Донике это предвидел.
Оставался торжественный заключительный обед, а перед ним по плану значилась автобусная экскурсия по Москве, предстояло показать гостям Кремль, объехать его и скорее обратно — на банкет в ресторан. В советское время экскурсии для иностранцев были чётко организованы, но теперь всё делаем сами, так что я трусцой обежал все стоянки вокруг гостиницы «Космос», разыскал автобус, осталось только найти экскурсовода, но его нигде нет, пропал. Уже время ехать, всё — поехали!
Водитель наш тоже неизвестно откуда взялся, Москву не знает, я впереди сижу с микрофоном, рассказываю на английском языке разные байки про Москву и князей-царей, много чего забыл или вообще не знал, но сочиняю на ходу — молчать нельзя, а ещё показываю несчастному водителю, куда ехать. Часа два я так вертелся, просто охрип, и голова моя затрещала. Однако иностранным гостям понравилось, на обеде они нас всех — Семёнова, Уральца и меня — благодарили за прекрасную организацию конференции, а мою экскурсию все вспоминали потом через много-много лет. Именно тогда я познакомился с Кристиан Айотт из лаборатории Монреаля, она изучала метаболизм станозолола, метенолона и других анаболиков и вскоре стала директором лаборатории.
Атмосфера заключительного обеда конференции была завораживающей. Было ощущение новогоднего праздника, радостного детсадовского единства со всеми людьми и странами; казалось, что время коммунистической идеологии, лжи и затаённой злобы на западный мир уходит навсегда. Шутили, что нашу жизнь изменили три вещи на букву С: chromatography, copy machine, computer. Будущее выглядело светлым и радостным, даже в октябре у нас было какое-то весеннее настроение. И как же мы были наивны, как мы все ошибались… Просто в основе нашей наивности лежали самые сердечные и душевные, но одновременно фундаментальные ожидания, разрушенные дальнейшими событиями.
В 1989 году в журнале «Новый мир» был опубликован роман Джорджа Оруэлла «1984». Эта потрясающая книга сразу и навсегда вошла в нашу жизнь, именно она подорвала и разметала все прежние мечты о коммунистическом будущем, объяснила, что такое олигархический социализм, ввела в обиход эпитет Виктория, будь то кофе, алкоголь или сигареты, и новые термины: миниправда, новояз и двоемыслие. С помощью двоемыслия стало возможным объяснить, какую «борьбу с допингом» мы ведём в лаборатории и как она соотносится с тем, что пишут в газетах и говорят с высоких трибун.
6.5 Поездки в Афины и в Кёльн. — Защита кандидатской диссертации
Важнейшим событием 1990 года стали вторые по счёту Игры доброй воли в Сиэтле. Советско-американское сотрудничество продолжалось, и Виктор Уралец в марте работал в Лос-Анджелесе, а начальство с обеих сторон летало туда-сюда бизнес-классом. Я же спокойно работал и писал диссертацию на компьютере Olivetti с невероятно быстрым, шумным и скрипучим принтером. Работающий принтер слышно было на всём третьем этаже, и Семёнов всякий раз прибегал проверить, кто там что-то печатает и переводит бумагу и чернильную ленту. У него развился сильный охранительный инстинкт, и по мере перестроечного ухудшения экономического состояния СССР Виталий становился очень экономным, даже жадным. В битвах с Громыко он обтрепался и постарел, замкнулся в себе и целыми днями сидел в своём кабинете, выскакивая только на звонок в дверь и прочие шумы или грохот. На нашей институтской стоянке появились новенькие белые автомашины «Волга» — после успеха в Сеуле Госкомспорт выделил автомобили ведущим специалистам ВНИИФК, и на них теперь разъезжали секретарь парткома Михаил Налбандян и наши профессора Владимир Матов и Рошен Сейфулла. Однако Семёнов продолжал ездить на своей ржавой «копейке», на вишнёвых «жигулях» 1969 года выпуска. Мы с Уральцем думали, что Громыко решил его не поощрять и оставил без новой машины, но как-то раз при входе в институт столкнулись нос к носу с румяным и весёлым Сейфуйллой. Он с усмешкой и искринкой в глазах спросил, а что это ваш Виталий «зажался и не ездит на новой „Волге“, весь вид институтской стоянки портит своей развалюхой?» — «Да какая „Волга“, ему же не дали…» Но Сейфулла перебил нас своим заливистым смехом, поперхнулся, прослезился и сказал, что у Семёнова новенькая «Волга» давно стоит в гараже, даже неезженная.
Как всегда, неожиданно оказалось, что мы с Семёновым в марте, буквально на следующей неделе, должны лететь в антидопинговую лабораторию в Афины, в Грецию. Олимпийские комитеты, наш и греческий, где-то успели подписать договор о сотрудничестве, которое включало поездку советских специалистов в афинскую лабораторию. Полагали, что в 1996 году, когда исполнится сто лет со времени проведения первых Олимпийских игр современности в Афинах, юбилейные Игры снова пройдут в Афинах. И хотя столицу Игр должны были выбирать осенью, Греция была уверена в победе; подготовка шла полным ходом, и афинская лаборатория готовилась к прохождению аккредитации. Семёнов в последний момент ехать отказался, однако по госкомспортовским правилам взять и отменить запланированную, или, как тогда говорили, «считаную», поездку было нельзя, и я полетел в Афины один.
Директор лаборатории доктор Джон Кибурис был полон олимпийских планов, полагая, что Олимпийские игры 1996 года непременно состоятся в Афинах. Ребята в его лаборатории были молодые, и мы обсуждали самые разные вопросы, от настройки масс-спектрометра до метания диска и молота. Мой новый друг, Костас Георгакопоулос, идеально сложенный атлет ростом на голову выше меня, был сильным метателем и рекордсменом Греции, метал диск на 62 или 63 метра, знал Юрия Думчева и с ним соревновался. Костас убеждал меня, что никогда не принимал анаболики, а я в это не верил — что я могу поделать, вот не верю и всё. Без анаболиков 58 метров в диске — это предел, мне это лично говорили Юрий Думчев и его тренер Алексей Иванов. Костас через два года станет директором лаборатории; вообще эту поездку можно было бы и не упоминать, если бы не ужин с болгарскими тренерами.
Рядом с лабораторией, находящейся на территории стадиона, был тренировочный центр и в нём столовая, где кормили спортсменов и тренеров. Костас показал мне вход, где что брать и как поливать лимоном жареных кальмаров и цыплят. И вот я прихожу на ужин в серо-красной куртке из сеульской экипировки олимпийской сборной СССР, беру поднос и иду на раздачу; шум и галдёж в столовой стихает, будто убавили громкость. Набрав всего и побольше, иду в дальний угол и сажусь один за стол. Ко мне подходят три крепыша лет по сорок каждый, садятся за мой стол и спрашивают, не из Союза ли я приехал.
— Да, приехал, — отвечаю им я.
Они переглянулись, что-то пробормотали не совсем понятное, не по-русски, затем тихо спросили, не привез ли я анаболики на продажу. Я даже есть перестал.
— Что ты привез, — продолжили они расспросы, — метан, пропионат, риту? Мы у тебя всё купим, но если ты обещал кому-то, то мы дадим тебе цену лучше.
Оказалось, эти упитанные крепыши были болгарскими тренерами по тяжёлой атлетике. Они совершенно отказывались верить, что спортсмен или тренер (а я выглядел и так и сяк), приехав из СССР и оказавшись именно здесь, рядом с их тренировочным залом, не привёз на продажу анаболические стероиды, пользующиеся запредельным спросом: метандростенолон, тестостерона пропионат и Ретаболил (нандролона деканоат) — его они называли женским именем «рита». Женские имена были в ходу для обозначения стероидов: оксана (оксандролон), диана (Dianabol, американское название метандростенолона).
Когда я повторил, что ничего не привез и что анаболиков у меня нет, они подумали, что я привез кому-то на заказ или с кем-то уже успел договориться, и продолжали наседать и увещевать, что они купят всё, что русские и болгары братья — мы тебя потом пригласим привезти ещё и ещё. Наконец они поняли, что у меня действительно ничего нет, посмотрели на меня с сожалением, как на недалекого или слабоумного чудака, и отчалили от моего стола. Но это было не всё, уже на выходе ко мне подошёл ещё один тренер, уже греческий, и по-английски обратился с тем же вопросом. И снова я сказал, что у меня нет ничего на продажу. Он объяснил, что я правильно поступил, не продав ничего болгарам, доверять им нельзя, но он известный и порядочный тренер и даст мне двойную цену за мои анаболики. Какие же они все привязчивые, ну нет у меня ничего, сколько раз повторять, — и я поскорее вышел на улицу.
В марте мы были в Кёльне на семинаре у Манфреда Донике — вдвоём с Сергеем Болотовым, моим старшим товарищем, любившим спорить и учить меня жизни. Сергей родился, учился и окончил институт в Грозном, его дед был терским казаком, пахал, махал саблей и в кого-то стрелял. Отец его, сын казака, тоже воевал, прошёл всю войну артиллеристом. Мы с ним постоянно спорили о казачестве, особенно за бутылкой вина, цитировали «Тараса Бульбу», «Казаков» и «Тихий Дон», но всегда соглашались, что «мужик» — это очень обидное слово. Виктор Уралец после своей засветки в Калгари оставался невыездным, и Семёнов держал его подальше от профессора Донике. Манфред Донике был уверен, что именно Уралец работал в подпольных лабораториях в Калгари и Сеуле в 1988 году.
Симпозиум был интересным: снова анаболические стероиды и стероидный профиль — эти темы поистине бесконечны. Стимуляторы скучнее, все эти кофеины, пемолины, эфедрины плюс мезокарб давно надоели. Много было вопросов по аккредитации и оценке качества работы лабораторий, поэтому всех нас начиная с осенней аккредитации обязали представлять полный отчёт по анализу аккредитационных проб, включая методы, используемое оборудование, реактивы и стандарты, квалификацию и опыт работы персонала — и кто что делал. Распечатки анализов тоже должны были прилагаться, включая контрольные (QC) и бланковые пробы, то есть кьюсишки и заведомо чистую мочу. После аккредитации получался отчёт страниц на сто, как диссертация, и каждая лаборатория направляла по одному экземпляру каждому члену антидопинговой подкомиссии медицинской комиссии МОК. Семёнов входил в подкомиссию, и мы стали получать отчёты из всех лабораторий, это очень помогало в работе.