Посадская площадь была самым оживленным местом в городе. Здесь постоянно был народ, больше всего, конечно, праздношатающихся и холопов. Сюда шли покупать и продавать, потолкаться просто в народе, поглядеть других, показать себя. Здесь стоял немолчный шум и гам, сообщались новости и слухи; во всю глотку кричали здесь воеводские бирючи новые правительственные распоряжения, размахивая палками с прикрепленными к ним вырезанными из меди или железа гербовыми орлами. Здесь нищие тянули своего Лазаря; местный юродивый, юродствуя Христа ради, толкался тут же, и за ним неотступно, благоговейно слушая его полубред, полунамеки на злобы дня, ходила толпа, ожидая, что-то скажет или сделает «угодничек», не будет ли от него знаменья какого. Особенно оживленны были те места, где продавали нитки, холсты, кольца, румяна, белила и т. п. товары: женщины, покупавшие и продававшие эти товары, шумели так, что с непривычки можно было подумать, что горит город или случилось что-нибудь необыкновенное. И купцы, торгующие в лавках, и многочисленные «походячие» торговцы криками выхваляли свой товар и зазывали покупателя, хватая его иной раз за полы кафтана; при торговле было принято очень запрашивать; покупатель, зная это, давал всегда цену вдвое и втрое меньше запроса; оба шумят «в голос», т. е. кричат, торгуются, божатся, крестятся на иконы, украшающие торговые ряды, и бывает, что, торгуясь, подерутся.
Кому нужно было написать прошение, узнать, как надо подавать в суд жалобу, тот шел тоже на площадь, и площадные подьячие, сразу почуяв добычу, окружали такого неопытного и теребили его со всех сторон, назойливо предлагая свои услуги. Кому нужно было отслужить дома молебен или всенощную, тот тоже шел на площадь и приглашал безместного, т. е. бесприходного батюшку: их всегда стояло несколько на площади. На площадь выносили в гробах тела тех, кого не на что было похоронить, и сердобольные прохожие, положив глубокий поклон за упокой души несчастного усопшего, клали на краю гроба кто сколько мог. На площади шныряли заезжие скоморохи и давали свои представления медвежьи поводыри, чинно проходили странники и странницы. Здесь же, прямо на улице, стригли и отворяли кровь своим клиентам цирюльники, и площадь возле их мест была густо покрыта остриженными волосами. На площади предлагали свой товар голосистые торговки калачами, мочеными яблоками и всякою мелочью, расхваливая свое добро складными певучими прибаутками. Сюда шел и богатый и бедный, чиновный и простой. Сам воевода не гнушался показаться на торгу пешком или в «корете», «каптане», посмотреть, какого товару навезли купцы с Москвы и городов. За порядком смотрел земский ярыжка – тогдашний низший полицейский чин при воеводской канцелярии; на груди его служебного кафтана нашиты тесьмой буквы «з» и «я», означающие его звание. Земскому ярыжке надо внимательно смотреть: на площади много всякого темного люда, искателей легкой и незаконной наживы, всегда готовых и способных стянуть то, что плохо лежит; надо ему смотреть и в сторону кружечного двора: там у крыльца под орлом или с веткой ельника на крыше шумят кабацкие «питухи»; этих питухов, пропившихся пьяниц-бражников, заведывавшие «царевым кабаком» излюбленные целовальники лишней подачкой вина держали возле своего учреждения как приманку для публики: пусть смотрит народ, как пьяно и разымчиво вино в кабаке; питухи, заслуживая свое «даровое» вино, вслух расхваливали его и держали себя вызывающе весело; глядя на них, шли в кабак люди с площади, рискуя в конце концов стать такими же питухами. Словом, на площади было на что посмотреть.
От посадской площади во все стороны расходились улицы, которые звались обыкновенно по церквам, стоявшим на этих улицах, а иногда по занятью обывателей. По краям улиц или на перекрестках воздвигались образа на столбах, иногда в фигурно вырезанных киотах-часовенках. Улицы были вообще довольно широки, прямы, но очень грязны в распутицу и страшно пыльны в жару, завалены сугробами снега зимой, а во все времена года на улице валялась всякая нечистота и падаль, которую жители без стеснения выбрасывали со своих дворов. Только в Москве и в немногих больших городах часть улиц была как бы вымощена круглыми длинными и короткими деревяшками, расположенными поперек улицы плотно одна к другой; где было совсем невылазно-грязно, там через улицы перекидывали доски; мощение улиц и наблюдение хоть за некоторою их благопристойностью лежало на старостах, но производилось жителями улиц; ходить по улицам в грязную пору приходилось в огромных сапогах, чтобы не увязнуть.
В больших городах к услугам пешеходов были извозчики; в Москве, на Красной площади, их стояло очень много, с маленькими санками зимой и тележками летом, запряженными в одну лошадь. За деньгу этот извозчик, по словам одного иностранца, скакал как «бешеный» с одного конца города на другой, поминутно крича во все горло: гись! гись! Но в известных местах извозчик останавливался и не вез далее, пока не получал еще деньгу. Встретясь с другим извозчиком, московский извозчик согласится скорее сломать у себя ось или колесо, а не свернет с дороги, не уступит проезда встречному.
Улицы в Москве на ночь загораживались поперек положенными рогатками – «решетками». Как только зажигались вечером огни в домах, около этих загородок становились сторожа «решеточные», которые никому не позволяли ходить позже урочного часа. Ходить ночью по городу позволено было только при крайней нужде и непременно с фонарем. Всякий ехавший или шедший ночью без фонаря считался вором или лазутчиком, и его немедленно арестовывали.
Тем не менее ночные грабежи и убийства на улицах тогдашних русских городов были довольно часты. По словам иностранцев-современников, в Москве ночи не проходило, чтобы кого-нибудь не убили. Помощи ждать несчастному, на которого напали, было неоткуда – ночные сторожа часто сами промышляли ножом, да и было их немного, а из обывателей, как рассказывает один иностранец, «ни один не решится высунуть голову из окна, а не то что выйти на крики о помощи». Количество убитых увеличивалось в праздничное время.
Лихие люди часто поджигали дома жителей, чтобы воспользоваться суматохой при пожаре и пограбить. Пожары в старых русских деревянных городах были обычным злом. Пожар, истреблявший в Москве сотню-две домов, даже и не считался большим, и память оставлял по себе лишь такой, жертвой которого было семь или восемь тысяч дворов. Борьба с пожарами была устроена совсем плохо: даже в Москве обыкновенно ограничивались тем, что разламывали около начавшегося пожара дома, разрушая домов по 10 или 20 с каждой стороны и оттаскивая дерево прочь, чтобы не дать пищи огню. При дешевизне и крайней незатейливости тогдашних построек о сгоревших и сломанных домах жалели мало. Дома покупались готовые на рынке; да что дома – колокольню можно было купить готовую на тогдашнем рынке! Другой вопрос – каковы были эти дома и колокольни, но разобрать такой дом, привезти его на место и собрать вновь стоило недорого. В Москве были плотники, которые строили такой дом в одни сутки.
По обеим сторонам улицы тянулись дворы жителей; на дворах стояли «изба» (теплое жилье), «да баня с передбанником, да клеть с подклетком, да надпогребица». На улицу выходил часто только забор или плетень, окружавший все это нехитрое жилье, красная цена которому была иной раз всего три тогдашних рубля, или нынешних рублей 70–80; дома получше стоили 14 и даже 40 рублей тогдашних.
Зимою жить в таких избах еще было сносно: хоть и угарно, да тепло, зато летом приходилось иногда порядком померзнуть. Только, бывало, наступит весна и установится теплая погода, по городу, по посаду, по площади ходят бирючи и кричат:
«Заказано накрепко, чтобы изб и мылен никто не топил, вечером поздно с огнем никто не ходил и не сидел; а для хлебного печенья и где есть варить поделайте печи в огородах и на полых местах в земле, подальше от хором; от ветру печи огородите и лубьями ущитите гораздо».
Не довольствуясь одним объявлением всем вслух, для пущего береженья возьмут, бывало, да еще запечатают воеводской печатью и избу и баню. Обывателю приходилось тогда переселяться в клеть и вволю стучать зубами, если случайно завернут поздние холода; иному тогда и горячим чем-нибудь согреться нельзя, потому что печь в огороде развалилась, а новой скласть некому: ни одного каменщика в городе не осталось, всех вытребовали на казенную работу, на постройку каменной крепости.
Среди дворов с нехитрым строением, избами, клетями, виднеются церкви, тоже не очень хитрого дела, редко каменные, чаще деревянные. Подле церквей расположены дома священников и причта.
Прихожане каждой церкви выбирают священника из своей среды и посылают его к архиерею для рукоположения, ручаясь особой записью, что избранный «человек добрый, Св. Писание знает и не бражник». При церквах находились богадельни, или домы нищей братии. Около каждой церкви располагалось кладбище… В конце города, где-нибудь на окраине, стоял убогий дом, где хоронили тела казненных смертью преступников, людей, умерших в государевой опале, сосланных, опившихся, самоубийц, утопленников.
Если не считать присланного в город из Москвы воеводы, управлявшего в XVII веке всем уездом и являвшегося представителем верховной власти, то первым лицом самого города был земский или городовой староста, которого уездные сельские обыватели и городские жители – посадские, по закону царя Ивана Грозного, выбирали на сходке из своей среды.
Как только выберут в посаде земского старосту, подьячий пишет запись, и все избиратели подписывают ее. В записи говорилось: «Все посадские люди такого-то города выбрали и излюбили на мирскую службу в старосты такого-то; ведать ему в мире всякие дела и об них радеть, а нам, мирским людям, его слушать; а не станем его слушать, и ему нас вольно к мирскому делу нудить, а миру никакой грубости ему не учинить, а что миру от его грубости учинится, за то он ответит».
Кроме земского старосты, в некоторых больших городах ему в товарищи выбирали еще несколько старост. При земском старосте всегда устраивался совет из выборных же посадских и крестьян.