В Кунцевском суде меня не было. Во-первых, ожидали корреспондентов и, во-вторых, опасались, что я „поставлю под сомнение основы оперативно-следственной деятельности ФСКН и доказательную базу“, то есть подниму вопрос об определении правильного количества сильнодействующего вещества. Рассказывали, что судья никак не могла понять, что анаболики — это не наркотики, что они не выведены из оборота, что их можно иметь для собственного потребления дома, в машине или в сумочке и что в отношении моей сестры по статье 234-й необходимо было доказать незаконное приобретение в целях сбыта. „Доказанные“ количества — эти 32.4 грамма оксандролона и 10.5 грамма тестостерона (подлое двадцатикратное завышение в обоих случаях) судья себе представляла, наверное, как героин и кокаин, и пылала праведным гневом. Мою сестру Марину осудили на полтора года и взяли под стражу прямо в зале суда и увезли в тюрьму.
Мы к этому были совершенно не готовы! Она провела в заключении 81 день, но борьба за её освобождение не прекращалась ни на минуту, и 18 марта 2013 года её выпустили: Московский городской суд изменил приговор, вместо 18 месяцев колонии дали два года условного срока.
12.8 Инспекция из ВАДА. — Фокусники из ФСБ
Празднование Нового, 2013 года было испорчено, меня давила мысль, что моя сестра сидит в тюрьме — ужас, ей дали 18 месяцев — и что она выйдет только летом 2014 года, после Олимпийских игр в Сочи! В то далёкое послеолимпийское время я даже боялся заглядывать, Игры в Сочи стояли передо мной как сплошная стена, закрывавшая весь горизонт и перспективу. Только работа отвлекает от тяжёлых мыслей и лечит — во время новогодних каникул у нас был переезд, все приборы были перенесены в новое здание и запущены. Вместе со зданием мы получили несколько новых приборов, крайне необходимых для работы в Москве. Забавно, что больше десятка новейших приборов зимовали в ящиках в Сочи под охраной, трогать их было нельзя — это собственность олимпийской лаборатории. Но оказалось совсем не забавным, когда Минспорта России распорядилось с декабря 2012 года всё сочинское оборудование поставить на баланс нашего предприятия, и мы сразу получили 38 миллионов рублей убытков из-за амортизации и налога на имущество, хранившееся в ящиках в Сочи. Конечно, платить мы не собирались, но финансовые показатели деятельности предприятия на ближайшие годы обрушились.
Мы переехали и стали работать в новом четырёхэтажном здании. Я отрапортовал об этом в ВАДА, они поздравили и подтвердили приезд инспекции 20–23 января. Евгений Блохин тоже готовился к их приезду: ночами устанавливал подслушивающую аппаратуру в тех комнатах, где эксперты ВАДА будут сидеть, пить кофе, переговариваться между собой и расспрашивать моих сотрудников. Рано утром 20 января мы с Оливье Рабином и Викторией Ивановой полетели на один день в Сочи. Для меня это был первый и предпоследний раз, когда я летел в бизнес-классе за счёт государственного предприятия, директором которого проработал более десяти лет. Нас замечательно встречали, возили, кормили и поили, мы роскошно пообедали в ресторане „Ла Луна“. В здании лаборатории была чистота и зимняя сочинская прохлада. Приборы были распределены по комнатам и даже расставлены по столам, специально для этого мои сотрудники приехали за несколько дней до визита ВАДА. Это было невероятно, я смотрел на всё вокруг глазами вадовских экспертов и восхищался вместе с ними! Это будет лучшая лаборатория за всю историю Олимпийских игр. Александр Владимирович Мохна, заместитель директора ОАО „Центр „Омега“, проделал огромную работу перед приездом инспекции ВАДА, даже газон зелёный появился перед входом. Большое ему спасибо, здание сочинской лаборатории — это его творение. Довольные и усталые, мы с Оливье и Викторией в тот же день поздно ночью вернулись в Москву.
Эксперты ВАДА сидели у нас ещё два дня, особенно они упирали на совершенствование контроля качества нашей работы. Многие их замечания и указания совпадали с моими требованиями, но у меня не хватало настойчивости, административного напора и последовательности для их исполнения, я всё время жалел своих сотрудников, видя, с каким энтузиазмом и желанием они работают — и как они устают — и насколько я зависим от их работы и даже настроения. Иногда получалось, что доктор Оливье Рабин говорил буквально моими словами! Со стороны могло показаться, что это я его подучил, но это было не так. Основным недостатком моих сотрудников было то, что никто из них не работал в зарубежных лабораториях и не почувствовал там на своей шкуре, что такое система обеспечения контроля качества и почему благодаря ей порядок бьёт класс. Для создания и воплощения этой системы я пригласил на должность заместителя директора Елену Мочалову, она сразу усилила работу в этом направлении.
Так получилось, что Виктория и Тьерри ещё оставались работать в Москве, а доктор Рабин уезжал раньше, он летел не напрямую в Монреаль, а сначала в Париж. Мы повезли его в Шереметьево, Юрий Чижов рулил моей машиной, а я приготовился обсудить ряд вопросов, написанных на листочке, чтобы ничего не пропустить. В разговоре я обмолвился, что на следующей неделе приезжает доктор Марсель Сожи, директор лозаннской лаборатории, — по указанию IAAF он назначен наблюдателем на время московского чемпионата мира по лёгкой атлетике, в августе мы будем работать вместе. И зачем-то я раньше времени ляпнул, что Сожи, возможно, будет работать у меня в Сочи заместителем директора в период зимних Игр, всего там будет 50 моих сотрудников и 20 иностранных, так что мне понадобятся его опыт и совет. Возникла пауза, Оливье окаменел, затем размеренно и чётко отдал приказ: вторую порцию проб, которую он вчера повелел отправить в Лозанну, следует перенаправить в Кёльн. А сам он сейчас предупредит кёльнскую лабораторию. Вот это новость — как такое могло случиться, почему доктор Рабин так резко поменял своё решение; он что, перестал доверять Лозанне?
Наконец эксперты ВАДА уехали. Я вышел на свежий морозный воздух — как же я с ними измотался, всё, сейчас покурю и снова брошу. Когда я нервничаю, мне хочется курить, когда приезжает ВАДА, мы курим беспрестанно. Евгений Блохин не курил — он был доволен, что его аппаратура сработала как надо, разговоры иностранных визитёров записали. Я пытался разведать, что они там говорили, но Женя был закрыт на все пароли, лишь скромно улыбнулся и сказал, что ничего не знает, всё у руководства. На следующей неделе мы пошли обедать в азербайджанский ресторан „Восточная ночь“, в нашу основную точку на улице Радио, в пяти минутах ходьбы. Там поели вкусной баранины, выпили текилы, повторили, и тут вдруг Женя сообщил, что специалисты из ФСБ (позже Ирина Родионова назовет их фокусниками) научились открывать флаконы „берегкит“!
С меня мгновенно слетел хмель, я сказал, что у меня есть две нехорошие пробы, зарубежная миссия, поэтому выбросить их через три месяца я не могу, а тут на днях приезжает Габриель Долле со своими чертями из IAAF, им что угодно может взбрести в голову! Проверенная моча у нас имеется, и как хорошо было бы вскрыть пробы Б и заменить мочу из них на чистую. Блохин нахмурился, наверное, уже сам пожалел, что сказал мне об этом. Но я не отставал: прошу тебя, Женя, успокой мою душу, хочешь, говорю ему, я попрошу Нагорных, он тебе команду даст?
„Ладно, никого пока просить не надо, сами разберёмся; давай скорее, где твои флаконы, я их заберу“, — пробурчал Блохин, и мы вернулись за ними в лабораторию. И вот Женя с двумя флаконами в двойном полиэтиленовом пакете ушёл в наступающую темноту. Я полностью осознавал, что происходит историческое событие и что допинговый контроль на моих глазах погружается в темноту, становясь illusory, как грустно подытожит профессор Ричард Макларен в оскароносном документальном фильме Icarus через несколько лет.
12.9 Доктор Марсель Сожи. — Уничтоженные пробы Б
Приехала большая делегация IAAF, в том числе Марсель Сожи, и я немедленно рассказал ему, что доктор Рабин, узнав про наше сотрудничество, переадресовал пробы из Лозанны в Кёльн. Марсель в свою очередь предупредил меня, что Рабин велел ему проанализировать оставшиеся 12 проб, те самые, где ничего или почти ничего не оставалось во флаконах А. По новым правилам флаконы Б можно было вскрыть, отобрать аликвоты для анализа и тут же закрыть так называемой „зелёной крышкой“, снова получив запечатанную пробу, обозначаемую Б2. И из этих 12 проб две оказались положительными! В одной пробе нашли тренболон и метилтестостерон, в другой — целый коктейль: оксандролон, тренболон, болденон и их метаболиты, все стероиды в приличных концентрациях, пропустить такое было нельзя.
Стали разбираться, кто да что, оказалось, что обе пробы принадлежали нашим известным бегуньям, чемпионкам мира. Первая проба, где были тренболон и метаболит метилтестостерона, принадлежала Анастасии Капачинской, её пробу мы получили деградированной, там действительно было незначительное количество тренболона, однако метилтестостерона не было, это была ошибка лозаннской лаборатории. Если моча деградированная, то есть в ней развелись бактерии, то в неё нельзя перед анализом добавлять внутренний стандарт — метилтестостерон в концентрации 500 нг/мл, его следует добавлять после гидролиза, когда проба остынет до комнатной температуры. Во время гидролиза, а он длится целый час при температуре 50 градусов, деятельность бактерий, вырабатывающих энзимы, приводит к образованию метаболитов, как будто метилтестостерон прошёл через организм. Лозанна этого не учла и рапортовала 6.5 нг/мл метаболита метилтестостерона — якобы найденного в пробе спортсменки. Оставался ещё метаболит тренболона, но его концентрация была не более 2 нг/мл, что много ниже минимального требуемого уровня определения, установленного ВАДА в 2010 году и действовавшего в 2012-м, для тренболона он составлял 10 нг/мл. Так что „деградированная бегунья“, я называл её degraded girl, была вполне защищаемой: достаточно написать в ВАДА в ответ, что мы, мол, мелкий тренболон не увидели — и больше к нам не приставайте, без вас много работы.