Охрана очень важна; когда я стал директором, то первое, что сделал, — это сменил охрану. Охранники у меня работали годами и стали членами нашего коллектива. Они мне по секрету сказали, что от Мутко поступила команда следить за мной и не давать мне ничего выносить из Антидопингового центра. Спасибо, друзья… Я сделал полную копию своего компьютера, включая сочинские файлы, вынул диск и оставил компьютер-пустышку, пирог ни с чем, как говорила моя матушка.
Пятница, 13-е число, ноябрь 2015 года. Бестолковый визит к Нагорных, мы пришли с Мариной Дикунец, ставшей новым директором. Юрий Дмитриевич искренне хотел нас ободрить, но во мне всё отмерло, и его слова не находили отклика. Вечером рванула ещё одна бомба — IAAF отстранила ВФЛА на шесть месяцев. В 2016 году отстранение продолжилось, и в Олимпийских играх участвовала одна Дарья Клишина — вот уж кого точно нельзя было допускать, в 2014 году фээсбэшники вскрывали её пробу Б для замены грязной мочи.
Мой телефон оказался совершенно бесполезным: стоило его включить, как сразу начинали сыпаться звонки корреспондентов из России и всяких разных стран. Все мои близкие знали телефон Вероники, и от неё я узнавал, кто звонил и какие новости. В пятницу вечером я поехал в свой любимый фитнес-центр World Class на „Кунцевской“, там тренировался, потом сидел в сауне и плавал в открытом бассейне до полуночи. Вернувшись домой, я узнал, что все почему-то разволновались: не случилось ли со мной чего и почему отключён телефон? А разве со мной что-то должно было случиться? Меня это насторожило, а тут ещё Хайо Зеппельт прорвался ко мне по скайпу и сказал, что я в опасности и что меня могут толкнуть на остановке под автобус или на станции метро сбросить с платформы под поезд. Правда, за последние десять лет я ездил в метро лишь пару раз, когда дороги заваливало снегом, и ни разу не садился в автобус.
Затем позвонил один важный человек, который никогда не звонил просто так. Он сказал, что ситуация накаляется и в любой момент может разрешиться, причём в нехорошую сторону. Пойми, продолжал он, что ты сейчас никому не нужен и при этом очень опасен как для России, так и для ВАДА. То, что ты делал и чему был свидетелем, — этого никто и никогда не должен узнать, всё должно быть стёрто и забыто. Но ты всё знаешь и помнишь. Поэтому тебя могут утопить в бассейне или умертвить в тренажёрном зале, то есть у тебя вдруг станет плохо с сердцем. Ах да, кстати, ты же у нас суицидник, это только облегчает задачу — к тебе зайдут, перережут вены, подождут минут двадцать, а потом позвонят в скорую, скажут, что ты совершил попытку самоубийства, станут кричать скорее приезжайте, мы тут изо всех сил стараемся его спасти! Но не спасли, ах-ах-ах… Но вы же его знали, он так сильно переживал, его нельзя было оставлять одного в эти дни.
Во мне вдруг сразу всё переменилось, накатил тихий ужас, перешедший в неотвязное и тревожное беспокойство: надо срочно что-то делать! Чувство опасности включило какие-то быстродействующие механизмы, всё внутри похолодело, и картина мира упростилась, стала чужой и беспросветной — и я инстинктивно, ведомый животным страхом, стал готовиться к бегству. Я быстро завёл новую электронную почту и новый аккаунт в скайпе, связался с Брайаном Фогелем, рассказал, что мне не по себе и у меня возникли проблемы, и спросил, не может ли он приютить меня на пару месяцев. Брайан начал было объяснять, что у них сейчас все готовятся к праздникам, к Дню благодарения, и попросил отложить приезд на пару недель. Я сказал, что будет поздно, — Брайан сразу всё понял и сбросил мне билет до Лос-Анджелеса на вторник, 17 ноября.
В субботу позвонила Анна Чичерова, моя любимая спортсменка. Она пребывала в тоске и одиночестве. Я сказал ей: не грусти и приезжай, — и мы поехали на Гребной канал, где гуляли и болтали часа два, а за нами ходил радостный Врангель, мой померанцевый шпиц, рычал на ворон, поднимал на загривке шерсть — и холодный осенний ветер трепал её красивыми волнами. Всё это я вижу в последний раз: что было раньше, больше не вернётся. И через пару дней я навсегда распрощаюсь с Гребным каналом, моим любимым местом в Москве, — и, конечно, с олимпийским велокольцом, оно совсем рядом.
Мой рекорд этой трассы, 42 минуты 20 секунд, не побит с 1984 года.
Понедельник, 16 ноября. Меня снова вызвал заместитель министра Юрий Нагорных, он был расстроен и не знал, что мы видимся в последний раз. Я в последний раз вернулся из министерства в Антидопинговый центр, объявил всем и по телефону пару раз сказал, что у меня сломалась машина, завтра в середине дня приедет эвакуатор, я подъеду и мы отправим её в сервис. Так что с утра меня не ждите. Потом я закрылся и с другого компьютера зарегистрировался на завтрашний рейс в Лос-Анджелес — и распечатал посадочный талон. Юрий Чижов отвёз меня домой и остался ночевать; охранника мы отпустили, сказав, что завтра с утра я буду работать дома, якобы Нагорных просил подготовить письменное объяснение происходящего и сформулировать предложения, как выбраться из этого тупика. Чижов полагал, что завтра мы вместе вернёмся на работу, но утром я ему объяснил, что он отвезёт меня в аэропорт Шереметьево.
Я улетаю в Лос-Анджелес.
Работа над книгой и интервью. 2015–2016
16.1 В Лос-Анджелесе. — Начало работы над книгой. — Брайан Фогель меняет планы
Последний вечер дома, последняя ночь, надо обязательно поспать. Утром приедет мой сын Василий, и мы на двух машинах, на Василии и на Чижове, поедем в Шереметьево; надо полностью обезопаситься от поломок, аварий и остановок гаишников, всё учесть и предусмотреть. Прощай, мой дом, едва ли я вернусь когда-нибудь… Вот показалось родное Шереметьево, любимый терминал D, специально открытый за полтора года до начала Олимпийских игр, из него я десятки раз улетал в Сочи. Но всё осталось позади, я не люблю оборачиваться назад. Зимнюю куртку и шапку отдал сыну, обнялся с ним и с Чижовым, прошёл паспортный контроль, помахал на прощание — и пошёл на посадку. Я был практически без вещей, у меня обратный рейс через две недели — это по легенде: если спросят, то скажу, что лечу отдохнуть на время праздников, на их День благодарения, Thanksgiving. Вроде ничего не должно вызывать подозрения.
Сели в самолёт, все вещи со мной; говорят, самый обычный способ снять с рейса — пригласить на проверку сданного багажа. Я ничего не сдавал. Вырулили на взлёт — и взлетели. Я выпил два мерзавчика виски Chivas — и блаженно заснул. Проснулся, немного поел — и выпил ещё одну порцию. Пошли на посадку сквозь дымчатые облака, в Калифорнии облака особенные, — в глазах зарябило от ярких бликов океана. Часа полтора проходил границу и таможенную проверку, вернее, стоял в очередях, и вот вышел на свободу. Как обычно, Брайан всё снимал на профессиональные камеры, с ним были его операторы, Эндрю и Ти-Джей. Сразу заехали за автомобилем, арендовали мне большой „додж чарджер“, и я на нём понёсся куда-то в наступившей темноте, стараясь не отстать от чёрного „лексуса“ Брайана. После долгого и нервного дня навалилась усталость, давно пора спать, по московскому времени уже пять утра; ощущалась гнетущая утренняя пустота, и мне было очень трудно ехать в темноте на незнакомой машине по незнакомым улицам среди мелькания огней. Но как же хорошо, что в Лос-Анджелесе нет летящего мокрого снега и липкой московской грязи! Немного поели в японском ресторанчике и поболтали; я купил два яблока и растворимый кофе на утро — и мученически дорулил вслед за Брайаном до моего домика, где припарковался из последних сил. Разделся, просто всё бросил на пол рядом с кроватью, — и сразу заснул.
День как бездна.
Я всю жизнь буду благодарен Америке за то, что наконец отоспался за все годы московской нервотрёпки и недосыпа. Позагорав пару дней и придя в себя, я купил новый компьютер Hewlett-Packard и сел писать книгу! Я всю жизнь мечтал написать книгу, даже злился на себя, почему ничего не пишу, но если в Москве у меня и бывало спокойное время, то не хватало концентрации и настроя, да и на душе всегда было неспокойно. Кто бы мог подумать ещё месяц назад, что в Лос-Анджелесе я начну писать её на английском языке! И дни покатились один за другим: Брайан работал над фильмом, мы снимали разные интервью и эпизоды, я консультировал по вопросам допингового контроля. Наш документальный фильм должен был показать, как разительно расходится реальная жизнь с представлениями о ней.
В прессе не утихал шум после отчёта Дика Паунда в Женеве. Он продолжал руководить независимой комиссией и расследовать нарушения в лёгкой атлетике, в ВФЛА и IAAF. Готовились представить вторую часть отчёта; все в страхе затаились, а Паунд разошёлся и грозил новой информацией и шокирующими данными, превосходящими первую часть. Но ему строго сказали „фу!“ — он сдулся, и всё прокисло. В январе вышло куцее дополнение к первому отчёту. Решили, что не время пока тревожить IAAF и лорда Себастьяна Коу, Сергея Бубку и Полу Радклифф.
Тем временем я устал объяснять Брайану и его коллегам, что к чему, где в отчёте Паунд и компания что-то придумали, а где написали такое, чего сами не поняли. За неделю я подготовил разъяснения к отчёту Паунда в виде вопросов и ответов, традиционно назвав их Summa Contra Pound и Summa Contra IAAF. И в отдельном документе суммировал ошибки и неудачи ВАДА. Получилось понятно и интересно, я даже собирался перевести свои „Контры“ на русский язык, но отвлёкся и потерял к этому интерес. Нам нужно было записать несколько интервью с деятелями ВАДА и звёздами спорта, я составил список и последовательность вопросов, а Брайан летал по всему миру и опрашивал их по моему вопроснику. Оказавшись в Лос-Анджелесе, я начал более свободно спрашивать, пояснять и комментировать, Брайан это почувствовал и стал требовать всё более глубоких и глубинных признаний. Похоже, он начал подозревать о существовании какой-то великой и ужасной тайны, до которой непременно надо добраться.
Эта тайна — замена мочи во время Олимпийских игр в Сочи.