«Самодержавие» в его новом смысле абсолютной власти воплощается в русской жизни лишь в XVIII веке, в лице Петра Великого.
Имя государево стояло необыкновенно высоко в сознании русских людей XV–XVII веков. Власть и воля государя над каждым из подданных признавалась неограниченной, и известное противодействие царской воле создавалось только тогда, когда носитель царской власти «нарушал» обычаи. На этой почве возникло первое неудовольствие в народе Лжедимитрием; во времена царя Алексея и после него на сходных основаниях возникло так называемое раскольничье движение.
Иностранцы дивились благоговейной покорности, с которой подданные московского государя относились к его повелениям. Иностранцам русские люди тех времен говорили, что воля государева – воля Божья, и государь – исполнитель Божией воли. Когда иностранцы спрашивали московских людей о каком-нибудь деле, касающемся государя, войны, мира и т. п., то получали затверженный ответ: «про то знает Бог да великий государь», или: «один великий государь знает все»; «что мы имеем, чем пользуемся, успехи в наших предприятиях, здоровье, – все это имеем мы по милости государя»; по словам иностранцев, никто в Московском государстве не считал себя полным хозяином своего имущества, но все смотрели на себя и на все свое, как на полную собственность государя. Если среди беседы упоминалось имя государя и кто-нибудь из присутствующих не снимал при этом шапки, ему тотчас же напоминали эту обязанность. В день именин царя никто не работал. В челобитных царю все писались уменьшительными именами, знатнейшие бояре называли себя холопами, все прочие – сиротами и рабами.
Самое жилище государя, его дворец, отражало на себе величие царского имени. «Честь государева двора» охранялась с благоговейной строгостью. Не только к крыльцу царского дворца, но даже ко двору нельзя было подъехать. Одни лишь высшие сановники – бояре, окольничие, думные и ближние люди имели право сходить с лошадей в расстоянии нескольких сажен от дворца. Люди младших чинов сходили с лошадей далеко от дворца, возле Ивановской колокольни, и во дворец шли пешком, несмотря ни на какую погоду. Наконец люди нечиновные, всякие подьячие, купцы, посадские люди, не смели въезжать в самый Кремль и должны были входить пешком. У тогдашних людей было в обычае еще издали, завидя царское жилище, снимать шапку, «воздаючи честь» государеву дому. Без шапки русский человек тех времен и подходил ко дворцу и проходил мимо его. Свободно входить во дворец могли только служилые и дворовые, т. е. придворные чины, но и для них были установлены границы, строго определенные для каждого чина.
Бояре, окольничие, думные и ближние люди могли входить даже на «верх», т. е. в жилые покои государя. Здесь, по обыкновению, они собирались всякий день в «передней» и ожидали царского выхода из внутренних покоев. Ближние бояре, «уждав время», входили даже в «комнату», т. е. в кабинет государя. Стольники, стряпчие, дворяне, стрелецкие полковники и головы, дьяки и иные служилые чины собирались обыкновенно на Постельном крыльце: это было единственное место во дворце, куда они могли приходить во всякое время. Здесь они стояли и дожидались, не потребуется ли их служба государю. В лютые морозы и летний зной простаивали они тут часами, забегая ненадолго согреться или отдохнуть в одну из ближних к крыльцу палат, да и тут для каждого чина была назначена особая палата. Людям совсем низших чинов не разрешалось быть даже и на Постельном крыльце. Вообще дозволение входить в ту или иную палату дворца считалось знаком особой милости, о которой бьют государю челом.
Величественность и пышность царского дворца выказывались с особым блеском в дни торжественных празднований и приема иностранных послов. В такие дни дворец сиял и горел золотом парадных кафтанов и украшений, пестротой цветных одежд, блеском оружия царской стражи, одетой в особые пышные кафтаны. Зрелище встречи посла производило большое впечатление своей изысканной церемонностью, созданной с одной целью – хранить и высоко нести честь имени государева.
Еще далеко от столицы, с первых шагов на почве Московского государства, посол начинал чувствовать вокруг себя, на людях, которых он встречал, могущественное обаяние царской власти: все разговоры, поступки, действия окружавших посла лиц сводились к одному – беречь честь имени государева.
Подъезжая к московским пределам с запада, посол отправлял в ближайший московский город известить о себе наместника или воеводу. Посол объявлял, какого он звания, как велика его свита и каким он облечен достоинством. Наместник, получив извещение посла, тотчас же посылал известие о посольстве в Москву, к государю, а навстречу послу отправлял более или менее значительного человека с приличной свитой, смотря по званию посла и важности того государя, от которого он шел. Этот посланный, в свою очередь, посылал с дороги кого-нибудь из своей свиты объявить послу, что навстречу ему идет «большой» человек, который ждет посла на таком-то месте. Там «большой» человек встречал посла, стоя со свитой посреди дороги, и ни на шаг не сторонился, так что послы при проезде мимо него должны были сворачивать с дороги. Зимой, когда такой проезд был не очень удобен, подле дороги расчищали снег, чтобы дать послу возможность проехать мимо, не завязнув в снегу.
Сошедшись, обе стороны, прежде чем начать приветствия, сходили с лошадей или из экипажей. Посла просили сделать это ранее, и отговориться от этой церемонии было невозможно, потому что, как объясняли встречавшие, ни говорить ни слушать, что говорят от имени государя, нельзя иначе как стоя. При этом, оберегая честь своего государя, московский «большой» человек тщательно наблюдал, чтобы не сойти с лошади первым. Из-за этого возникали иногда большие недоразумения и споры с послом. Когда все спешивались, «большой» человек подходил к послу с открытой головой и в длинной речи извещал его, что он послан наместником великого государя проводить посла до такого-то города и спросить его, благополучно ли он ехал. Где случалось в этой речи упоминать имя царя, «большой» человек произносил его титул с перечислением главнейших княжеств. Затем «большой» человек протягивал послу руку и, дождавшись, когда тот обнажит голову, спрашивал его уже от себя, благополучно ли посол доехал.
Затем, сев на лошадей или в экипажи, посол со свитой объезжали «большого» человека, стоявшего на дороги. Пока мимо него проезжала многочисленная свита посла, «большой» человек справлялся об имени каждого человека из свиты, его занятии, месте родины, именах его родителей и т. д. – все это подробно записывалось и тотчас же, при особом донесении, отправлялось в Москву. Поезд посла длинной узкой лентой вытягивался по дороге. За послом и его свитой, на некотором от них расстоянии, ехал сам «большой» человек со своими спутниками и во все глаза смотрел, чтобы никто из иностранцев не отставал от своих, чтобы никто из встречных ее смел приближаться к посольскому поезду.
Ехало посольство обыкновенно очень медленно, ожидая ответа и распоряжений из Москвы. Медленность эта иногда выводила иностранцев из терпения, и они начинали крупные объяснения с «большим» человеком вплоть до угроз разбить ему голову, но тот отмалчивался, обещал ускорить, но ничего не делал. Бывали случаи, что послу приходилось на пути от границы до первого большого города, иногда всего на расстоянии 20 верст, заночевывать в пути дня по два, по три.
В первом большом пограничном городе, в Смоленске или Новгороде, смотря по пути, который выбрало посольство, посла встречали пристава из Москвы; они и провожали посольство до столицы. Съестные припасы доставлялись для посольства вместе с приставами из Москвы и следовали за посольством. Это была не лишняя предосторожность даже и помимо забот о гостеприимстве: дорога проходила по стране настолько пустынной, что достать съестной запас на местах остановок было иногда невозможно, к тому же и останавливаться приходилось часто среди поля.
В полумиле от Москвы послу объявляли, что в таком-то месте ждут его важные люди от самого государя, что пред ними всем нужно сойти с лошадей или вылезти из экипажа. Московские придворные, выехавшие навстречу послу, старались более всего повести дело так, чтобы посол первый обнажил голову, первый вышел из экипажа: это значило оберегать честь государя. Послы, особенно польские, знавшие, какое значение придавали в Москве этим церемониям, принимали подобные же меры со своей стороны по отношению к встречавшим, и оттого при встречах происходили бесконечные, часто шумные ссоры.
Окончив церемонные приветствия, обе стороны садились на лошадей или в экипажи, причем вся ловкость московских придворных устремлялась на то, чтобы прежде посла надеть шапку, первым вскочить на лошадь. Иногда, чтобы вернее успеть в этом, прибегали к хитростям – подавали, например, послу очень горячую лошадь, так что он не сразу успевал сесть на коня.
Наконец все было готово, и начинался торжественный въезд посла в Москву. Посольство выступало в сопровождении многочисленного московского почетного конвоя. По мере приближения к городу его встречали один за другим отряды всадников в богатых одеждах разных цветов; они выстраивались по обеим сторонам дороги, по которой двигалось посольство. Последний отряд, встречавший посольство у въезда в город, был самый великолепный: это были «жильцы» – отряд избранных служилых людей, телохранителей государя, на белых лошадях, одетые все в красные кафтаны с особым украшением, вроде серебристых крыльев, на спине. Здесь же встречали посольство сановные бояре. Чтобы обе стороны могли прибыть сюда одновременно, пред посольством взад и вперед скакали гонцы с приказами то ускорить шествие, то замедлить, даже остановить. Посольский поезд двигался поэтому очень медленно: в 1664 году английское посольство, вступая в Москву, трехверстное расстояние должно было ехать около восьми часов. При встрече с боярами повторялись те же церемонии, что и при встрече с придворными чинами, а затем посол вместе с боярами перемещался в экипаж – богатую раззолоченную карету, высланную из дворца.