взято в раздачу и отдано Василью, сыну Семенову Головину. У разбору Иван сказал, что будет ныне на государеве службе на коне на добром, в панцире, в саадаке, с саблею, а за ним человек на коне в панцире же, с пищалью, с саблею, да один человек с простым конем, а если ему, Ивану, государева жалованья прибавят, то и он службы прибавит – еще человека на коне в панцире, с пищалью и с саблею приведет. Денежного жалованья ему, Ивану, идет 24 рубля. А окладчики сказали то же, что и Иван сказал, т. е. что без добавки денежного жалованья служить ему трудно, не с чего».
Так как эти смотры при верстаньях были единственными верными средствами проверять служебную годность человека, то правительство вело их очень строго и беспощадно карало за неверные показания, за отсутствие без уважительных причин – нетство, как тогда говорили.
Благодаря такой поверке военное министерство тех времен получало очень отчетливые и ясные сведения о количестве и качестве боевых сил государства. По первой тревоге оно могло созвать только одной дворянской конницы до 70 000 человек. Так как каждый почти дворянин приводил с собой самое меньшее двух вооруженных людей, то число подвижной московской армии было для того времени очень велико. А ведь кроме этой армии, которую можно было отправить к границе, оставались еще достаточные гарнизоны во всех укрепленных городах. В крайних случаях правительство могло пополнить свои полки еще «даточными» и «посошными» людьми, т. е. ополчением из ратников, собранных с других «чинов» государства.
Служилые люди первой очереди призывались на службу каждую весну. По повестке из Разрядного приказа собирались они на сборные места «конны, людны и оружны». Здесь присланные из Москвы воеводы и головы осматривали служилых людей, соединяли их в полки, а полки в большие отряды – корпуса, которые и направлялись к границам. Обыкновенно Московское государство выставляло три армии – одну на Оке, под Коломной или выше, на случай нападения крымцев; другую на Клязьме, у Владимира, или под Нижним, против замешательств на восточной границе; третью армию располагали на Угре или под Вязьмой, против поляков. Полки стояли в означенных местах до первого верного известия о движении врагов и тогда шли навстречу неприятелю.
Московское войско делилось обыкновенно на пять полков, т. е. корпусов: большой полк, правая рука, передовой полк, сторожевой полк и левая рука. Каждый из этих полков состоял как из служилых людей, так и из стрельцов, казаков и татар. Особый передовой отряд – ертоул – являлся одновременно разведочным и саперным корпусом, так как на его обязанности было разведывать и улучшать дорогу для следования главных частей армии. Артиллерия, или наряд, и обоз составляли также особые части, имевшие отдельных командиров. Над каждым полком начальствовал воевода; звание воеводы носили и подчиненные ему товарищи; под начальством воевод состояли головы, пятисотенные, сотники, пятидесятники и десятники, командовавшие отрядами в 1000, 500, 100, 50 и 10 человек.
Иностранцы, посещавшие Россию, очень хвалят русскую артиллерию тех времен. «Полагают, – говорит Флетчер, – что ни один из христианских государей не имеет такого хорошего запаса военных снарядов, как русский царь». Хвалил очень русские пушки и стрельбу из них такой знаток военного дела, как Стефан Баторий. Случалось только иногда, что пороху в крепостях недоставало, как в Невеле, например, и тогда бесполезными оказывались и лучшие пушки. Но, когда все было в исправности, русские служилые люди успешно отстаивали свои крепости.
Не обученный военному искусству, плохо дисциплинированный русский воин ХVI – ХVII веков вообще чувствовал себя лучше, когда ему приходилось действовать скопом, толпой, когда локоть каждого чувствовал соседа, поэтому ограда крепости, создававшая невольную сплоченность, всегда вызывала «большую военную изобретательность и большую устойчивость русских служилых людей». Чтобы сохранить за собой это преимущество и в чистом поле, русские придумали особые подвижные крепости – гуляй-город, которые возили с собой в поход. Эта крепость, по описанию одного красноглаголивого автора XVII века, была «яко град тончайшими досками соделан, щитоподобно во ограждение верных». Состоял гуляй-город из двух деревянных стен, защищавших воинов спереди и сзади; в стенах были сделаны отверстия, в которые выставляли дула орудий и пищалей.
Петрей так описывал походный строй московского войска в середине XVII века: «Впереди выступает передовой полк, во главе которого идет около 5000 стрельцов по пяти в ряд; за ними ведут 8 или 10 воеводских коней, богато убранных; затем следует воевода полка; он едет один; на седле у него висит небольшой набат (котлообразный барабан); за воеводой движется самый полк беспорядочной толпой, и как скоро кто-нибудь поровняется с воеводой или обгонит его, он ударяет плетью по набату, давая знать обогнавшему, чтобы тот подался назад. За передовым полком идет большой со множеством трубачей и литаврщиков, которые бьют в литавры и трубят в трубы». Эта музыка, по словам Корба, могла скорее нагнать уныние, нежели возбудить воинственное одушевление. Порядок следования большого полка был одинаков с порядком передового, только всего было больше; направо от большого полка шла «правая рука», налево «левая рука». Шествие замыкал огромный обоз; «все кричат, как бешеные, – продолжает Петрей, – едут без всякого порядка, обгоняя друг друга и поднимая такой крик, что слабый и малодушный неприятель от одного него обратился бы в бегство».
В открытом поле русские войска часто терпели поражения, обнаруживая неуменье сражаться, отсутствие искусных вождей и полный недостаток дисциплины. «Московское войско, – говорит Гваниньи, – не умеет драться и владеть оружием по правилам искусства. Подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы, оно, за недостатком искусства, старалось брать более количеством и силою первого натиска, нежели стойкостью и строгим порядком в действии. Вступая в бой, оно двигалось нестройной, широко растянутой толпой, сохраняя только деление по полкам. При наступлении музыканты, которых всегда было множество, все вдруг начинали играть на своих трубах и набатах, подымая странный дикий шум, невыносимый для непривычного уха. К этому присоединялся оглушительный крик, который подымало все войско. В сражении прежде всего пускали стрелы, потом брались за мечи и бердыши, угрожающе размахивая ими над головами, прежде чем дойти до ударов». Первый натиск старались произвести как можно стремительнее и сильнее, но не выдерживали долгой схватки; вообще тактическое поведение московской армии было таково, точно вожди ее, по замечанию Герберштейна, хотели сказать неприятелю: «Бегите или мы сами побежим».
Неустойчивости московского войска очень способствовало поместное устройство службы. Служилый человек должен в походе и на войне прокормить сам себя, коня и приведенных с собой людей и запасных лошадей. Пока у него хватало хлеба себе и людям, овса и сена лошадям, он мог служить, но, когда весь привезенный запас был съеден или потерян, а добыть в разоренной войной округе было нечего, служилый человек невольно выбывал из службы, выбитый из нее голодом, подавить который не могли ни личная доблесть, ни весь скопленный годами службы боевой опыт. Приходилось тогда просить отпуска со службы домой за хлебом, а если отпуска не давали, то оставалось, ради спасения от голодной смерти, бежать домой, подвергая себя крепкой ответственности; гнали служилого человека с похода домой слухи о том, что крестьяне бегут, что земля останется без обработки и тогда никак нельзя будет выехать в поход в тех условиях, какие полагались по списку.
Одной из главных причин военных неудач русского войска было и его вооружение. Сидел русский всадник на малорослой лошадке, правда, очень быстрой и выносливой, но неустойчивой в бою; седла делались так, что всадники могли поворачиваться на них и стрелять во все стороны. На лошадях сидели они высоко, поджав ноги, вследствие чего не выдерживали сколько-нибудь значительного удара копьем; на мизинце правой руки висела у каждого всадника нагайка; повода у очень легких уздечек были двойные, с отверстием на конце, которое надевалось на палец правой руки, чтобы можно было, не выпуская поводьев, стрелять из лука. Обыкновенное вооружение всадника состояло из лука на левом боку, колчана со стрелами под правой рукой, топора или кистеня, сабли и ножа; копье всадники употребляли редко. Весь прибор к луку назывался саадак. Защитным оружием служила броня, кольчуга или, у менее состоятельных, тегиляй: это был плотный, простеганный на пеньке и вате и усаженный металлическими бляхами кафтан, защищавший все тело спереди и сзади до ног. На голове носили простые шапки, шапки бумажные – вроде капоров из плотной материи, простеганной пенькой или хлопчатником; в большом ходу были и шапки железные, или шеломы. Некоторые из знати носили очень богатое вооружение – кованые шлемы, кольчуги, латы, бахтерцы, зерцала и т. п. Одежда на всех была длинная, до пят, подбитая шерстью, чтобы лучше могла выдерживать удары, крытая иногда лосиной или мягкой выделанной оленьей кожей. Ратники, которых выводили с собой служилые люди, шли в бой иногда только с одной рогатиной, удобной, по выражению Маржерета, разве только для встречи медведя. Огнестрельное оружие было мало в ходу в XVI веке, но в XVII веке оно встречается чаще; обыкновенно это были тяжелые гладкоствольные пищали, крайне неудобно заряжавшиеся и стрелявшие маленькой пулькой, бившей на небольшое расстояние.
Иностранцы отдают, однако, должную честь храбрости, силе, выносливости и неприхотливости служилых людей на войне. Стефан Баторий удивлялся упорству и самопожертвованию, с которым умели драться русские. Англичанин Ченслер говорит, что не знает людей, способных к столь суровой жизни, какую ведут русские. Простые воины живут в шалашах из прутьев, покрывая их войлоками. Имея лук или чеснок и сухари, московский ратник легко обходится без остальных приправ. Лошади так же неприхотливы, как и их владельцы, и при бескормице умеют питаться ивовыми прутьями и древесной корой, сохраняя при этом силу и бодрость.