Это был серьёзный скандал, поставивший под угрозу аккредитацию лаборатории. На всех письмах, отправленных в ЦСП, IAAF и ВАДА, стояла подпись Семёнова, и его судьба была предрешена. Вечером 17 марта, после окончания рабочего дня, Фетисов подписал два приказа — об увольнении Семёнова и о моём назначении с 18 марта, с пятницы, на должность исполняющего обязанности директора. Решили, что всё надо сделать тихо, об этом никто не должен знать. Оба приказа Дурманов сразу забрал и тайно зарегистрировал в общем отделе, потом позвонил мне, чтобы завтра я был готов к десяти часам утра: мы идём снимать Семёнова с должности директора. Оставалось только не спугнуть Семёнова, обеспечить его присутствие на рабочем месте, чтобы он не сбежал и не залёг в больницу. Для этого ему направили письмо, сообщавшее, что завтра в первой половине дня его лабораторию посетит иностранная делегация, мол, просим вас находиться на месте, чтобы лично показать оборудование и рассказать про допинговый контроль. И вдогонку ещё и позвонили, попросили подтвердить, что письмо получено и ему присвоен входящий номер. Это сработало, Виталий Александрович стал ждать делегацию.
И вот мы, делегация из нескольких человек, но без Дурманова, позвонили в дверь лаборатории на третьем этаже здания ВНИИФК. Боже мой, зазвенел тот же самый звонок из той моей прежней жизни; ведь я тысячи раз открывал и закрывал эту дверь! Вот внутри послышались шаги, и моё сердце буквально замерло — и сам Виталий Александрович Семёнов в галстуке и чистом белом халате открыл дверь. Я вошёл последним — Виталий нахмурился, покраснел и спросил, что я тут делаю. Я сказал, что я переводчик, ведь я действительно переводил ему многое…
Мы вошли, попросили собрать персонал лаборатории и при всех показали Семёнову приказ о его увольнении. Он сник, механически его подписал и получил заверенную юристом копию — юрист Росспорта входил в нашу «иностранную делегацию». Далее мы прошли к сейфу — и мне официально передали печать предприятия. Персоналу лаборатории объявили, что назначен новый директор. Я сказал Семёнову, что у него есть суббота и воскресенье, чтобы собрать свои вещи, в понедельник с утра я приступаю к работе.
Я вышел на весенний воздух полностью опустошённым. Прошёл через почти забытый парк в Росспорт, зашёл в кабинет к Дурманову и рассказал, как всё прошло. Наша мечта сбылась, и мы, придавленные таким событием, молча сидели на подоконнике и курили в открытое окно, в холодный мартовский воздух. Уже под вечер Николай спохватился и сбегал к Фетисову — доложить, что всё прошло успешно, как и планировали. И напомнил мне, что на следующей неделе я еду в Гент, в бельгийскую лабораторию, на контрольный анализ пробы Б Светланы Кузнецовой, выдающейся теннисистки, — в её пробе обнаружили эфедрин. Эта поездка была запланирована больше месяца назад, в какой-то прошлой жизни, когда я ещё не думал и не знал, что стану директором ФГУП «Антидопинговый центр».
С понедельника я решительно приступил к исполнению обязанностей директора. Первым делом я заблокировал все входные карточки, поменял коды на замках, поставил новую охрану на входе и издал приказ о полной инвентаризации. На должность ответственного за хозяйственную деятельность я взял Юрия Чижова, некогда сильного марафонца, бежавшего 2:11. Едва Семёнов удалился, как сразу начались проблемы. Я обнаружил, что совсем не осталось глюкуронидазы, фермента для гидролиза, и MSTFA, основного реагента, синтезированного Донике, — без них невозможно проводить анализы! То ли Семёнов их утащил с собой, то ли они закончились сами, времени разбираться не было, и я срочно заказал оба продукта. На первое время глюкуронидазу я позаимствовал у друзей, а затем в каком-то холодильнике, в самом дальнем углу, нашлись старые ампулы с MSTFA, реагент немного пожелтел, но это не беда. Я хорошо помню, как в Кёльне под тягой стоял большой аппарат для перегонки в вакууме, и профессор Манфред Донике лично чистил на нём MSTFA — не без легкого театрального эффекта и немного на публику, ведь этот реагент был его самым любимым созданием, на нём от века стоял весь допинговый контроль.
8.2. Где взять метилтестостерон? — Определение ЭПО
Но исчезли не только глюкуронидаза и MSTFA, у нас совсем не осталось метилтестостерона, анаболического стероида и важнейшего соединения для проведения анализов по процедуре IV. Перед началом анализа в каждую пробу добавляется метилтестостерон из расчёта 500 нг, или 0.0005 мг, на миллилитр мочи, и в дальнейшем метилтестостерон претерпевает все стадии подготовки пробы к анализу, позволяя контролировать и оценивать качество пробоподготовки. Соединение, выполняющее такую функцию, называется внутренним стандартом. Метилтестостерон в Москве так просто не найти, российский Постоянный комитет по контролю наркотиков (ПККН) своим постановлением № 2/85-2002 от 28 октября 2002 года включил все анаболические стероиды в Список сильнодействующих веществ — тогда свалили всё в одну кучу вместе с наркотиками. Но меня очень выручила поездка в Гент, в Бельгию, на контрольный анализ пробы Светланы Кузнецовой.
В пробе Кузнецовой эфедрина оказалось 14 мкг/мл, совсем немного — на 2 мкг/мл — выше допустимого предела. Вообще с Кузнецовой вышла неоднозначная ситуация. В конце 2004 года соревновательный сезон официально закончился, но в Бельгии по случаю Рождества или Нового года игрались «выставочные матчи» — совместные тренировки, открытые для зрителей. Никто к этим матчам специально не готовился, рейтинговых очков они не приносили и в теннисном календаре не стояли, всё делалось для удовольствия зрителей. Играли звёзды — Жюстин Энен, Ким Клайстерс и Светлана Кузнецова, но она играла простуженной. Неожиданно приехали офицеры и взяли пробы на допинговый контроль.
Вопрос: это пробы соревновательные или внесоревновательные? Я не знаю наверняка, но полагаю, что неожиданность является основным признаком внесоревновательного контроля, и тогда применение эфедрина не будет считаться нарушением антидопинговых правил. Однако неблагоприятный результат анализа просочился в прессу, все великие теннисистки заволновались по поводу своей репутации и потребовали полного расследования. И дальше покатилось, всплыло имя Кузнецовой, запросили контрольный анализ пробы Б, назначили сроки его проведения — и всё, мне выдали билет и паспорт с визой, и я поехал в Гент. Анализ в то время был невероятно продолжительный: по старым лабораторным стандартам все многоуровневые калибровки надо было проводить заново от начала до конца, затем набирать статистику по самой пробе и лабораторным контрольным образцам, так что вся лаборатория была парализована на два дня.
Бог с ней, с Кузнецовой, там всё подтвердилось, дальше разберутся без меня. Но я был очень благодарен директору лаборатории профессору Францу Дельбеке, которого знал ещё с 1987 года, за маленькую виалку с метилтестостероном, нам этого количества хватило надолго. Вторым неотложным вопросом было определение эритропоэтина, и доктор Питер ван Ино мне всё рассказал и показал. Методика определения ЭПО немыслимая, это электрофорез с двойной фокусировкой и двойным блоттингом, это даже выговорить невозможно — и как такое вообще могли придумать! Анализ идёт полных два дня, это биохимия, там всё абсолютно другое, мои знания в этой области минимальны и опыт на нуле. Никто из моих сотрудников в Москве этого не знал и никогда не делал, срочно нужны новые специалисты именно в этой области, а где их взять? Просто ужас.
Но самый ужас-ужас заключался в том, что Семёнов официально рапортовал о выполнении анализов на эритропоэтин, не делая самого анализа, однако выставляя счёт к оплате за анализ. Это был настоящий беспредел. В Москве буквально за неделю до моего второго пришествия в лабораторию проводился этап Кубка мира FINA по плаванию на короткой воде, были установлены мировые и континентальные рекорды, а для их утверждения требовался дополнительный анализ на эритропоэтин. Логика Виталия Семёнова была простой: если вам для утверждения рекордов надо, чтобы был проведён анализ на ЭПО, то мы вам такую бумагу подпишем и пришлём.
Вернувшись из Гента, я направил письма международным федерациям, сообщив, что по причине возникших технических трудностей определение эритропоэтина в Москве временно прекращено. У Семёнова эритропоэтином занимался профессор, три года числившийся на половине ставки, приходивший редко и снова исчезавший на неопределённое время. Столкнувшись с ним в лаборатории, я спросил, чем он занимается и когда будет готова методика. Он стал мне объяснять, что ведёт передовые научные исследования, широко и глубоко экспериментирует, работает над усовершенствованием методики определения ЭПО. Однако учёностью меня не обморочишь, полковник Скалозуб был молодец и выдал лучшую фразу в русской литературе.
Я продолжил расспросы:
— Исследования — это хорошо, но где сама методика? Почему за три года вы её не воспроизвели?
— Методика слабая и местами неправильная, поэтому она не была воспроизведена, — получил я ответ от профессора.
— Но почему тогда вы отправляли факсы с результатами проведённых анализов по определению эритропоэтина? — я начал понемногу злиться.
— Это делал Семёнов, — возразил мне профессор. — Эти факсы я не видел и результаты анализов не подписывал.
С этим профессором всё стало ясно: типичный представитель академической науки, мыслитель, которому идеи и открытия влетают в голову в любой момент, особенно когда его нет на рабочем месте. Дисциплина, серийные анализы с девяти часов утра и так изо дня в день — это не для него. Он не способен полностью сконцентрироваться на двухдневном тщательном анализе мочи, когда всё время на ногах — и с большим объёмом ручной и «мокрой» работы.
Однако надо было срочно что-то делать. Я позвонил доктору Гюнтеру Гмайнеру в Австрию, в Зейберсдорф, и попросил принять меня на пару дней, чтобы я мог посмотреть весь анализ на эритропоэтин «от начала и до конца», эта была любимая присказка Семёнова. Хватит тебе отстреливать российских спортсменов, Егора Титова и Настю Капачинскую, теперь помоги мне. Вообще, Гюнтер большая умница, он создал компьютерную программу по обработке результатов анализа эритропоэтина и накопил в этом деле огромный опыт. Я приехал и за два дня прошёлся по всей пр