:
«Немцам, – пишет ген. Деникин, – он (Краснов) говорил о своей и «Союза» преданности… союзникам, – что «Дон» никогда не отпадал от них и что германофильство (Дона) вынужденное… добровольцев звал идти вместе с Донскими казаками на север на соединение с чехо-словаками… донским казакам говорил, что за пределы войска они не пойдут…, наконец, большевикам писал о мире…»
А по теории ген. Деникина, очевидно, надо было поступить так: немцам сказать, что они враги и даже объявить им войну, имея при этом 10 пушек и те без снарядов, 3–5 тыс. винтовок, почти без патрон, армию численностью в 5–6 тыс. человек, в образе толпы и плюс к этому несколько тысяч раненых и больных, главным образом добровольцев, переданных ген. Деникиным на иждивение Дона; когда пришли союзники, им заявить, что Дон не признает их, от помощи их отказывается и начать петь дифирамбы немцам; добровольцам говорить – оставайтесь и размножайтесь спокойно на Кавказе под защитой Дона, а войско одно будет выдерживать натиск многомиллионной массы русского народа, вооружаемого и натравливаемого Советской властью против казачества.
Далее: упрек о невыводе казаков за пределы области также неоснователен. Всеми правдами и неправдами, мы тянули казаков за пределы Войска, о чем свидетельствуют наши многочисленные приказы. Но, мобилизуя старшие возрасты, мы вынуждены были им сказать, что они за пределы области выведены не будут, а призываются лишь для борьбы внутри Дона. Таким образом, фраза, выдернутая ген. Деникиным из приказа[174], относится не ко всему служилому элементу, а только к известному возрасту. Нельзя было горячим сердцем строить иллюзию и одновременно холодным рассудком сознавать, что освобождать Россию мы сможем двинуть 4–8 молодых возрастов и всех добровольцев-казаков, но не больше. Мечтать, что войско, поголовно выступившее на защиту своих станиц, также поголовно пойдет за пределы области было бы не только наивно, но и для дела опасно.
Наконец, добиваясь мира с большевиками, мы стремились получить временную, крайне нужную передышку, использовав ее в целях создания армии, богато снабженной технически и прекрасно обученной, а также поднять расшатанное экономическое состояние Края, столь необходимое для успешной борьбы с Советской властью. Конечно, об этом мы не кричали и своих планов большевикам не открывали. Но заслуживает ли это, спрошу я, обвинения?
Была разница и в сущности самой борьбы. На Дону борьба с большевиками была чисто народной, национальной, в то время как в Добровольческой армии этой борьбе термином «добровольчество»[175] и наличием частей, состоявших исключительно из офицеров, до известной степени, придавался характер классовый, интеллигентский, что, конечно, не могло сулить конечного успеха.
В общем итоге, политика Добровольческой армии не притянула, а оттолкнула от себя новые образования, и все дело кончилось крахом.
Несмотря на выяснившиеся принципиальные расхождения с командованием Добровольческой армии, жизнь шла своим чередом, события быстро развивались, и мне приходилось ежедневно сноситься со штабом этой армии.
Приняв к себе раненых и больных добровольцев и допустив устройство в больших центрах – Ростове и Новочеркасске вербовочных добровольческих бюро, Войско Донское, тем самым обратило эти города в тыл Добровольческой армии. В силу этого, создалось много точек соприкосновения, дававших часто повод для мелких столкновений. При взаимном уважении и доверии подобные шероховатости и недоразумения, надо полагать, проходили бы незаметно и безболезненно, но при имевшем место обоюдном недоверии заинтересованных сторон, картина получалась иная.
Бесспорно то, что тыловая атмосфера, как магнит, тянет к себе все трусливое, малодушное, темное, жадное до личной наживы и внешнего блеска, создавая позади фронта, беспорядочную торопливую, полную интриг и сплетен жизнь. Злостная спекуляция, тунеядство, выслуживание с «черных ходов» и лихорадочная поспешность в короткий срок использовать всю сумму возможных благ и удовольствий, – обычные спутники тыловой жизни. Необходимо неустанно бороться, чтобы уменьшить вредные стороны тыла до минимума и не дать им пышно расцвести и своим ядовитым запахом не только одурманить, но и отравить все прекрасное, героическое – боевое[176].
Добровольческая армия тогда переживала свою весну. Все жили радостным чувством, опьяненные верой в светлое будущее и мало кто замечал, как в неокрепшем еще организме армии зарождались видимые признаки ужасных гибельных болезней. Со всех сторон к Добровольческой армии тянулись грязные руки, оставляя на ее, прежде белоснежной одежде, подозрительные пятна; пухли штабы, как грибы вырастали новые и новые учреждения, а шкурники, авантюристы и спекулянты, оседая в тылу, постепенно вытесняли прежних спартанцев. Каждый «белый город» жил тогда своей особенной жизнью, темп и колорит которой зависел от многих причин и главное от совокупности мер, принятых военным командованием для поддержания порядка. И Новочеркасск, столица Дона, в то время не жил нормальной жизнью. «На площадях, на перекрестках улиц, – говорит Н.Н. Львов[177], – не видно сборищ, злобной толпы, по тротуарам не шатаются шинели с оборванными погонами, не слышно среди собравшейся кучки выкриков революции, не слышно бесшабашной стрельбы из ружей по ночам. Проходят полки в их старой казенной форме, гремят колесами по мостовой тяжелые орудия и зарядные ящики, на площадях идет обучение новобранцев, и каждый день видно, как они упражняются в ружейных приемах, ложатся в цепях, перебегают и строятся в ряды. Новочеркасск стал военным лагерем».
Горячее желание Донского командования оградить столицу Дона от тлетворного влияния тыла побудило его ввести строгие правила всего жизненного обихода и сурово карать нарушителей порядка и спокойствия. Крайняя необходимость таких мер обусловливалась и тем, что общий моральный упадок в значительной степени коснулся и нашего офицерства, особенно младшего, среди которого часто наблюдались признаки явной недисциплинированности.
Почти ежедневно в тылу происходили разные инциденты и неприятные происшествия. Нередко действующими лицами являлись и офицеры Добровольческой армии, приехавшие с фронта отдохнуть и покутить. Число последних росло с каждым днем. Здесь необходимо указать на одно весьма важное обстоятельство. Дело в том, что пренебрежение окружения ген. А. Деникина к Донской власти, мало-помалу сверху перешло и на рядовое офицерство. Многие офицеры-добровольцы, находясь на территории Войска, вели себя дерзко-вызывающе, умышленно игнорируя существующие распоряжения Донского командования и часто даже бравируя этим.