Проснувшись, старинный русский человек прежде всего обращался взглядом к образам и творил крестное знамение, затем умывался и начинал молитву. Если день был праздничный, то благочестие требовало, чтобы все шли к заутрене, и считалось очень похвальным прийти в церковь до начала богослужения. Если день был будний, то хозяин дома сам читал утреню для домочадцев. Утреню и часы читали в крестовой комнате, уставленной сплошь образами, перед которыми возжигали свечи и лампады и кадили ладаном. Окончив молитвословие, гасили свечи и, поклонившись хозяину, расходились каждый по своему делу. Хозяйка оставалась с хозяином, и они советовались о распорядке своего дня, что делать предстоящим днем, какие кушанья заказать к обеду, кому какой урок задать по хозяйству и т. п. На жене, хозяйке дома, лежало много труда и обязанностей, и обычай требовал от нее усиленной, примерной деятельности. Она должна была вставать раньше всех и будить детей и всю служню: считалось неприличным, когда служанка будила госпожу; от хозяйки требовалось, чтобы она всякое дело знала лучше, чем кто-либо в доме, и все должны были признавать ее уменье во всем, начиная от варки кушанья и приготовления различных солений и печений до сложных вопросов церковного устава, когда предстояло решить, какие молитвы после каких надо читать, если совпадали два праздника в один день.
Надо, впрочем, сказать, что не во всех домах хозяйки стояли во главе хозяйства. Многие богатые мужья не допускали своих жен до хозяйничанья, предоставляя все домоводство дворецкому, который в редких случаях обращался к хозяйке дома и получал все распоряжения от господина, хозяина дома. Такие жены богатых мужей после утренней молитвы отправлялись в свои покои и садились за шитье и вышиванье золотом и шелками.
В утреннее время хозяин должен был обойти весь двор и посетить все службы. В конюшне он смотрел по стойлам, подостлана ли под ногами лошадей солома, положен ли корм, приказывал вывести и проводить перед собой ту или иную лошадь; затем хозяин навещал хлевы и стойла домашней скотины и птичий двор; везде он приказывал накормить при себе скотину и кормил из своих рук; по примете, домашний скот и птица от этого тучнели и плодились. Возвратившись после такого обхода, хозяин призывал заведывавшего двором дворецкого и птичников, слушал их доклады, делал свои распоряжения. После всего этого хозяин приступал к своим занятиям: купец отправлялся в лавку, ремесленник брался за свое ремесло, приказный человек шел в свой приказ, бояре и думные люди спешили во дворец на заседание Думы, а люди недумных чинов наполняли крыльца и передние сени царского дворца, ожидая, не понадобится ли их служба. Приступая к своему обычному делу, какое бы оно ни было: приказное писательство, торговля или черная работа, русский человек тех времен считал приличным вымыть руки и сделать перед образом три крестных знамения с земными поклонами и с молитвой Иисусовой на устах.
В полдень обедали. Кто не имел своего дома, тот шел обедать в харчевню. Люди домовитые обедали непременно дома. Люди знатные обедали отдельно от своей семьи, люди же незнатные обедали всей семьей. На званых обедах женщины и дети не присутствовали никогда: для них на женской половине дома накрывался особый стол. Конечно, в домах бедных это не соблюдалось, и званый обед там был один и для мужчин и для женщин.
Кушанье подавалось на стол все сразу, нарезанное тонкими ломтями. Перед всеми, сидевшими за столом, стояло по тарелке глиняной, металлической или деревянной. Варево все хлебали из одной общей чашки, соблюдая очередь, тихо, не торопясь, неся ложку от миски ко рту, осторожно подставив, чтобы не капало, под ложку ломоть хлеба; жареное или вареное мясо каждый брал себе руками с блюда, стоявшего на столе. Ножи и вилки были в слабом употреблении. Тарелки, раз поставленные, уже не переменялись во весь обед. Каждый брал руками со стоявшего на столе блюда куски и клал их в рот, бросая на тарелку кости и остатки. Считалось приличным сидеть за столом молча или беседовать тихо; в остальном можно было держать себя самым непринужденным образом – разваливаться, как кому удобнее, зевать, класть локти на стол и т. п.
Обед начинался с того, что выпивали водки и закусывали ее хлебом с солью. Затем в скоромные дни ели холодные кушанья: вареное мясо с разными приправами, студень и т. п., затем приступали ко щам или супам различных сортов, затем ели жаркое, потом молочные кушанья и кончали обед разными сладкими печеньями и фруктами. В постные дни все мясное заменялось рыбой или овощами. На званых обедах считалось необходимым подавать как можно больше сортов кушаний, и число их доходило иногда до 60 и 70 перемен.
После обеда все ложились отдыхать. Это считалось необходимым, и не спать после обида было просто неприлично. Первого Самозванца больше всего упрекали в Москве за то, что он не спал после обида. После обеда засыпала вся Русь: шел в свою опочивальню царь, спали думцы царя, спал купец, приперши свою лавку, умолкал скрип перьев по приказам, и приказные спали, повалившись на столы и скамьи; на улицах и площадях все затихало – здесь на солнышке засыпали все бездомные нищие…
По окончании послеобеденного сна опять оживлялась дневная жизнь. Звонили к вечерне. Кто мог, тот шел в церковь. К шести часам, по нашему счету, рабочий день кончался, и наступало время взаимных посещений, бесед, забав. Затем ужинали, а после ужина опять затепливались перед образами лампады и свечи, хозяин дома открывал на аналое часовник и читал всем домочадцам вечерние молитвы. После молитвы наступало время сна, и к десятому часу вечера вся Древняя Русь спала, отдыхая от дневного труда.
Таково было внешнее устройство и распорядок дневной жизни в Древней Руси, у той основной ячейки человеческого общежития, которую составляет семья вместе со всеми теми, кого она около себя собирает и держит, т. е. со всеми чадами и домочадцами, по старинному выражению.
В своей внутренней жизни, в тех отношениях, какие были у отца к детям, у детей к матери и отцу, древнерусская семья была строго замкнутым мирком, жившим своею жизнью и не любившим обращаться ни за чем, ни за какой нуждой и помощью к другим. Как все нужное для одежды и пищи стремились вырабатывать и иметь дома, у себя, точно так же и воспитание детей, всякие удовольствия и потехи старались устраивать дома, иметь свои.
Древнерусского человека выманивали из дома только служба, неотложное дело да желание повидать родных или знакомых, и больше ничего; никаких общественных увеселений, просветительных, научных, благотворительных и других обществ, с их вечерними заседаниями и собраниями, в Московском государстве не существовало.
Самые беседы, взаимные посещения, встречи и разговоры обставлялись большими церемониями. «Войдя в комнату, – пишет один иностранец-современник, – русский ни слова не скажет присутствующим, сколько бы их тут ни было, но обращается к иконам, крестится, делает три поклона и только потом обращается к присутствующим». Разговор начинается с бесконечных осведомлений о здоровье друг друга, близких и родственников, причем каждого называют по имени и отчеству. Затем переходили к разговору собственно; но и тут требовались известные порядливость, чинность, строгость и изысканность выражений. Человека, умевшего говорить красно и витиевато, собирались слушать, как артиста. Сборник правил приличия тех времен – «Домострой» требовал, чтобы «походка у человека была кроткая, голос умеренный, слово благочинное; пред старшими надо было сохранять молчание; к премудрым послушание; перед сильными повиновение; лучше мало говорить, а более слушать; не быть дерзким на словах, не слишком увлекаться беседой, не быть склонным к смеху, украшаться стыдливостью, зрение иметь долу, а душу горе; избегать возражений, не гнаться за почестями…».
Муж, хозяин дома, был полным и всевластным владыкой в семье. Женщины и дети считались бесконечно низшими перед своим мужем или отцом. На московский взгляд было предосудительно вести разговор с женщиной. У знатных и зажиточных людей женщины жили как бы взаперти, и место их жилья, терем, не было доступно никому, кроме хозяина дома.
«Мужчины в Московии, – пишет один иностранец, – не допускают женщин в свои беседы, не дозволяя им даже показываться в люди, кроме разве церкви. Да и тут каждый боярин, живущий в столице, имеет для жены домашнюю церковь. Если же случится боярыне в торжественный праздник отправиться в большую церковь, то она выезжает в колымаге со всех сторон закрытой, исключая боковых дверец с окнами из слюды или из бычьего пузыря: отсюда она видит каждого, ее же никто не видит… Комнаты для женщин устраиваются в задней части дома, и хотя есть к ним ход со двора по лестнице, но ключ от него хозяин держит у себя, так что в женские комнаты можно пройти только чрез его половину. Двор за женскими комнатами огораживается таким высоким тыном, что разве птица перелетит через него. В этом-то месте женщины прогуливаются». В саду для их развлечения устроены качели, а в комнатах хозяйка, если захочет развлечься, велит запеть своим служанкам песни или позовет домашнюю «дуру» – шутиху-карлицу и урода, и та своими нелепыми кривляниями, может быть, иногда вызовет улыбку на лице скучающей женщины. Изредка, с разрешения хозяина, допустят в терем сказочника-бахаря, и тогда слушают – не наслушаются его сказок и песен под гусельное треньканье осужденные на безысходную теремную жизнь знатные женщины.
Грамоте женщин учили редко: это считалось неприличным. Женское дело было одно – уметь шить, вышивать, наблюдать за хозяйством, за малыми детьми, угождать мужу. Оттого-то подьячий Котошихин, описывая для шведов быт Московского государства и отметив, что нет обычая в Москве учить женщин грамоте, описывает их, как людей «породным разумом простоватых, на отговоры (на беседу) несмышленых и стыдливых» (жеманных). Он знает и причину этого: «понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих в тайных покоях и, опричь самых близких родственников, чужие люди никто их и они людей видеть и не могут, и потому отчего бы им быть разумными и смелыми?..»