Время лечит, и я стал ходить по отделению, хотя был ещё очень слаб. Оставшись на этом свете, я больше всего боялся за своё сердце — вдруг я ему невозвратно навредил или мне его неправильно зашили. Ко мне приехал адвокат и предупредил, что следователи из ФСКН рвутся допросить меня прямо в отделении. Мы наотрез отказались, и врачи нас поддержали. Меня выписали 13 марта, потому что 14 марта приезжал доктор Патрик Шамаш, мы с ним должны были что-то обсудить. Меня привезли на работу. Я еле стоял на ногах и ничего не соображал. Патрик внимательно смотрел на меня, он знал, что у меня была операция на сердце. Но мне кажется, что про всё остальное он знал тоже. Я чувствовал, что он очень за меня тревожится, а на «всё остальное» ему наплевать.
10.3 Психиатрическая больница No 14 на улице Бехтерева. — Первая психиатрическая экспертиза в Кащенко
Два раза меня допрашивали в ФСКН на Маросейке по несколько часов подряд. Как же я их ненавидел, просто до умопомрачения; кажется, был бы у меня автомат, я бы их всех завалил не раздумывая. Из моего АК-47, 1951 года выпуска, номер ПВ 7525, из него на военных сборах со ста метров по грудной мишени я выбивал 87 очков из 100. Какие твари: они слушали мой телефон и читали мою почту на «Яндексе» два года, начиная с 2009 года. Тем временем на работе мне было очень тяжело и становилось всё хуже и хуже. После выписки из института Склифосовского мне прописали какие-то таблетки, якобы новые, их надо было пить три месяца. Но уже через три дня мне стало так плохо, что я не мог спать, на время куда-то проваливался, в голове гудело и сердце начинало вдруг стучать то сильно и громко, то с барабанными дробями и перебоями. И я начал паниковать — а вдруг они меня таким образом травят? Ситуация требовала срочного разрешения: либо пить эти таблетки дальше, либо прекратить. Я твердо решил, что эти таблетки я больше не пью. Но все боялись оставлять меня одного, помешанного и без таблеток, мало ли что ещё может приключиться, и так мои родные были в крайнем напряжении целый месяц. Хорошо, таблетки я не пью, но что если без таблеток вдруг станет хуже? Меня убедили, что надо снова лечь в больницу, мы вызвали скорую, и 23 марта меня положили в обычную городскую больницу — психиатрическую больницу № 14 по адресу улица Бехтерева, дом 15. Всего десять дней я продержался на воле после выписки из института Склифосовского. Эти десять дней были просто мýкой, вспоминать страшно.
Во второй раз в психиатрической больнице я пролежал больше месяца, с 23 марта по 26 апреля. Меня пичкали таблетками, что-то кололи в задницу, но там я почувствовал улучшение, стал читать книги и играть в шахматы; карты были запрещены. Появился аппетит, хотелось курочку с бульоном! И вновь у меня необъяснимо, а может быть и объяснимо, резко ухудшилось состояние именно накануне психиатрической экспертизы, назначенной за день до выписки. Мне стали дополнительно давать какие-то таблетки, и у меня сразу начались процессы торможения, я превращался в овощ, язык заплетался таким неловким образом, что я вдруг стал бояться говорить — и был готов расплакаться после пары фраз! Хотя голова продолжала работать. Когда Вероника пришла и увидела меня таким, она сразу заплакала и не могла понять, что со мной случилось, я же накануне был нормальным. Тем более что на завтра, на 25 апреля, была назначена экспертиза, где я должен был доказать, что вылечился, могу жить и работать! На следующий день, получив с утра свои таблетки, я их как бы проглотил, но, подержав во рту, ухитрился незаметно выплюнуть и выбросить. Для психушки, для наблюдательной палаты, это было невероятным достижением. Там следят, особенно за теми, за кем надо следить, чтобы всё, что дают, было проглочено. Видимо, меня посчитали достаточно обработанным — овощ созрел, — и санитары не досмотрели; я сделал унылый вид, что всё проглотил, и это было засчитано.
Психиатрическая экспертиза проводилась в совершенно другом месте, в Кащенко, но про это место позже. За мной приехала машина, чёрная «Волга». В ней сидели оперативники ФСКН! Вот сволочи, какое отношение они имеют к моей экспертизе перед выпиской, ведь это они разработали таблеточную деградацию перед экспертизой, чтобы доказать мою невменяемость! Вероника была со мной. Ехали больше часа, оперативники пытались меня разговорить, но я отделывался тупыми или общими фразами, ведь я же теперь овощ. Начала экспертизы ждали часа три, был тёплый солнечный день, и я под надзором оперативников ФСКН сидел на лавочке у входа, подставив лицо солнцу. Боже мой, как давно я не был на улице! Солнечный свет меня всегда наполнял энергией, я не видел солнца больше месяца и поэтому по-особенному ощущал, что голова моя снова работает, язык оживает — ведь я уже больше суток без этих тормозных таблеток, всё позади, эффект прошёл, метаболизм у меня уникально быстрый, проверено годами. Сейчас время работало на меня, на моё просветление — каждый час, каждая минута, каждое мгновение.
Психиатрическая экспертиза проводилась тремя тётушками, двум из которых было лет под семьдесят, и лишь одна была в предпенсионном возрасте; они имели несчастье спросить про мою работу. Я им рассказал про допинговый контроль в спорте и биологический паспорт спортсмена, про масс-спектрометрию высокого разрешения и долгоживущие метаболиты. Удивившись, они спросили, что это были за исследования, в какой стране и когда — и где я про это прочитал. Я ответил, что это моя работа и что про это прочитать пока нельзя. Они переглянулись — и синхронно покачали головами. Тут ещё я добавил, что являюсь директором Антидопингового центра и что в этом году мы станем лучшей лабораторией мира и займём первое место по количеству проведённых анализов. Они спросили, не устал ли я, и сами себе устроили перерыв, чтобы прочитать сопроводительные документы — кого им сегодня привезли, кто это такой: уголовник, алкоголик или просто фантазёр?
Во второй части экспертизы они расспрашивали про моё детство, семью и хобби, удивлялись, что я знаю английский язык и езжу один, без сопровождения, за границу. Хотя почему без сопровождения — иногда я ездил с женой. Вообще, дремучесть психиатров поражает — такое ощущение, что всю информацию о реальной жизни они черпают из общения со своими пациентами. Заключение экспертизы было описательным и расплывчатым, никакого вывода врачам сделать не удалось, диагноз не установлен. Была отмечена моя характерная черта — переоценка значимости собственной персоны. Боже мой, какое счастье, что утром я изловчился и выплюнул таблетки. Представляю, какой бы мне тогда диагноз нацарапали три эти «несчастные клуши», как любит выражаться моя дочь.
После майских праздников я немного пришёл в себя, никаких таблеток не пил, снова сел за руль, и голова моя стала работать всё лучше и лучше. Заместитель министра Юрий Нагорных представил мне Евгения Блохина, нашего нового куратора из ФСБ. Блохин будет контролировать подготовку к Олимпийским играм в Сочи, а заодно вникать в повседневную деятельность Антидопингового центра и РУСАДА. В мае мы довели до конца и согласовали поэтажный план здания лаборатории в Сочи, все четыре этажа. Блохин спросил, где будут находиться его помещения, ему нужны две комнаты; он разъяснил, что на каждом строящемся олимпийском объекте предусмотрены помещения для ФСБ. Я отвёл Блохину две сдвоенные комнаты № 415 и № 416 на четвёртом этаже, в самом углу, и открытым текстом пометил их на своем плане — «ФСБ». Поэтажная планировка строящегося здания очень нудная: мало того, что у каждого помещения имеется свой номер, так ещё надо, чтобы во всём здании не повторялись названия помещений и их функции, а как ещё я могу называть лабораторные комнаты? К тому времени я истощил свою фантазию: у нас были библиотека, склад, архив, приём пищи, приём гостей, переговорная, серверная, поэтому вывеска «ФСБ» пришлась очень к месту, она закрепилась и пошла в проектные схемы и в рабочую документацию. Когда проект прошёл утверждение и Женя Блохин увидел комнаты под вывеской «ФСБ», он очень рассердился и потребовал эти названия убрать, чтобы не светить их на бумаге.
Убрали только через год.
10.4 Три недели в Кащенко. — Вторая психиатрическая экспертиза и диагноз
ФСКН настаивала на проведении стационарной экспертизы, то есть хотела снова положить меня в психиатрическую клинику, чтобы я наблюдался там в течение месяца. Мы с адвокатом соглашались только на амбулаторную экспертизу, без госпитализации, но ФСКН подала против нас иск в Басманный суд, и мы его проиграли, потом проиграли апелляцию в Мосгорсуде — и 16 июня, дольше затягивать было нельзя, меня по решению суда положили в очень знаменитое место, в Кащенко. Теперь это психиатрическая клиническая больница № 1 имени Н. А. Алексеева, она же Канатчикова дача, прославленная в песне Высоцкого, в которой были хорошие слова: настоящих буйных мало, вот и нету вожаков. Честно сказать, в психушке мне почему-то очень хорошо думается. Правда, при этом за мной наблюдают. В Кащенко было хорошо, даже интересно, народ собрался боевой и разнообразный, обвиняемые в основном в особо крупных экономических преступлениях, убийствах и нанесении тяжких телесных повреждений; стационарная экспертиза проводилась объективно, никаких таблеток не давали. Нас, особую группу, уголовников, которые с помощью экспертизы пытались повлиять на выводы следствия или избежать уголовного наказания, два раза в день строили, пересчитывали и выводили гулять в зарешеченный дворик, а там цветы, деревья, лето!
Оставалась одна проблема — моя работа, я директор, и снова, в третий раз, пропадать на месяц из переписки по электронной почте я не мог: летний соревновательный сезон был в разгаре, и допинговый контроль не прекращался ни на день. И мне пошли навстречу, разрешили пользоваться компьютером и интернетом! Это было невероятное счастье, именно благодаря этому разрешению, совершенно невообразимому, во мне произошёл небольшой перелом, блеснула надежда выкарабкаться и выстоять в борьбе с ФСКН. После обеда, когда всех разгоняли по палатам спать, мне выносили компьютер ровно на час — и я отвечал на письма, участвовал в работе Антидопингового центра, главное, действительно был при деле. Потом компьютер забирали, никто не должен был видеть, как я работаю на компьютере, или знать об этом.