Иностранцы-современники единогласно свидетельствуют, что в московских приказах за деньги можно было добиться всего.
В 1627 году жители города Устюга, измучившись от злоупотребления подьячих своей съезжей избы, жаловались государю и писали так:
«Сидят в Устюге в съезжей избе пять человек подьячих: одни из них взяты из посадских тяглых людей, другие, приехавшие в Устюг, купили себе тяглые посадские дворы. У этих подьячих по молодому подьячему, а сами они разбогатели сильно: в волостях за ними деревни лучшие, податей со своих городских дворов они не платят, с деревень подати платят вполовину и многие подати за них платят посадские люди миром; да они же ездят, переменяясь, в волости по государевым делам, и по волостям берут себе почести великие, кормы, вина, пива; берут с нас при сборе государевых податей лишние деньги, а в роспись эти лишки не ставят, да они же берут с нас жалованье по двадцати рублей на человека (по 400 наших рублей). Вели, государь, дать из Москвы на Устюг троих молодых подьячих, или вели выбрать на Устюге подьячих миром, а тех старых подьячих вели переменить: можно быть в Съезжей избе на Устюге троим подьячим; прежде было трое и без найму, из одного доходу. Смилуйся, государь, пожалуй». Царь Михаил Федорович приказал исполнить просьбу устюжан, и после следствия подьячих отставили.
Не ко всякому дьяку и подьячему можно было просто подойти с подношением, а надо было выждать да вызнать, что и как любит подьячий. Человек немалого чина, стольник Колонтаев, нуждаясь по своим делам в дьяке и посылая ему «поминки», так наказывал своему слуге: «Сходить бы тебе к Петру Ильичу, и если Петр Ильич скажет, то идти тебе к дьяку Василию Сычину; пришедши к дьяку, в хоромы не входи: прежде разведай, весел ли дьяк, и тогда войди, побей челом крепко и грамотку отдай. Примет дьяк грамотку прилежно, то дай ему три рубля (т. е. по-нашему около 70 рублей), да обещай еще, а кур, пива, ветчины самому дьяку не отдавай, а стряпухе. За Прошкиным делом сходи к подьячему Степке Ремезову и попроси его, чтобы сделал, а к Кирилле Семенычу не ходи: тот проклятый Степка все себе в лапы забрал; от моего имени Степку не проси: я его, подлого, чествовать не хочу; понеси ему три алтына денег, рыбы сушеной, да вина, он, Степка, жадущая рожа и пьяная…»
Кроме приказных дьяков и подьячих, сидевших по приказам в Москве и городах и делавших дело государево, в Древней Руси были еще подьячие, которые на государственной службе не состояли, платили все подати, но кормились пером. Это были так называвшиеся тогда «площадные подьячие». Их должность была сходной с должностью наших нотариусов. Они писали различные купчие, духовные, прошения, челобитные, – словом, все те бумаги, которые приходилось старинному русскому человеку представлять в приказ, чтобы начать там дело. Не состоя на казенной службе, площадные подьячие все же могли исполнять свое дело только с разрешения властей, и тогда всякая бумага, писанная площадным подьячим и им подписанная, имела характер любого нашего акта, заключенного и засвидетельствованного у нотариуса. Площадными эти подьячие назывались потому, что располагались обыкновенно со своим письменным материалом на площади возле приказов. Зимой они сидели в особой избе, «писчей избушке», а летом прямо на площади и здесь строчили по просьбе всякого нуждающегося в бумаги разные купчие, просьбы и прошения.
Площадные подьячие работали артелью, ручаясь друг за друга; во главе каждой артели стоял выбранный ею староста, который должен был смотреть, чтобы всякие акты и посторонние письма площадные подьячие писали с его ведома, помечали имена в бумагах правильно, писали при свидетелях и чтобы «воровски» не писали ничего заочно, без заказчика и его свидетелей. Когда такой подьячий попадался в неправильных действиях, то староста докладывал о нем в приказ, и тогда «вороватого» подьячего «отставляли от площади».
В Москве на Ивановской площади перед приказами состояло в XVII веке одних штатных площадных подьячих 24 человека, а число нештатных, из людей, которых пускали на время «покормиться» пером, было очень различно в разное время и всегда велико.
Письменная работа подьячих в приказах и на площади начиналась рано утром, прерывалась на обыденное время, а потом длилась до ночи снова.
Государевы указы устанавливали неоднократно, чтобы судьи и дьяки в приказ приезжали поранее, а выходили из приказа попозже. Вообще требовалось, чтобы они сидели в приказах не менее 12 часов в сутки: с 6 часов утра до обеда и часов с двух пополудни до девятого часа вечера.
В присутственных комнатах приказа не очень приглядно: темно, душно, стоит чад от сальных свечей в «шенданах», т. е. шандалах, железных подсвечниках; обычные тогда узкие, в три доски, столы приказа завалены бумагами и всяким нужным для письма материалом: тут и чернила в глиняных чернильницах, клей в горшках для склеивания полос бумаги, киноварь – красная краска или чернила для того, чтобы вырисовывать заглавные буквы на бумагах, сургуч в палках, воск, печатный штемпель, гусиные перья, ножи для чинки перьев. Все это в хаосе и беспорядке на умазанном чернилами и киноварью, закапанном сургучом и воском столб. На закопченых стенах видны образцы красивого письма, на полках свитки бумаги, разные грамоты и указы, которыми приказу приходится руководствоваться в своей деятельности. Образ в красном углу довершает обстановку.
Сидят приказные люди на лавках, тесно один к другому; благодаря тесноте, выработали они себе даже особую манеру писать – стола не надо подьячему, если нет места на столе, приткнется он где-нибудь на скамейке, у печки, на подоконнике, положит ногу на ногу, сверх – полосу бумаги, заткнет запасное перо за ухо, другое в руках, медная чернильница висит на шнурке через шею на груди, и вот, проворно макая гусиное перо, строчит такой делец какую-нибудь отпускную, приправочную или иную грамоту.
Писали в старину в присутственных местах очень много, московские подьячие были завалены работой, которую не успевали сделать в присутственное время и должны были работать не только по праздникам, но и по ночам.
Начальники приказов строго взыскивали со своих подчиненных всякую неисправность. Проработает, бывало, иной подьячий, не разгибая спины, целый день, засидится ночью и, не выдержав давления бумажной горы, уйдет домой, не кончив дела. Сведает о том дьяк, призовет к себе в «казенку» на другой день неисправного чиновника и начнет ему «выговаривать», да еще иной раз и побьет собственноручно, а то велит побить виноватого батогами перед приказом на посмех всем прохожим, в стыд и поношение самому виноватому. Этим наказание не ограничится: за прогул присудит дьяк виноватому просидеть ночь в приказе за делом, а чтобы он не убежал, велит сторожам привязать подьячего к скамейке и смотреть за ним, чтобы он дело делал, а не спал, растянувшись на столе, подложив под голову груду бумаги.
Бумаги на письмо в московских приказах изводилось столько, что англичане смеясь рассчитали, как с избытком хватило бы годового расхода ее на то, чтобы укрыть всю землю Московского государства. Но, помимо смехотворных преувеличений, надо признаться, что деятельность старинных московских подьячих была изумительно щедра на трату бумаги и чернил. Как ни горели тогдашние деревянные русские города, когда огонь в несколько часов не оставлял от застроенных улиц и площадей ни кола ни двора, до наших дней все же сохранились необозримые груды письменного материала от тех времен. Сколько его, кроме огня, истребила сырость, сколько его погибло от небрежного устройства тогдашних архивов, и все-таки его осталось еще много-много… Почти сто лет целые учреждения заняты разбором этих остатков старины, и все еще нельзя сказать, чтобы исследователи проникли всюду глубоко в груды этих свитков, тетрадей и книг.
Писали тогда на длинных полосах бумаги, «столбцах», с одной стороны, приклеивая одну к другой. По скрепам, на оборотной чистой стороне, дьяк «метил» дело своим небрежным почерком – ему нечего было стараться писать хорошо, он слишком важная персона: кому нужно, те разберут, что он нацарапал. Вот с подьячего, с того спрашивался четкий, хороший почерк и уменье писать грамотно. Храни бог, если подьячий сделает важную описку, особенно в титуле государя: напишет, например, вместо великий государь, только «великий», а слово «государь» нечаянно пропустит, – велит дьяк бить такого невнимательного работника перед приказом батогами нещадно.
Исписанные и склеенные полосы свертывались в трубку и составляли иногда колесо очень солидных размеров. Если размотать иное большое дело, то получится лента в несколько десятков аршин: есть столбцы в 75 и 100 аршин, а Уложение царя Алексея, писанное на столбцах, достигло 350 аршин; чтобы смотать вновь такой столбец в сотню аршин, требуется часа два времени бесполезного и скучного труда. Петр Великий особым указом в 1702 году запретил писать столбцами и тем положил конец этому неудобному способу писания.
Хранились исписанные столбцы в ящиках, которые помещались с пометками на них в особой комнате нижнего этажа приказа.
Так как почти каждый приказ был и судом, а съезжие избы в городах, кроме того, и полицейскими учреждениями, то в подвале приказа или во дворе его находилась тюрьма, где сидели колодники. Время от времени колодников «вынимали» из тюрьмы и сажали перед приказом, чтобы сердобольные прохожие подавали им милостыню. На эти подаяния тюрьма питалась.
Перед некоторыми приказами были врыты в землю невысокие столбы. К этим столбам каждое утро привязывали тех, кто имел несчастье попасть на правёж. Это были неоплатные должники, которых привязывали здесь и били по ногам тонкими палками или прутами, пока они не заплатят долга сами или кто из родни их, сжалившись, не заплатить за них. Из окна «казенки» присматривал за битьем дьяк. Не смотреть нельзя: подкупит наказываемый сторожа, тот и положит ему в сапог крепкий лубок и бьет по нему, – от такого правёжника, конечно, выплаты долго не дождешься…
Главнейшие пособия: