или заверения и ссылки на фанатичную верность Добровольческой армии союзникам.
Я всячески избегал затрагивать принципиальную сторону этого вопроса, но, высылая Добровольческой армии просимое ею, настойчиво убеждал Ивана Павловича Романовского повлиять на Екатеринодарскую прессу и прекратить нападки на немцев и на Украину, дабы не лишить нас, а, значит, и их, немецкой помощи. Должен признаться, что неохотно и даже с весьма тяжелым чувством, я подходил к телеграфному аппарату, когда меня просила ставка Добровольческой армии. Я заранее предвидел, что всякий наш разговор кончится рядом просьб и требований со стороны Добровольческого командования, каковые Дону порой не по силам выполнить, что лишь вызовет упреки и ненужную неприятную полемику. Не могу умолчать того, что, считая нас обязанными помогать Добровольческой армии, ее командование эту обязанность отнюдь не распространяло на себя. Я вспоминаю, например, тот случай, когда добровольцами было захвачено несколько мощных радиостанций, каковых у нас не было. Мы просили одну передать нам. После длительной переписки пришел ответ: одну станцию уступить нам могут, но за 300 тысяч рублей. А мы, запасами Дона и тем, что захватывали у большевиков, делились с добровольцами всегда безвозмездно.
Если вопрос о немцах каждая сторона усвоила своеобразно и не было никакой надежды найти примирительную равнодействующую, то, казалось, использование армиями офицерского состава не могло вызвать особых осложнений. В действительности и этот вопрос далеко не был разрешен гладко и без взаимных упреков. На всех офицеров русской Императорской армии Добровольческие вожди предъявили своего рода монополию. Ген. Романовский, например, наличие наших вербовочных бюро на Украине и в Ростове расценивал, как «перехватывание и сманивание» нами офицеров, едущих в Добровольческую армию[183]. Против такого упрощенного толкования я горячо протестовал. Донская армия боролась с большевиками и, значит, имела такое же право, как и Добровольческая армия. Потери у донцов в офицерском составе были огромны. Опасение оказаться совсем без командного состава заставило Донское командование искать источники пополнения и иметь свои вербовочные бюро. В Донской армии офицеры пополняли собой только командные должности, тогда как Добровольческая армия ставила их на роль рядовых, допуская в этом отношении роскошь, о которой мы мечтать не могли. Уже сам по себе такой способ использования Добровольческой армией офицерского состава определенно указывал на переизбыток у ней офицеров. Тыл Добровольческой армии был тогда буквально запружен офицерами, скитавшимися в нем и ожидавшими по несколько месяцев своего назначения в армию. Полную противоположность в этом отношении представляла Донская армия. При ее увеличении у нас оказалось около 30 процентов незаполненных офицерских вакансий до командиров полков включительно. Огромный недохват был и в офицерах генерального штаба.
Мне памятны картинки, когда я с дежурным генералом Донской армии ген. Бондаревым уделяли много времени, ломая головы, как бы целесообразнее и удовлетворительнее разрешить этот больной вопрос. Приходилось выбирать на должности командиров полков, пользуясь списком даже штрафных штаб-офицеров, против фамилий которых стояли такие, примерно, примечания: «злоупотребил казенными деньгами», «умышленно оставил полк во время боя», «неспособен к службе из-за контузии», «отчислен от командования за нерадение к службе» и т. д. и т. д. Мы вынуждены были идти на компромиссы и использовать все то, что у нас было.
Еще острее стоял вопрос с офицерами генерального штаба. Нередко бывало, что во всем моем штабе, ведавшем сначала двумя, а затем тремя армиями, включая меня и генерал-квартирмейстеров, было 4–5 офицеров генерального штаба. Остальные, в числе 3–4, среди них даже и начальник оперативного отделения полк. Калиновский, были командированы на фронт замещать должности начальников штабов, при начавшихся серьезных военных операциях. Полагаю, что такая потрясающе жуткая картина нужды в офицерах генерального штаба не требует никаких особых пояснений.
Я несколько раз обращался к Ивану Павловичу Романовскому, рисовал ему безысходность и критичность нашего положения в отношении комплектования армии офицерским составом и просил его помочь нам. Обращаясь к нему с просьбой, я, должен признаться, втайне рассчитывал, что он не сможет отказать мне, хотя бы уже по одному тому, что его многочисленные просьбы я выполнял неоднократно. Но ген. Романовский, не давая мне отрицательного ответа, в свою очередь, ссылался на недостаток и у них офицеров, что, конечно, совершенно не отвечало действительности, иногда обещал обдумать этот вопрос, причем не упускал всегда довольно ясно подчеркнуть, что, будь единое командование, иначе говоря, – подчинись Дон ген. Деникину, офицеры бы нашлись. Вне всякого сомнения, что в Добровольческой армии был большой переизбыток в офицерском составе. Это, в сущности, подтверждал и сам начальник штаба Добровольческой армии, когда он удовлетворение нашей просьбы ставил в зависимость от исполнения нами предварительного условия – подчинения Дона ген. Деникину, о чем я подробно остановлюсь ниже. В общем итоге выходило: мы всем, чем могли, помогали Добровольческой армии, но если мы что-либо просили, то нам отказывали или ставили предварительно неприемлемые для нас условия. И конечно, когда разговор касался этой темы, то обычно принимал довольно острый характер.
Но еще в более уродливую форму вылился именно тот вопрос, который благодаря своей простоте и ясности не допускал ни двух толкований, ни половинчатых решений. Я говорю о борьбе с дезертирством из одной армии в другую и преимущественно офицерского состава. В Гражданскую войну, в силу ненормальных условий, а также и в силу общего падения морали и дисциплины, вопрос о дезертирстве приобретал весьма важное значение. Наличие нескольких противобольшевистских фронтов открывало широкие пути для перехода офицеров из одной Белой армии в другую[184], даже и в тех случаях, когда им были совершены антидисциплинарные поступки или еще более тяжкие преступления. Это явление у нас на Юге могло принять весьма большие размеры, если иметь в виду, что армии соприкасались и, следовательно, переход из одной в другую не представлял никаких затруднений. Верхи армий враждовали, что у многих могло породить сознание безнаказанности за прежние деяния, в случае перехода их в другую армию. При таких условиях непринятие в этом отношении нужных мер подрывало бы дисциплину и наносило вред общему делу борьбы.
Не желая давать в своей армии приют добровольческим дезертирам, стремившимся, быть может, лишь избегнуть заслуженной там кары, мы отдали распоряжение, категорически воспрещавшее прием в Донскую армию лиц, состоявших в рядах Добровольческой армии. На многочисленные просьбы, обращенные в штаб о разрешении вступить в Донскую армию, всегда следовал один и тот же трафаретный ответ: принципиально препятствий против службы в рядах Донской армии не встречается, но необходимо предварительно иметь соответствующее разрешение на это начальника штаба ген. Романовского или дежурного генерала Добровольческой армии. Поступая так, мы могли рассчитывать, что такой же порядок установит у себя и Добровольческое командование. Но, к глубокому огорчению, даже в таком вопросе, каковой бесспорно не допускал двух мнений, мы никак не могли сговориться. Само собою разумеется, что наши мероприятия Круги Добровольческой армии молчаливо одобряли. Но, однако, они не считали себя обязанными и в отношении нас поступать так же[185].
Нам было больно и обидно, а для дела вредно, когда донские дезертиры не только не преследовались командованием Добровольческой армии, но на ее территории находили радушное гостеприимство. Даже больше: некоторые пользовались особо теплым вниманием главнокомандующего Добровольческой армией ген. Деникина. Достаточно назвать хотя бы только двух донских генералов Сидорина и Семилетова. Эти генералы достаточно ярко запятнали на Дону свои генеральские погоны. Довольно красноречив тот случай, когда они, обманув начальника Донской флотилии, получили от него казенный пароход и с группой офицеров – своих единомышленников и бездельников, вместо службы в рядах Донской армии, совершали своеобразную прогулку по реке Дону. Останавливаясь в станицах, они вели беззастенчивую и опасную для дела агитацию против главы Донской власти Атамана ген. Краснова. Своей демагогией и клеветой они смущали душу рядового казака и сеяли семя внутреннего раздора. К счастью, эта поездка продолжалась недолго. В одной из ближайших станиц к Новочеркасску их выступление станичники встретили с негодованием и даже враждебно. В дело вмешалась местная станичная власть, телеграфно запросившая донское командование, как поступить с самозваными агитаторами, подстрекающими казаков к неповиновению существующей Донской власти. Было приказано их арестовать и доставить в Новочеркасск. К сожалению, Донской Атаман, против воли Донского командования, счел возможным ограничиться лишь применением к ним дисциплинарного взыскания и в назидание другим – отдачей приказа Войску, в котором деяния этих генералов были классифицированы, как недостойные высокого звания офицера, а тем более генерала. Отбыв наказание, названные генералы, в скором времени, перекочевали в ставку Добровольческой армии. Там их встретили, как героев. К ним проявили особенное внимание и ласку, окружив их ореолом мучеников. Видимо, с целью еще большей демонстрации против Донской власти, и дабы ярче подчеркнуть, как Добровольческое командование умеет ценить донских дезертиров, им были предоставлены даже должности. Ген. Сидорин занял при главнокомандующем Добровольческой армии должность вроде генерала для поручений и ближайшего доверенного осведомителя о Доне[186], а ген. Семилетов начал формировать «Донской партизанский отряд» из охотников донских казаков. И это в то время, когда на Дону было принудительно мобилизовано около 30 возрастов, т. е. почти все мужское население. Поэтому смешно и совершенно несерьезно было говорить о каких-то «охотниках». Кем же в этом случае мог пополняться Семилетовский отряд? Вне всякого сомнения, только дезертирами из Донской армии.