Патриарху отвели роскошное помещение, ублажали его и чествовали, но окружили его для почета русскими из тех, которые были «покрепчае», наказали им никого не пускать к патриарху и вести с ним разговоры об учреждении патриаршества на Руси. Мимоходом, будто только от себя, приставленные к патриарху лица стали говорить ему: как бы он поставил им патриарха? Иеремия сначала и слышать о том не хотел, а затем ответил ни да ни нет на вопрос: а что, если бы сам он остался в Москве? Потом эта мысль понравилась Иеремии, и он сказал, что, пожалуй, готов остаться в Москве.
Такой исход дела решал вопрос о патриаршестве. Тогда Русское царство сразу «просияло бы всеми добротами», совместило бы в себе все значение павшего второго Рима: был бы тогда в Москве не только единый во всей вселенной православный царь, но и старейший представитель и начальный глава всей иерархии православной церкви – вселенский патриарх константинопольский. Тогда Москва безусловно заняла бы место павшей Византии, стала бы действительно Третьим Римом.
Но русскому правительству вовсе не было желательно оставить у себя патриархом Иеремию, во-первых, потому, что он, пожалуй, продолжал бы именовать себя по-прежнему, т. е. патриархом цареградским, а не московским; а во-вторых, и это самое главное, у благочестивых русских людей возник вопрос: можно ли грека поставить управителем русской церкви? Тогда на Руси было твердо и непоколебимо мнение, что греки утеряли истинное благочестие, и за это погибло их царство. Русские видели, что греки иначе крестятся, троят аллилуйю, расходятся с русскими и в других церковных чинах и обрядах, что они в своей жизни не особенно строго соблюдают разные церковные правила и предписания и что вообще в них очень мало истинного, настоящего благочестия, как его понимали тогдашние русские. Все это через сто лет, при патриархе Никоне, было признано следствием русского невежества, но пока все русские на церковные особенности греков смотрели как на отступления, как на введенные греками новшества, за которые они и понесли наказание, попав в руки турок. Принимая во внимание все эти соображения, в Москве порешили, что пускать патриарха Иеремию в Москву никак нельзя, и предложили ему жить во Владимире на Клязьме, а в Москве чтобы был по-прежнему митрополит Иов. Но на это не согласился патриарх Иеремия. Он хотел жить непременно в Москве, так как в противном случае он носил бы только сан патриарха, а действительным управителем церковью оставался бы митрополит Иов. Таков и был, вероятно, расчет русского правительства; по кончине Иеремии на патриаршество был бы избран русский, и, конечно, его перевели бы в Москву.
Царь несколько раз посылал уговаривать патриарха Иеремию принять патриаршество с кафедрой во Владимире, но Иеремия не соглашался. Тогда 13 января 1589 года боярин Борис Годунов и думный дьяк Андрей Щелкалов отправились, по повелению государя, на подворье к патриарху и сказали ему: «Посылал к тебе государь наш, чтобы ты остался на патриаршестве владимирском и всея Руси, но ты на то не произволил. И помыслил государь со своей благоверною царицей, поговорил с нашими боярами и велел посоветоваться с тобою о том, чтобы тебе благословить и поставить патриарха на владимирское и московское патриаршество из российского собора, кого Господь Бог и Пречистая Богородица и великие чудотворцы московские изберут».
Иеремия после долгого разговора с боярином Годуновым согласился дать благословение, чтобы впредь быть патриаршеству всея Руси, а патриарху всея Руси «поставляться в Российском царстве от митрополитов, архиепископов и епископов по чину патриаршескому, а его бы, Иеремию, отпустил бы государь в Царьград».
На 17 января собралось все высшее духовенство русской церкви и приговорило, как быть великому делу избрания, наречения и посвящения патриарха всея Руси. 23 января государю от собравшегося в Успенском соборе высшего духовенства был представлен список тех, кого духовенство считало достойными высокого сана. Выбор государя остановился на Иове, митрополите московском. 26 января совершилось торжественное посвящение в сан нового патриарха московского и всея Руси.
Перед отъездом патриарха Иеремии ему была предложена для подписи особая уложенная грамота об учреждении на Руси патриаршества, писанная на пергаменте золотом и красной краской. В грамоте была подробно изложена вся история возникновения патриаршества, и в уста патриарха Иеремии вкладывались следующие речи. «Поистине, – говорил будто бы Иеремия, – в тебе, благочестивом царе, пребывает Дух Святой, и от Бога такая мысль тобою будет приведена в дело… Ибо Древний Рим пал апполинариевою ересью, а второй Рим, Константинополь, находится в обладании внуков агарянских безбожных турок; твое же великое Российское царство, Третий Рим, превзошло всех благочестием, и все благочестивые царства собрались в твое единое, и ты один под небесами именуешься христианским царем во всей вселенной, у всех христиан»…
В Царьград патриарх Иеремия был отпущен с богатыми дарами и наказом прислать утверждение московскому патриаршеству от всех восточных патриархов. В мае 1591 года такая утвердительная грамота и пришла в Москву. В ней патриарх Иов признавался в его достоинстве и постановлялось, чтобы и впредь быть на Руси патриархам; место же патриарху московскому и всея Руси определялось в сонме вселенских патриархов, как самому младшему, после иерусалимского, т. е. пятое. Первое место принадлежало константинопольскому патриарху, духовному владыке царствующего града, второе – судии вселенной, патриарху александрийскому, третье – антиохийскому, четвертое – иерусалимскому.
Новый высокий сан необычайно поднял в глазах всех русских людей главу духовенства великого Российского царствия. Судьба судила первому патриарху выступить во главе государства, когда после кончины бездетного царя Федора Ивановича возник вопрос об избрании ему преемника. Патриарх Иов стоял за избрание в цари Бориса Годунова. В Смутное безгосударное время вдохновителем освободительного движения был патриарх Гермоген. При царе Михаиле Федоровиче патриархом был отец государя, митрополит Филарет, в миру боярин Федор Никитич Романов. Патриарх Филарет стал зваться великим государем и соправителем, а на деле был настоящим правителем государства и принимал постоянное участие в делах, присутствовал на всех приемах и аудиенциях царя, и без его решающего слова ничего в правительстве не делалось. Придворный штат патриарха Филарета по своему блеску соответствовал штату царского дворца. Все люди, живице на землях патриарха или подчиненные ему, судились только у патриарха, у его патриарших бояр, и были освобождены от всех казенных сборов. Для ведения церковных дел был учрежден особый Патриарший приказ, подведомственный только патриарху. В делах церковных и по своему влиянию на дела управления государством патриарх Филарет действительно, а не по имени только, был великим государем.
Возвышение патриаршества при Филарете отразилось и на его преемниках. Богомольный царь Алексей необыкновенно чтил патриарха. При встречах с патриархом Иосифом он всегда, принимая от него благословение, земно кланялся ему. Когда царю Алексею доложили о кончине патриарха Иосифа, то он горько заплакал. «На нас (т. е. на царя и его приближенных) такой страх и ужас напал, – писал царь Алексей своему “собинному” другу, новгородскому митрополиту Никону, – что едва петь могли (весть пришла в церковь) и то со слезами, а в соборе у певчих и властей со страха и ужаса ноги подломились, ибо кто преставился? Как овцы без пастуха не знают, куда деваться, так и мы теперь, грешные, не знаем, где головы преклонить, потому что прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет…»
Глава русского духовенства, патриарх московский и всея Руси правил всю духовную власть в Московском государстве, и его место было рядом с великим государем царем и самодержцем всея Руси. Весь двор и обиход жизни святейшего живо напоминали уклад жизни царского двора.
День в домашней жизни патриарха начинался, как и вообще в московские времена, очень рано. В 6 часов утра святейший встал от сна, помолился в своей крестовой комнате и занят делами. В 10-м часу утра он служит литургию или присутствует на служении. После литургии патриарх надевал клобук большого или среднего разряда, мантию и панагию, брал в руки посох и четки и выходил в крестовую палату, где его ждали начальники патриарших приказов. Войдя в палату, патриарх оборачивался к иконам и тихо говорил: «Достойно есть», а его архидьякон возглашал трижды: «Господи помилуй» и «Благослови». Затем патриарх обращался к ожидавшим его, которые все кланялись ему земно и подходили по очереди к благословению, после чего опять кланялись земно святейшему. Покончив с делами, патриарх принимал «именинников» – московских священников, дьяконов, князей, бояр, певчих, посадских людей, иконописцев и др. чинов людей, которые праздновали в этот день именины, пришли здравствовать патриарха и подносили ему при этом «пироги». За именинниками шли люди, пришедшие просто «благословиться» перед началом какого-либо важного в их жизни предприятия. Тут бывали и митрополиты, и низшее духовенство, и женившийся дьячок, и казаки, была раз даже какая-то женщина Марьица, которой было явление, «да у ней же отнялась было левая рука»; приходили новокрещенные мурзы и татары – все приносили патриарху кто что мог: ширинки, убрусцы, пелены, камень лал (т. е. рубин), гнездо лебедей, живого соболя, коврижки, образа, живых бобров, мелкую слюду, свечи восковые. Святитель принимал подношения и отдаривал особо знатных посетителей или близко знакомых чем мог, т. е. тоже соболями, камнями, образами. Ко времени до обеда приурочивались и приемы таких знатных посетителей, как царское величество или заезжие патриархи восточные, встреча которых обставлялась всегда большой торжественностью. В полдень патриарх обедал, после обеда почивал, а потом сам отправлялся к государю или в один из монастырей. Вечернее время уходило у патриарха на занятия дома, на келейные занятия, как принято говорить: патриарх рассматривал различные челобитные, читал или писал что-нибудь, какое-либо послание или увещевание.