от Сына; если ты у булочника спросишь, что стоит фунт хлеба, он тебе ответит, что Сын стоит ниже Отца, а на вопрос, спечен ли хлеб, ответит, что Сын сотворен из ничего». Так обстояло дело в Византии и после. Возникали бесчисленные ереси, расколы; шли постоянные утомительные толки и споры, созывались соборы для решения недоумений, но, как только принималось соборное решение по одному вопросу, немедленно возникали тысячи новых, и тогда на почве религиозных разногласий начинались преследования, казни, война одних против других.
Конечно, мысль новокрещенов не могла обратиться сразу к сложным богословским вопросам, но тем усиленнее обратилась к вопросам обрядности. Эти вопросы были ближе уму тогдашних людей и по сходству их с языческими взглядами на обрядность. Были, конечно, светлые исключения, для которых внутренняя, духовная сторона учения не заслонялась обрядовой, но большинство, люди рядового ума и способностей, по старой языческой привычке, на первое место поставили обрядность. У священников и епископов они меньше допытывались объяснения каких-либо вопросов вероучения, а больше спрашивали, что надо есть и пить в тот или другой день поста, какие поклоны творить, очень ли грешно до обедни постучать яйцом о зубы, можно ли есть удавленнику, можно ли служить обедню на одной просфоре, можно ли служить священнику в одежде, в которую вшит женский плат, и т. д.
От греков научиться иному пониманию вероучения было нельзя. Источник свободного знания и мысли давно иссяк в Византии, и греки тех времен не были греками времен расцвета Эллады, когда греческая мысль, греческая образованность царили в мире, двигали вперед науку и знание. Смешение с другими племенами испортило самый язык греческий, увлечение церковно-обрядовыми вопросами сосредоточило на них всю мысль, заставило греков византийских времен даже презирать прежнюю языческую образованность. «Не по незнанию того, чем восхищались древние философы, но по презрению к таким бесполезным трудам, мы мало думаем об этих вещах и обращаем душу к лучшей деятельности», – говорил один византиец. Богатейшие собрания древних рукописей просто сжигали. Плоды древней мысли и знания признаны были ненужными. «Языческие мудрецы, – говорит преп. Исидор, – хотели решить, что такое справедливость, что приличное, что законное, что истинное на свете. Но длинными, противоречивыми суждениями своими они водят как бы в лабиринте читателей своих и оставляют их еще в больших недоумениях. Сколько ученейший Платон написал разговоров, стараясь объяснить, что такое справедливость? Однако же не убедил никого. Сколько написал Аристотель против Платона, обращая в шутку мысли его? Но и сам не принес пользы, а только увеличил словопрение. Как много писали другие философы, опровергая Аристотеля, но и их учение пало. Пусть считающиеся мудрыми сравнят со всем этим ясность божественных слов и да перестанут пустословить и да примут учение божественное, имеющее целью не удовлетворение тщеславию, но пользу слушателей». Сосредоточившись на вопросах церковных и обрядовых, греческая мысль византийских времен почти совсем оставила другие области знания, стала относиться к ним пренебрежительно. «Разыскивать причины естественных вещей, – говорит один византийский писатель тех времен, – исследовать: так ли велико солнце, как оно кажется, выпукла луна или вогнута, остаются ли звезды неподвижными на небе или плавают свободно в воздухе; как велико небо и из чего оно сделано, остается ли оно в покое или движется; как велика земля, на каких основаниях она повешена в воздухе и находится в равновесии, – спорить и делать предположения об этих предметах значит совершенно то же, как если бы мы стали рассуждать, что мы думаем о каком-нибудь городе в отдаленной стране, о котором мы не знаем ничего, кроме его имени».
Подводя итоги своей оценке византийской образованности, знаменитый историк Гиббон говорит: «Константинопольские греки держали в своих безжизненных руках богатства своих предков, не заботясь о приобретении того духа, который создал и облагородил доставшееся им сокровище знания. В течение десяти веков они не сделали ни одного научного открытия; ни одно историческое, философское или поэтическое творение их не было свободно от недостатков в красоте языка, чувства, не страдало отсутствием фантазии».
Понятно, как и чему должны были поучать такие учителя своих учеников. Нужды богослужения и церковного обихода заставили новокрещенов переводить с греческого богослужебные и церковные книги. Эти книги и остались долгое время на Руси единственными проводниками знания и образованности. В силу этого знание и образованность Древней Руси, исходя из церковного источника, не могли быть иными, как только церковно-религиозными.
Но если византийская церковная образованность покоилась на наследственной от древности культуре, передавшей византийцам способность и уменье мыслить, разработанный язык, навык и потребность к мышлению, заставлявшие их творить в этой области, создавать новые и новые сочинения, то в Древней Руси, стране, где в X веке многие обитатели едва переставали жить «зверинским обычаем», церковная образованность приняла другой характер: характер веры в книгу, в то, что написано «богомудрыми мужи». В этом смысле Древняя Русь не поднялась выше ученика, принимающего на веру все то, что говорил учитель, да еще по-своему упрощавшего слова учителя, доводя их до уровня своего мало развитого понимания. Если грек-византиец отметался от языческой философии и ставил на ее место христианское учение, то русский его ученик проклинал эту философию. «Братие, не высокоумствуйте, – гласит одно старинное поучение, – но во смирении пребывайте, по сему же прочая разумевайте… Аще кто тя вопросит: веси ли всю философию? – ты же ему противо того отвещай: учился буквам благодатного закона, еллинских же борзостей не текох, риторских острономов не читах, ни с мудрыми философы в беседе не быках; философию ниже очима видех. Учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех». В другом поучении еще решительнее отвергается всякая свободная наука и знание. «Богомерзостен пред Богом, – читаем здесь, – всяк любяй геометрию и прочая таковая; се душевнии греси: учитися астрологии и еллинским книгам… проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный; своему разуму последующий удобь впадает в прелести различныя; люби простыню (простоту) паче мудрости; величайшего себе не изыскуй и глубочайшего себе не испытуй, а елико ти предано от Бога готовое учение, то содержи».
Прежняя языческая вера в приматы процветала во всей своей силе, и пастырям церкви приходилось не мало бороться с ней. «Не язычески ли мы живем, – говорил еще на самой заре христианства на Руси преп. Феодосий Печерский, – веруя во встречу? Если кто встретит чернеца или свинью, то возвращается назад»… В борьбе с язычеством подвижники христианства указывали новокрещенам на высоту новой веры греческого исповедания. Но греческая церковь того времени сводила свои счеты с церковью римской; православный Восток разделялся с католическим Западом, и этот раздел происходил среди ожесточенных и ярых споров, взаимных упреков в еретичестве и неправославии. Это обстоятельство тоже сказалось в понимании новокрещенами христианства. Один из первых проповедников и подвижников христианства на Руси, преподобный Феодосий учил свою паству бегать «учения веры латинской, гнушаться латинских обычаев, не давать за католиков своих дочерей, не брать у них, не брататься с ними, не кланяться, не целоваться, не есть из одной чаши, не принимать от них пищи, им давать, если попросят, но в их сосудах, а в своих только тогда, если у тех не будет, но после непременно вымыть чаши и дать им молитву»… все это потому, что католики «не право веруют и не чисто живут»… «Нет иной веры лучше нашей по своей чистоте и святости, – говорил преп. Феодосий, – в этой вере живучи спасемся, увидим царство Божие, а армяне и латиняне не увидят жизни вечной. Не подобает, чадо, даже хвалить чужую веру: кто хвалит чужую веру, тот, значит, хулит свою, а кто хвалит обе, тот двоеверец». Только в самом конце поучения смягчаются эти суровые требования, и проповедник предлагает миловать не только людей своей веры, но и чужой. «Если видишь нищего или голодного, – говорит он, – или на холоде кого, или одержимого какой-либо бедой, то помоги ему, хотя бы он был еврей, сарацин или еретик».
На таких поучениях воспитывались у русских людей, только что принявших христианство, привычка подозрительно глядеть на инославных чужеземцев-христиан и избегать сходиться с ними: все за тем, чтобы сберечь свое православие, сохранить свою чистоту. Такое отчуждение, при очень невысоком уровне образованности тогдашней Руси, не замедлило дорасти до простой кичливости своим православием, до презрения ко всему, думающему и верующему иначе, чем на Руси.
Тем не менее укоренение христианства на Руси во многом изменило как внешний обиход, так и строй внутренней жизни общества и отдельных людей; вошло множество перемен в самую жизнь, как она была, и в народные взгляды на то, какою жизнь должна быть; иными становятся и действительность и идеалы, в языческой действительности и идеалах заметно торжествует христианство. Проводником нового христианского просвещения становилось духовенство, церковная иерархия.
В Киеве стал жить русский митрополит, поставляемый константинопольским патриархом; таким образом русская церковь считалась одной из митрополий константинопольского патриархата. В городах были поставлены епископы, подчиненные киевскому митрополиту; церковная власть митрополита объединяла, следовательно, духовенство всей Руси, а через духовенство объединяла в церковном отношении всю Русь. Это объединение, привязывая к церкви людей различных славянских племен и различных городовых волостей, заставляло их постоянно ощущать взаимную связь; отдельные края, исповедуя одну веру, ближе сливались друг с другом, сплачиваясь в один православный народ. В этом смысле христианство много сделало для роста и объединения Русской земли, и недаром эта земля издавна привыкла называть себя православной Русью, свято-русской землей, обозначая этим христианство, как одну из основных черт своего бытия.