Каким же строем наиболее ловко могла действовать плохо съезженная, не знающая построений, но хорошо ездящая и владеющая оружием, понятливая часть? Таким строем является строй рассыпной или некоторое подобие его – «лава».
Лава не есть строй, но национальная казачья тактика. Уже потому нельзя назвать лаву строем, что под словом «строй» подразумевается обязательно нечто стройное, подчиненное известным правилам и командам, а лава сегодня строилась так, а завтра уже в ней были изменения, в зависимости от цели ее – атаковать или маневрировать и от планов командира полка; строго обусловленных команд в ней не было, сигналы заменялись свистом, лаем, особым криком; какой же это строй?
В то время, как регулярные полки имели развернутый строй, как первоначальное построение и строй для атаки, колонны маневренные и походные, сомкнутые и разомкнутые, справа и слева, наконец, рассыпной строй, управлялись строго формулированными командами и целой массой сигналов; казаки не имели никакого строя.
Полк становился кучей или кучами посотенно, в зависимости от приказания командира полка. Было много места по фронту – куча уподоблялась развернутому строю, мало – колонне. Каждый казак искал своего урядника-одностаничника и пристраивался к нему, а урядник имел в виду своего хорунжего или сотника и все следили за сотенным командиром и станичным или полковым знаменем. Доносили передовые разъезды о приближении неприятеля, полковой командир созывал к себе сотенных и говорил им, как он думает атаковать или заманить на сзади находящееся подкрепление; говорил, с чего начнут, кому и как стрелять, с коня или спешившись; объяснял им те знаки, которые он будет подавать. Сотенные рассказывали младшим офицерам, младшие – всем казакам. Иногда после этого объяснения, в виду уже неприятеля, командир полка «говорил полка своего казакам при распущенных знаменах и просил убедительно, чтобы храбро атаковали неприятеля и не устыдили бы молодого своего начальника, уверив, что во всех опасных случаях он будет неотлучно с ними. Они (казаки) в один голос отвечали, что умрут или составят мне (т. е. полковому командиру) славу, что в точности и выполнили»[17].
Очевидно, полк случал речь своего командира, сбившись в кучу, потом, вдохновленный словами своего начальника, он быстро развертывался и кидался длинной развернутой линией с охватом флангов в атаку или по приказанию развертывали лаву и начинали свои безконечные маневрирования.
В чем состояли эти маневрирования? Одни представляют себе, что это было некоторое подобие атаки рассыпным строем, другие думали, что это был полный хаос, где всякий делал, что хотел – один стрелял, другой рубил, третий колол и никто никого не слушал, на конец, третьи воображали себе нечто магически стройное, целое и громадное по фронту…
Лава была разнообразна, но она не имела характера своеволия и безначалия; лава была стройна, но далеко не имела вида рассыпной атаки.
Разъехавшись на протяжение до двух верст, казаки не могли слышать команды своего командира полка, да и сотенные были далеки. Установить порядок повторения команд всеми офицерами подняло бы такой «галдеж» в строю, при котором трудно было бы лаве появляться и пропадать, «как сон». Управление было немое. Казаки непрестанно следили за своими офицерами, как рой за маткой, и все повороты, перемена аллюра, самая атака происходила по немому знаку шашкой, рукой или движениями лошади. Понимание каждым казаком цели маневрирования, страстное желание поразить возможно большее количество неприятеля, вот что давало смысл движениям в лаве, а внимание к командиру полка придавало этим движениям и стройность, и единовременность. Пускай, например, лава заняла своим фронтом протяжение в две версты, в которые входят небольшой, но топкий ручей и маленький овраг; цель маневрирования «заманить» неприятеля на стоящую в четырех верстах и прикрытую скатом, поросшим мелким кустарником, пехоту и артиллерию. Лава наступает шагом. Дойдя до ручейка, все всадники, которым придется через него переходить, по знаку своего начальника «падают» с лошадей, которых отдают одному – двум, становящимся сзади; затем примащиваются со своими ружьями сзади ручья и ждут. Соседи, пройдя ручей, сейчас же затягивают его место, и лава продолжает свое движение. Дойдя до овражка шагов за триста или даже менее до него, часть казаков останавливается и смыкается в кучу, наподобие развернутого строя. После этого лава становится жиже, но протяжение ее остается то же. Теперь начинается решительное и задорное наступление. Если неприятельская конница хладнокровна, ей стреляют с коня чуть не в упор, наскакивают на нее на расстояние пистолетного выстрела, но лишь только она вышлет один – два взвода для отогнания дерзких всадников, лава подается назад, фланговые взводы сгущаются и с гиком с боков и с тыла несутся на преследователей. Наконец, это «наездничанье», это маневрирование лавой надоедает неприятелю. Он высылает большую часть, полк или два для наказания казаков. Тогда, уходя, казаки собираются, как раз в две кучи, из которых одна несется прямо к ручью, другая имеет направление на овраг. В 20-ти, 30-ти шагах от препятствия казаки в каждой куче быстро поворачивают направо и налево и обтекают препятствие. Сомкнутые, стройные, увлекшиеся преследованием, эскадроны не могут так скоро изменить направление атаки и одни вязнут и тонут в ручье под выстрелами спешенных казаков, другие по переходе через овраг, сильно расстроенные, атакованы засадой. В то же время и лава уже повернула назад и ударила с флангов и тыла В результате бегство неприятельских эскадронов, высылка более значительных частей, новое заманивание уже на более сильную пехотно-артиллерийскую засаду. Как видно, для таких действий ни сигналов, ни команд не было нужно. Требовался здравый смысл и понимание обстановки каждым казаком. Может быть, командир полка или хорунжий и кричали в патетическую минуту: «братцы – вперед!» или «станичники – увиливай», но разве это команды?!
Если полков было несколько, то строили лаву, а когда для этого не хватало места, то остававшиеся становились сзади и играли роль той засады, на которую нужно заманивать.
Для успеха предприятия необходимо нужно было, чтобы ни один из маневров не повторялся два раза. Если сегодня удавалось заманить такие-то два полка лавой в виде цепи, то завтра они будут осторожнее и всюду видеть засады. Поэтому-то лава должна была быть разнообразна. Безконечное видоизменение местности, времени года, дня и ночи давало средства, пользуясь этими данными, варьировать свои действия. Истощалось воображение у командира полка, ему давали советы сотенные командиры, офицеры и даже рядовые казаки. Сколько голов – столько было и умов. Лава становилась безконечно разнообразной и неуловимой. «Не знаешь, что предпринять», – в сознании полного своего безсилия говорил неприятель, изучивший высшую школу манежной езды, вольтижировку и действия в сомкнутом строе.
Кроме описанного нами способа действия лавой существуют еще и иные способы. Из них сохранился до нас по рапортам и письмам графа Платова, между прочим, «вентерь».
На Дону вентерем называется рыболовная сеть, натянутая на ряд постепенно уменьшающихся обручей и оканчивающаяся мешком. Рыба, обманутая первоначальным простором, в конце концов оказывается замкнутой в тесном пространстве, где не имеет возможности повернуться. Подобно этому, казаки придумали на местности пересеченной, с несколькими дефиле, играющими здесь роль веревок сети, заманивать неприятеля в засаду и в ней прикончивать с ним или избивая, или беря в плен; первое случалось чаще, в чем сознавался и Платов: «казаки, – писал он, – редко в плен берут, а сегодня привели с небольшим сто»[18].
Вторая половина июня 1812 года застает обе наши армии и, Багратиона и Барклая в полном отступлении. Прикрывать это отступление должен был летучий корпус генерала Платова.
По дороге на Дриссу и Смоленск, широкой и пыльной и по краям ее кучей, готовой ежеминутно обратиться в сторону неприятеля и развернуть навстречу ему длинный фронт свой, отступали казаки Платова от Гродно. Станут на бивак и сейчас же, не расседлывая, пошлют партии навстречу врагу.
И усталые, измученные дневным переходом донцы побегут опять назад по боковым дорожкам и станут широкой цепью, оберегая покой войск. Иногда ночью прогудит одинокий выстрел и мелькнет при бледном свете утра сине-желтая фигура польского улана. А только рассветет, опять назад и назад, ровным шагом, молча и хмуро. И днем иной раз уланский разъезд неприятеля слишком зарвется вперед и ясны станут желтые значки на пиках. Тыльный отряд приостановится. Казаки поговорят между собою, один, склонившись на луку, побежит «до арьергарда», а остальные повернутся лицом к неприятелю, грозно склонивши свои блестящие копья. Постоят так друг против друга и опять пошли назад – не приказано трогать.
И так шли две недели от Гродно. Две недели проходили мимо белорусских, соломой крытых курных изб; выходили к казакам навстречу белоголовые лохматые мужики, лепетали что-то на малопонятном языке, подносили хлеб, яйца и молоко и бежали в леса, разоряя, а иногда и зажигая свои дома.
Наконец, вечером 26 июня у самого местечка Кореличи показались три неприятельские кавалерийские колонны.
Дневной переход был окончен. Казаки уже расседлывали коней и разамуничивались. Из разъезда прискакал казак с обычным докладом «так что неприятель зараз валит, и все больше конный» – нечего делать, посели на коней и, обойдя деревню Кореличи по задам с двух сторон, с флангов ударили на противника и заставили его отступить к Новогрудку.
Становиться ночлегом у Корелич было рискованно. Темнота сгущалась, и смутный гул далеко на западе не предвещал ничего хорошего. Наскоро напоив лошадей и задав им овса, казаки в ночь двинулись к местечку Миру.
Платов послал приказание всем полкам, сотням и партиям сосредоточиваться возможно скорее к Миру, а сам стал в трех верстах, не доходя до него. Огней не разводили, тишина была полная. Теплая, тихая июньская ночь царила над казачьим станом. Лишь белела дорога на Кореличи, да темнели неясные силуэты кустов и перелесков вправо и влево.