В 2004 году Олимпийские игры состоялись в Афинах. Работа со спортсменами и подготовка к Играм затягивала меня все сильнее. Жизненно важной стала информация о подготовке греческой лаборатории к Играм, какие новые методы будут введены не на словах, а на деле, насколько усовершенствовали имеющиеся методики и как это может отразиться на сроках определения анаболических стероидов. Все изменения и новости обсуждались на симпозиуме в Кёльне, туда надо было ехать обязательно. Приглашение мне прислали — и я поехал в Кёльн. Много новых лиц из новых лабораторий, но и старые друзья никуда не делись. Костас Георгакопоулос возглавлял лабораторию допингового контроля в Афинах, к Играм построили новое здание, завезли оборудование для дорогостоящих и сложных методов анализа мочи: определения эритропоэтина, масс-спектрометрии высокого разрешения для чувствительного обнаружения анаболиков, масс-спектрометрии изотопного соотношения. В Москве ничего этого не было, Семёнов определял эритропоэтин только на словах, а про остальные методики его даже спросить не могли — никто в этом не разбирался. Перед Играми в Афинах были валидированы и введены две новые методики анализа крови: долгожданная методика определения гормона роста и методика определения переливания крови. Впервые в истории проведения Олимпийских игр стали брать кровь из вены и немедленно её анализировать. Преимуществом Олимпийских игр являлась быстрота проведения анализов, когда всё и все находились в одном городе: стадионы и лаборатория, спортсмены и тренеры, федерации и делегации — и в случае положительного результата без задержки вскрывалась проба Б в присутствии всех заинтересованных лиц. Это было самым важным при анализе крови — никто не знал, что станет с кровью и гормоном роста, если анализ пробы Б будет затребован через полгода.
Журналистам такое оснащение олимпийской лаборатории в Афинах показалось устрашающим: всегда накануне очередных Игр поднимался восторженный шум по поводу новых методик и прогресса в борьбе с допингом — мы решили все проблемы и теперь поймаем всех допингёров! Однако в действительности в период проведения Олимпийских игр лаборатория находится в состоянии стресса: множество проб и круглосуточная работа в течение трёх недель, все пробы надо успеть проанализировать за 24 часа, а сотрудники за время подготовки к Играм так устали, что теперь считают дни и с нетерпением ждут, когда Игры закончатся. А тут ещё зарубежные специалисты понаехали из разных лабораторий и наблюдатели повсюду суют свой нос, так что в таких условиях лаборатория ничего выдающегося показать не может, скорее наоборот, она даже до своего среднего уровня не дотягивает. Но так обстоит дело изнутри, и этого никто не видит. А снаружи всё выглядит по-другому: радость и гордость за проделанную работу, восторженные отчёты и телерепортажи.
Купаясь в лучах славы и выдуманного успеха в борьбе с допингом, Ричард Паунд, президент ВАДА, на весь мир выдавал классные перлы на манер героев ковбойских вестернов: the likelihood of getting caught is getting larger every day! И ещё, просто чудесное: the circle is closing around those inclined to cheat. Или вот, чётко, прямо в лоб: the message has gone out — это всё, вы окружены и вас поймают, ваши дни сочтены, вы получили последнее предупреждение! Ранний Дик Паунд напоминает позднего Виталия Мутко — оба безудержно несли околесицу, как только речь заходила о допинге. Тем не менее после таких лозунгов Паунда в 2004 году переизбрали на следующий президентский срок, а Мутко в 2016 году стал вице-премьером.
Но порой о допинге приходилось говорить что-то конкретное. Про методику определения гормона роста врали, что она сможет определить, делал ли спортсмен инъекцию гормона роста за 84 дня до начала Олимпийских игр! На самом деле эта методика была даже хуже той, что применялась для эритропоэтина, она уже через 24 часа ничего не определяла. Обычное антидопинговое враньё. Более того, у большинства молодых людей одна инъекция, 4 единицы, вообще не определялась, соотношения изоформ гормона роста не изменялись. Изменения появлялись после нескольких инъекций подряд, да и то ненадолго, после напряжённой тренировки все показатели возвращались в норму. Но ВАДА отчаянно продолжало продвигать и отстаивать эту методику, пока в 2014 году решением арбитражного суда её использование не запретили на полгода. И надо же было такому случиться как раз перед Олимпийскими играми в Сочи! Пострадала только моя олимпийская лаборатория, но об этом позже.
В 2004 году, вернувшись из Кёльна, я написал взволнованный отчёт о командировке и по секрету показал его некоторым людям, прекрасно понимая, что завтра это станет известно всем. Пора было припугнуть российскую допинговую мафию, особенно гормоном роста и сроками определения анаболиков. Моей целью было постоянно держать их в страхе, иначе они сами себя погубят. И тут в моей квартире раздался ещё один ожидаемый телефонный звонок. Это был «наш знаменитый профессор Николай Дурманов», который просто не вылезал из телевизора. После его славных подвигов на международной арене в защиту лыжниц Ларисы Лазутиной и Ольги Даниловой (дарбепоэтин), бегуньи Ольги Егоровой (эритропоэтин), гимнасток Алины Кабаевой и Ирины Чащиной (фуросемид), он был назначен руководителем антидопинговой инспекции Олимпийского комитета России (ОКР). Я к нему относился настороженно, но при первой же встрече понял, что именно такого человека наш спорт давно ожидал. Николай был интересным и даже уникальным человеком, обладал познаниями из самых разных областей и сфер, был замечательным рассказчиком и даже фантазёром. Почти как я.
Он тоже понял, что я именно тот, кто ему сейчас нужен, и мы сразу приступили к обсуждению проблем. Накануне Олимпийских игр в Афинах у Николая Дурманова было сложное, даже критическое положение. Являясь важным деятелем Олимпийского комитета России, он разделял ответственность за олимпийскую сборную и результаты её выступления на Играх в Афинах, и от этого ему было не по себе. ОКР активизировался только перед очередными Играми, когда все сборные собирали, обували-одевали и везли на Игры. Всё остальное время сборники, получавшие зарплаты в ЦСП, были рассеяны по своим краям и областям, обществам и федерациям по видам спорта. Что там творилось, Дурманов не знал, но вероятность допинговых скандалов его тревожила: в памяти ещё свежи были нервотрёпка и страдания двухлетней давности, во время зимних Игр. Николай знал про беспредел в лёгкой и тяжёлой атлетике и про безраздельное царствование С. Н. Португалова в сфере допинговой подготовки. Португалов же не любил Дурманова и на контакт не шёл. Второй проблемой была лаборатория допингового контроля, и самый важный вопрос оставался без ответа: способен ли Виталий Семёнов обеспечить надёжный выездной контроль перед отправкой сборных команд на Игры в Афины. Никакой информации о лаборатории у Дурманова не было, Семёнов создал вокруг себя завесу из тайн, секретов и слухов, а про Дурманова говорил, характерно кривясь, что он «неизвестно кто и неизвестно откуда».
В лёгкой атлетике по-прежнему не было покоя от станозолола, на нём регулярно попадались за границей. Это уникальный анаболик, он применялся как в таблетках, так и в инъекционных формах, и различить при анализе, что и когда применяли, было невозможно. Некоторые тренеры продолжали верить, что с инъекциями станозолола можно будет проскочить. В марте 2004 года в Будапеште проходил зимний чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике, российская сборная прошла выездной контроль в лаборатории у Семёнова, вроде все были чистые, однако Ирина Коржаненко, лучшая российская толкательница ядра, в последний момент буквально выскочила из самолёта, чтобы не лететь в Будапешт. Говорят, её успели предупредить, что в её пробе не всё чисто. Но Анастасия Капачинская, летняя чемпионка мира в Париже в беге на 200 метров, осталась в самолёте. В зимнем Будапеште она выиграла свои 200 метров, очень обрадовалась и стала бегать и скакать с российским флагом по всему манежу. После этого она сдала мочу с запредельной плотностью 1.034 и, по сути, сама себя закопала. Хромато-масс-спектрометр высокого разрешения в австрийской лаборатории в Зейберсдорфе (это неподалеку от Вены) выявил у Капачинской метаболит станозолола.
Зачем, спрашивается, надо было носиться с флагом вместо того, чтобы захромать, сесть в уголке и потихоньку слиться на полотенце, а затем сидеть на допинговом контроле и напиваться, чтобы сдать мочу с низкой плотностью, будто разбавленную? Почему её не научили базовым вещам?! Скандал был приличный, и мы с Дурмановым ездили в Вену на контрольный анализ пробы Б — там была настоящая битва, метаболит был совсем малюсенький, но в итоге директор лаборатории Гюнтер Гмайнер всё же натянул соотношения ионов, чтобы подтвердить положительный результат. Стало ясно, что у Семёнова в лаборатории допингового контроля такие микроколичества обнаружить не могли.
Вопрос у Дурманова был простой: как мы можем остановить этот допинговый беспредел или повлиять на него? Я прямо ответил, что никак, сейчас ничего изменить нельзя, до Игр осталось слишком мало времени и самым лучшим вариантом для Николая будет отстраниться. Все другие варианты были опасные или проигрышные. Если сейчас, накануне Игр, сунуться в это болото, начать что-то выяснять или менять, то его сделают крайним при первом же залёте на допинговом контроле, так что лучше всего ему пока никуда не соваться и ждать, пусть Игры пройдут и пыль осядет. И самое главное: если мы хотим работать вместе и хоть как-то контролировать допинговый беспредел, то мне нужна работающая лаборатория. А пока перед нами непроходимая чаща: сборные готовит Куличенко и пичкает допингом Португалов, на лабораторных анализах сидит Семёнов, а отбор мочи и подмена проб находятся под контролем Центра спортивной подготовки сборных команд России, где директором Николай Пархоменко, старый друг Семёнова. Все сборщики проб, или, в терминах ВАДА, офицеры допингового контроля, были у него на ставках и под полным контролем. Извне с этими деятелями ничего поделать нельзя, они самодостаточны. Олимпийский комитет России для них никто и ничто, он всегда был на отшибе, в Лужниках, и всякий раз впадал в спячку до следующих Игр.