вопрос второй; главное, что медаль за участие у всех одинаковая.
Меня тогда очень разозлило, что Патрик Шамаш не позволил Дону Кетлину посетить олимпийскую лабораторию, а ведь Дон Кетлин три раза был директором такой лаборатории: в Лос-Анджелесе, Атланте и Солт-Лейк-Сити, это уникальная карьера. Но они друг друга не любили. Дон Кетлин очень обиделся и на наших утренних совещаниях сидел молча. Я человек отходчивый и немстительный, но это я запомнил, и через два года в Сочи получилось так, что доктор Шамаш тоже не смог попасть в олимпийскую лабораторию.
Директор лаборатории профессор Дэвид Кован напустил такую секретность, что без сопровождающих нельзя было ходить по лаборатории, копировать и фотографировать, смотреть распечатки анализов. Мы пожаловались доктору Шамашу, и только тогда нам разрешили находиться в лаборатории без сопровождения. Но фотографировать всё равно нельзя, повсюду стоят камеры и наблюдают за тобой, так что я всё записывал в блокнотике, как оперативник во время обыска.
Имея прекрасное оборудование, олимпийская лаборатория в Харлоу не подготовилась должным образом к предстоящим Играм, на деле вышло надувание щёк и сплошная показуха. ВАДА толком не проверяло уровень готовности лаборатории, наивно полагая, что в Лондоне работают великие эксперты по определению допинговых соединений. МОК вообще не способен проверять лаборатории, там для этого и нет никого, кроме Патрика, трудоголика и умницы, но его основная специальность — травмы колена и всего остального, что можно повредить на престижном горнолыжном курорте, где у него была собственная клиника. Лондонская лаборатория оказалась полным провалом ВАДА и МОК, это была просто бесшабашная наглость: как можно с важным видом рассуждать об анализах, не умея при этом определять долгоживущие метаболиты, остарин и GW 1516. Если бы не моё интервью The New York Times от 12 мая 2016 года, то никто бы не стал перепроверять пробы с Игр 2012 года. Однако пришлось это сделать, и только первая волна принесла 38 положительных результатов! А в итоге, с учётом биологических паспортов и расследований, получилось 130 с чем-то, 83 из которых принадлежали легкоатлетам! Четырнадцать олимпийских чемпионов лишились золотых медалей. Если взять только российских легкоатлетов и только медалистов, то всего на Играх в Лондоне было завоёвано 18 медалей, из них 8 золотых. После перепроверок осталось 5 медалей, и всего одна золотая — у Анны Чичеровой, в прыжках в высоту. Все 9 ходоков, чёгинских воспитанников, были дисквалифицированы.
В Харлоу мне показалось странным отсутствие положительных проб с дростанолоном. Ведь в России и сопредельных странах давно продавался подпольный тестостерон, загрязнённый этим анаболиком. Увы, дростанолон в Лондоне тоже не был найден, хотя его пики наблюдались! Объяснение было простым: мол, анаболик старый, он давно пропал, и у нас нет сертифицированного соединения (синтетического стандарта) или референсного материала (мочи) для его подтверждения. Мне показали пики дростанолона на экране компьютера и на распечатках, однако, когда наши обсуждения дошли до руководства лаборатории, распечатки анализов нам показывать перестали. Приборы продолжали работать в автоматическом режиме, но мониторы компьютеров были выключены, а результаты анализов распечатывались где-то за стенкой. Детский сад.
Помню суету с подтверждением хлорталидона, старого и простого диуретика. Олимпийские игры ещё не начались, а у нас уже были три положительные пробы: станозолол, фуросемид и хлорталидон. Новые Орбитрэпы хорошо справлялись с предварительным анализом, когда на каждый препарат стояли один, редко два иона. Однако для подтверждения требовалось три иона с приличной интенсивностью, но при атмосферной ионизации хлорталидон трёх ионов не давал, торчал лишь протонированный молекулярный ион — и всё. Пришлось вспомнить получение метильных производных и анализ на масс-селективном детекторе, процедуру 1980-х годов, и сразу всё вышло как надо. Потом эту же спортсменку брали ещё два раза, снова определили хлорталидон — но у неё имелось терапевтическое разрешение. Что важно отметить: никто о процедурах подтверждения и не подумал, это просто поразительно. Я пытался узнать у Дэвида, как проходила аккредитация ВАДА, что они смотрели и чего требовали, но профессор Кован постоянно ускользал от разговора, якобы всё время был очень занят. Но потом рассказал, что вадовские эксперты пару раз приезжали, проверяли сигнализацию, внешние и внутренние камеры слежения, бесперебойную подачу электричества, спрашивали, как будет проходить контрольный анализ пробы Б, кто с какой стороны заходит, где будут вскрывать пробу Б и кто куда пойдёт дальше.
— А как они проверяли ваши процедуры и методики? — не отставал я от Дэвида.
Он посмотрел на меня как на бестолкового студента, потом оглянулся и продолжил:
— Да ты что, какие методики, они вообще ничего не могут проверить, ВАДА на такое не способно. — И Дэвид по-профессорски улыбнулся.
Антидопинговые правила МОК отличались от правил ВАДА по простой причине: правила МОК были созданы задолго до появления программы АДАМС, куда стекались все данные, от планирования и отбора проб до результатов анализа, из-за чего олимпийская лаборатория была вынуждена работать по старинке. Вместо того чтобы сразу после подтверждения отправить положительный результат в АДАМС, МОК требовал подготовить полный пакет документации на 60–70 страниц и передать его на изучение своим экспертам, то есть нам: двум профессорам, Кристиан Айотт и Джорди Сегуре, и мне, не профессору. Пока мы писали заключение и ставили подписи, доктор Шамаш ходил кругами с озабоченным видом; эти церемонии затягивали объявление результата на день или два. С позиций ВАДА эти моковские хороводы были недопустимым вмешательством в работу лаборатории, поэтому мы с Оливье Рабином решительно прекратили эту неразбериху — в 2014 году в Сочи МОК, как и все земные тестирующие организации, стал получать результаты анализа из программы АДАМС: я сбрасывал туда результаты анализов без обсуждений и задержек.
Я директор, я всё решаю сам и за всё несу полную ответственность.
11.9 Дисквалификация Надежды Остапчук
Интересных случаев было немало, но один случай следует разобрать подробно. Это был метенолон (Примоболан), найденный у свежеиспечённой олимпийской чемпионки в толкании ядра Надежды Остапчук из Беларуси. Её предсоревновательная проба, взятая за день до старта, была положительной, но вместо того, чтобы немедленно отстранить Остапчук от участия в финале, мы изображали консилиум учёных, копаясь в лабораторной документации и не объявляя результат! Прошли два или три дня, за это время Остапчук выиграла финальные соревнования, помахала флагом и с золотой медалью на шее прослушала гимн страны на стадионе. Вторая проба, взятая после финала, тоже была положительной. Но и на следующий день она оставалась героем, получала поздравления — и сам Александр Лукашенко, единый в двух лицах, президент страны и национального олимпийского комитета, приказал наградить её орденом.
Но судный день настал, и метенолон объявили. Белорусская делегация запросила контрольный анализ пробы Б. Анализ мы проводили с профессором Дэвидом Кованом, директором, и белорусские представители очень удивились, увидев меня с другой стороны баррикад. От них прилично разило водкой, понятно, что горе горькое, жалко терять золотую медаль, им можно только посочувствовать. Перед вскрытием флакона с пробой Б спортсмену и представителям полагается показать распечатки и разъяснить результаты анализа пробы А — что именно там было найдено. Неожиданно для меня профессор Кован стал объяснять, что у Остапчук был свежий приём анаболического стероида, сами посмотрите, говорит, — вот торчит пик исходного метенолона, он даже выше, чем метаболит, хотя обычно, то есть после заблаговременного прекращения приёма, исходный препарат исчезает, остается только метаболит.
Я с удивлением слушал проповедь Дэвида и не понимал, зачем он разъясняет такие подробности представителям спортсменки. Я никогда так не делал! Во время контрольного анализа, когда все на нервах и на никотине, на водке и валокордине, — нельзя давать образовательный комментарий по самой пробе или конкретному препарату, такая дискуссия может быть неправильно истолкована и завести неизвестно куда. Всё, что нужно сделать директору, — это составить акт осмотра и вскрытия пробы Б, то есть показать, что она была закрыта, не поцарапана и не протекала. Затем объяснить, как проводили анализ пробы А и что нашли — посмотрите на компьютерную распечатку с отмеченными на ней пиками метаболитов — вот стрелочки, а вот пики, вы сами видите, что проба положительная. А вот для сравнения чистая проба мочи, так называемая лабораторная бланковая проба, — на этом месте нет никаких пиков и стрелочек, всё чисто и гладко, проба отрицательная. Спортсмен и представители должны уяснить, что цель проведения контрольного анализа пробы Б — только подтверждение результатов анализа пробы А. И это всё. Точка. Ваши жизненно важные вопросы: когда был приём анаболика, откуда он мог взяться, много ли там его оставалось или мало и что нам теперь делать — извините, господа, это не ко мне, ваш случай будет разбираться на слушаниях в РУСАДА. Мы с вами осмотрели контрольную пробу Б, составили и подписали первый акт, что флакон был в целости и сохранности, затем при вас вскрыли и немного отлили, а остаток мочи у вас на глазах закрыли «зелёной крышкой», теперь это будет проба Б2, — и второй акт подписали. Затем на ваших глазах провели анализ. Анализ подтвердил результаты, полученные ранее при анализе пробы А, все пики стоят на своих местах, вы это видите сами, на этом всё, анализ закончен, до свидания. И ни слова больше.
Честно сказать, я получил удовлетворение, когда попалась Надежда Остапчук, и не потому, что я такой фанат Янины Корольчик, прекрасной белорусской толкательницы ядра, неожиданно победившей на Олимпийских играх в Сиднее в 2000 году. Надежда Остапчук очень плохо поступила с главным тренером белорусской сборной Анатолием Бадуевым. В марте 2012 года у сборной взяли пробы внесоревновательного контроля и привезли в Москву на анализ. Точно не помню, но из 15 привезённых проб штук шесть или семь оказались положительными, мы нашли наш новый метаболит Оралтуринабола, как раз на нём тогда и попалась Остапчук. Толя ужасно разволновался и умолял меня не давать положительных результатов; я же хотел поторговаться и хотя бы одну пробу засветить. Но Бадуев упёрся всеми лапами и сказал, что именно сейчас этого делать нельзя.