Все вроде так, как я хочу, и все-таки чего-то не хватает. Чего?
Пленка снова мотается в обратную сторону…
Договорились?
Я лежу на больничной койке и смотрю в потолок. Он белый, как чистый лист бумаги. И я такой же белый. Бледный. Я похож на ванильное мороженое, которое кто-то со злостью бросил в бетонную стену.
Я постоянно прокручиваю в голове моменты той драки. Вот я упал, поднялся и побежал. Один догоняет меня. Тот, кому я попал по яйцам, хромает сзади. Кто-то хватает меня за плечо. Я разворачиваюсь и хочу схватить его за волосы. Но пальцы соскальзывают. У него короткая прическа, как у всех бандитов. Пропускаю еще один удар. На этот раз в нос. Отвечаю. Бью куда-то в пустоту. Но чувствую, что удары доходят до цели, потому что слышу какой-то хруст и крик боли.
Крик переходит в свист в ушах, потом шлепок, боль, тишина и… темнота.
Когда же темнота рассеивается, то я вижу рядом с собой Шерифа, своего приятеля и по совместительству зама. Он взахлеб рассказывает о том, как нашел меня на заднем дворе склада. О том, что я все — аки хорошо достал их обоих. Того, кому я ударил в пах, от серьезной травмы спасло только то, что у него была широкая мотня на брюках. Она смягчила удар. Но он тоже сейчас лежит здесь в соседней палате…
А у второго порвано ухо.
Я понимаю, что, наверное, когда я не нащупал волос, то схватился за него.
— А что с третьим? — спрашиваю я.
— Что с ним? — переспрашивает Шериф.
Я смотрю Шерифу в глаза.
— Ну, там еще был Бок?
— Насчет Бока ничего не знаю. Я не видел его.
Шериф отводит глаза в сторону. Мне все становится понятно. По крайней мере, насчет Шерифа. «Это он подвел ко мне Борисыча и убеждал, что человек надежный. И именно в его смену привозили левый товар. Ну да, Шериф-то все равно ничем не рисковал. Он не ставил нигде своих подписей. Просто был заместителем».
Я отворачиваюсь к стенке.
«И Бока он видел. Даже больше. Это Бок послал его ко мне, чтобы узнать, как я себя чувствую и что планирую делать дальше…»
В зал вбегает сын. Смотрит на меня, отрешенно уставившегося в одну точку. Молнией проносится мимо, достает из сумки деньги, опрометью бежит обратно, на ходу бросает мне.
— Па, мы с ребятами в магазин за чипсами. Ладно!?
Прихожу в себя. Киваю головой.
— Хорошо, только много не ешь, а то живот заболит.
Он досадно машет рукой.
— Да не волнуйся ты! Все будет хорошо. Тебе что-то купить?
— Попить. Жарко.
— Хорошо.
Шаги сына затихают в коридоре, а ворчу ему вслед: «Чипсы! Кола! Сникерсы! Вот она, современная еда. Сплошной суррогат. От такой еды разве будет сила!» Но он меня уже не слышит. Он уже давно убежал.
Прислушиваюсь. Полнейшая тишина, сюда не долетает ни одного звука с улицы. Тишину нарушает лишь шум вентиляторов, которые гонят по трубам воздух. Да и те работают настолько тихо, что абсолютно не мешают сосредоточиться.
Я снова ныряю в свое прошлое…
Договорились?
Тогда, приходя в себя после очередных уколов антибиотиков, я четко осознавал. Ну, да. Конечно. Наверное, можно было бы закрыть глаза, можно было бы договориться. И на этом деле неплохо заработать. Очень неплохо. Но долго ли это продлилось? День, два, может быть, полгода, год. И что потом? Суд? Тюрьма? Или смерть где-нибудь в колодце? Нет, это было нечестно.
И договориться с ними — означало бы одно — проиграть. А я не мог себе это позволить. И, опять же, этот взгляд как дуло пистолета. Я его уже не боялся, как раньше, в тот момент, когда я ударил первым, страх прошел, но и достать его я уже не мог.
Времена стали очень быстро меняться. Теперь с одними кулаками я просто не смогу противостоять таким людям, как Бок или Борисыч. Между ними и мной теперь всегда будут стоять исполнители. Шестерки. Шерифы. А не будет этих, так будут другие. И их будет все больше и больше.
И есть только один способ переиграть их.
Я должен был ударить с другой стороны. Как это уже было в армии. Когда никто не ждал такого хода от молодого сержанта. Ну да! Тогда ведь у меня все получилось! Да, сначала было трудно, тяжело, но потом-то меня даже благодарили. Не все, конечно, но те, кто понял, благодарили…
Я должен был снова начать писать. Ведь такие люди бояться одного. Правды. Боятся, когда о них станет известно. Они предпочитают обделывать свои делишки по-тихому, без свидетелей.
Снова вбегает сын. Подозрительно быстро. Ставит передо мной пластмассовую бутылку с красным Дедом Морозом на этикетке.
— Вот, пей! — говорит сын и вопросительно смотрит на меня.
Бутылка с шипением открывается, и коричневая сладкая жидкость, вспенившись, переливается через край. Проливается на пол.
— Осторожно! Какой же ты у меня папка!
Он пытается подобрать слово.
— Какой?
Сын пожимает плечами и снова хитро с прищуром смотрит на меня. Явно что-то хочет спросить. Киваю ему головой.
— Ну что? Говори.
— Мы скоро?
Делаю глоток. Шипучая вода неприятно бьет в нос и приятно щекочет нёбо. От холода сводит зубы. Вытираю губы.
— Ну я же просил всего десять минут.
— Вообще-то, уже двадцать прошло.
Смущаюсь.
— Да? Ну ладно. Тогда иди, позови Виктора. Мы кое-что с ним обсудим.
Виктор играет главного злодея. И именно с ним у главного героя идет непримиримый бой.
Сын убегает. Я смотрю ему вслед и снова ловлю себя на мысли, что он как-то все уж очень быстро делает. Раньше этого за ним что-то никогда не замечалось. А тут просто летает. И воду принес, и за Виктором побежал. И ни разу даже не огрызнулся. Интересно почему? Хочет поскорее свалить или…
Снова тишина…
«Стоп, снято!»
Чего греха таить, благородные мотивы в моих мыслях присутствовали, но на первом месте стояли мысли о хлебе насущном. Все те же деньги. Моему сыну было уже почти три года. Нужно было обеспечивать семью. А сдачей в аренду помещения было не заработать. До Борисыча у нас дела шли не важно, а после того, как Борисыч исчез, торговля пошла уж и совсем плохо.
Откуда-то разом повалили проверки: налоговая, менты, СЭС, пожарные…
В общем, меня просто съели. Я не умел договариваться.
Да и не мое это было. Коммерция. Не мог я работать на складе, не тот у меня склад ума. Оп-па, каламбурчик!
…Приходит Виктор. За ним спускаются и остальные ребята. Я прошу их пока остаться в коридорчике, подождать.
— Вить, давай повторим эту сцену еще раз. Давай ты возьмешь в руки нож. Но только теперь ты ударишь им сына моего не снизу, а сверху. А он выбьет нож ногой. Вот так. А потом схватит за горло…
Показываю. Мальчишки из коридорчика внимательно следят за моими движениями. Получается красиво и убедительно. Вижу даже, что кое у кого загорелись глаза.
Еще бы! Ведь это бой из моего прошлого, я столько раз прокручивал его в голове. Ведь все могло бы было иначе, если бы…
Я смотрю на актеров.
— Вы поняли, что надо делать?
Они кивают головой.
— Тогда все. Снимаем!
Я смотрю через видоискатель на своего сына. Навожу резкость. Кричу.
— Внимание, мотор!
Камера работает. Актеры дерутся. И я снова возвращаюсь в свое прошлое. То, где я еще верил, что можно увернуться от прямого неожиданного удара, и где один человек легко бы мог справиться с бандой отморозков.
Где я верил, что правда всегда побеждает…
Допельдон! Может быть, это слово из моего детства. Какой же я тогда был наивный. Мне потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, что такое возможно только в кино. Допельдон. Возможно, это слово как раз и обозначает то чувство, которое испытывает отец, глядя на своего взрослеющего сына, и которому обидно оттого, что он никогда не сможет рассказать ему обо всем, что случилось когда-то с ним.
Ну как такое рассказать? Да и все равно ведь не поймет. У него сейчас другие интересы, другая жизнь, сладости и те другие… Даже чтобы понравиться девчонке, не надо с кулаками лезть на толпу отморозков. Достаточно прыгнуть на велосипеде в бассейн…
Драка закончена. Сын смотрит на меня вопросительно и несколько раздраженно:
— Ну что… еще один дубль?
И мне, конечно, хочется его снять. Хочется, чтобы он выразил на лице, хотя бы те эмоции, близкие к тем, что испытывал когда-то я, стоял на крыльце своего склада и огрызался до последнего, пока не потерял сознание.
Но откуда ему знать о таких эмоциях? Ведь сын — еще мальчишка. Поэтому, когда он хочет выразить эти чувства на своем лице, получается только смешная и нелепая гримаса. Уж лучше совсем без нее.
Я, наконец, ломаюсь и машу рукой.
— Все хватит! Всем спасибо! Съемки закончились!
Все радостно хлопают в ладоши и начинают расходиться. В комнате остаемся только я и сын. Он смотрит на меня с вопросом. Я понимаю, что сын хочет тоже уйти. Ему скучно. И я отпускаю его:
— Ну ладно, иди. Аппаратуру я сам сверну. Маме привет передай. И скажи, что буду к ужину!
— Что, правда?
— Да. Постараюсь сегодня не опоздать.
Сын убегает, а я…
Бразилия — страна диких обезьян
Я нагружаю себя сумками с камерой и аппаратурой и бреду в сторону музея мимо центрального входа в ЦАГИ, нашего главного авиационного института.
Мысли о съемках не отпускают. Правильно ли я сделал, что всех отпустил, или надо было настоять и сделать этот самый-самый последний дубль?
С одной стороны, сын все равно бы лучше не сыграл, а с другой, нет предела совершенству. Можно было бы постараться. И где та грань, переступив которую можно было бы себе сказать: «Все! Хватит! Перебор!»
Сумки тяжелые, поэтому я очень быстро начинаю жалеть, что всех отпустил, и сосредотачиваюсь на ходьбе. Меня так и тянет к земле, а вскоре внутри меня начинает клокотать какое-то злое чувство. Ну почему, почему они все разбежались и даже не поинтересовались, не нужно ли мне помочь?