ртой немощных либо с вымирающими туземными племенами.
— Паф! — она извергла клуб сигарного дыма. — Вы, англичане, никогда не говорите того, что думаете.
— Напротив, — фыркнул Фертик. — Я говорю, что думаю, хоть и не всегда думаю, что говорю.
Еще дальше по столу Гэвин рассказывал Бэзу о жизни и смерти в своем отделении. «Его прямая кишка, — сообщил он о некоем пациенте, — прорвалась, когда один малый поимел его кулаком.»
— Иисусе-Христе, — воскликнул Бэз. — У него что же, когти на пальцах были?
— Нет, — мрачно усмехнулся Гэвин, — если, конечно, вы не верите, будто супружеская жизнь позволяет человеку воспарить, обратившись в орла. Этот кулачный боец был женат и не позаботился снять обручального кольца.
А на самом дальнем от Уоттона конце стола жена Генри обсуждала с Дэвидом Холлом вопросы мирового значения. «Великие нации создаются не п-п-посредством п-переговоров, — брызги клерета летели из ее рта, — н-но п-посредством д-декретов. Так учит нас история». Руки ее вспорхнули в воздух, словно норовя показать, как гигантские империи обращались в прах столетий.
— Что вы, собственно хотите сказать, леди Виктория? — Холл двинул к ней свою бутылку, словно та была батальоном бюрократов. — Что ЕС надлежит послать на Балканы экспедиционные силы?
— Боже, нет, конечно, это не перспективное утверждение — просто наблюдение.
— Ну хорошо, возможно, вы, как историк, и вправе делать подобные наблюдения, однако моим коллегам и мне должно решить, что именно мы, как нация, обязаны предпринять в связи с этим конфликтом. Отвратительность происходящего на Балканах, уже не является, — он сделал паузу, чтобы подчеркнуть одну из своих двухлетней давности острот, — вопросом вкуса.
Нетопырка — из воспитанности — притворилась, будто слышит ее впервые. «Я, п-пожалуй, думаю, что все р-разрешит обычная и-и-инерция».
Неплохо было бы задержаться на этом разговоре (самом интересном пока диалоге из ведшихся за столом), однако наше круговое плаванье, как и всякое другое, требует, чтобы его завершили. Пообок Дэвида Холла сидела Хлоя Ламберт, бывшая не столько девушкой-которая-пишет-картины (подобно многим подобным ей обладательницам больших имен и малых способностей), сколько девушкой, которая красит малярной кистью плинтусы. Сидела она tête-à-tête с Аланом Кемпбеллом и сейчас описывала ему расположение приюта, в котором проводил выходные ее друг. «Мне нравится этот дом — такой уединенный, в самой гуще леса, на дальнем краю поместья. Думаю, его строили, как искусственные руины, что-то в этом роде».
— Так, говорите, к нему ведут две дороги? — произнесенные искривленными недоброжелательностью устами Кемпбелла, слова эти прозвучали с отталкивающей вкрадчивостью — как если бы он задумал убийство и его вдруг осенило, где можно зарыть труп.
Рядом с Кемпбеллом сидели два персонажа, ни в чем друг с дружкой не схожие, хоть головы обоих и украшали торчавшие во все стороны волосы да и обсуждали они регион, представлявший интерес для обоих. Первым из них была Анджела Браунригг, еще одна привилегированная племенная кобылка, которая, плохо понимая, какие средства способны сообщить ей хипповый вид, вплела в свои жидкие светлые волосы нити с разноцветными деревянными бусинами. «Да, Ямайку я люблю, — заливалась она, — хотя на Карибах сейчас и остановиться-то негде, так что если вы открываете там отель… мистер?..»
— Сойка, — отозвался ее угрюмый и более грузный сосед, чьи волосы торчали в стороны с гораздо большей убедительностью, — просто Сойка.
— Хорошо, Сойка — ну так вот, поверьте, tout le mond[61], он будет попросту ваш. В мистику нынче никто не верит.
— Да я этого Лемонда и не знаю ни хера, а где он тут?
— Но скажите, — спросила Анджела, которую никакое недопонимание собеседника остановить было не способно, — дендрарий в вашем отеле будет?
Рядом с обтянутым тренировочным костюмом плечом Сойки внезапно появилась маленькая головка. То была Феба, удравшая от траурного взгляда цельного морского черта, поднесенного ей на блюде.
— Да не смотрит он на тебя, Феба, — уверила девочку няня.
— Смотрит, Клэр, — возразила девочка, — глаза у него тусклые, мертвые, а все равно смотрит, прямо на меня! — И Феба, вытянув на всю длину руку, потыкала рыбу ножом.
— Я же говорила, тебе лучше ужинать у себя в комнате.
— Но мне хочется поглядеть на гостей папы и мамы.
— Ты на них уже поглядела, завтра в школу идти, так что, если пробовать эту рыбу ты не собираешься, отправляйся в постель.
— Тебе надо было последовать моему примеру и попросить суфле, Феба, — сказала Джейн Нарборо. — А считать, что все животные — твои друзья, это, знаешь ли, совершенно нормально. Я тоже так считаю.
— Ты можешь себе это позволить, Джейн, — отозвался Уоттон. — Твой дом достаточно обширен, чтобы разместить в нем на полном пансионе весь Ноев ковчег.
— Тебе легко говорить, Генри, — ответила она с усталым смирением человека, которому приходится влачить непосильное бремя огромного богатства, — однако, если хочешь знать правду, расходы на содержание Нарборо все лезут и лезут в гору.
— В отличие от него, — он указал на суфле, — по-моему, оно совсем сникло. Уверен, даже нулевой показатель инфляции не способен возместить тебе гибель суфле.
— Пойдем, Феба, — Клэр встала из-за стола — крепкий оплот, которому нипочем все эти нервические колкости. — Тебе действительно пора спать.
— Ладно, — согласилась девочка. — Только сначала я перецелую всех на прощание.
И она пошла по кругу — от отца к Эстер, к Дориану, к Мануэле, к Фертику, к Гэвину, Бэзу, Нетопырке, Холлу, Хлое, Кемпбеллу, Анжеле, Сойке, Клэр, Джейн и снова к отцу.
Шаг за шагом, поцелуй за поцелуем, отпечатки губ распутных, губ похотливых, губ, перепачканных едой, губ, перепачканных помадой, все они остались на ее белом челе. Но вот наконец, Клэр уговорила Фебу покинуть общество и подняться наверх, а между тем головокружительное рондо продолжалось и после ее ухода, и губы напучивались, открывались и закрывались, извергая дым и пузырьки слюны, и свечи оплывали, — быстрее, быстрее — пока все общество не расплылось в мутное пятно. И тогда, наконец, колесо рока замедлило вращение свое, обремененное тяготой подлинной ночи.
Всем им давно уж пора было спать. Свечи, вконец истаявшие, постигла гаудианская кончина. На лестнице образовалась баррикада из набитых прокатной посудой пластиковых коробов. Прокатный же персонал давно уже удалился. А обедающие окончательно разбились на две клики, сердцевины коих существовали изначально, клики, отторгавшие одна другую, так что в конце концов они стеснились на разных концах длинного стола. Дэвид и Эстер Холлы, Джейн Нарборо и Гэвин собрались вокруг Нетопырки. Разговор шел горячий, в нем то и дело мелькали имена людей, никому из беседующих лично не известных — Ельцина, Горбачева, Раджива Ганди, — и названия мест, навещать которые никто из собеседников ни малейшего желания не имел, таких как Москва, Сараево, Нью-Дели.
На другом же конце стола сбились вокруг Уоттона Фертик, Алан Кемпбелл, Сойка, Дориан и Бэз. Последний — самосохранения ради — отделил себя от прочих пустым стулом, хотя, по правде сказать, одного лишь стула было маловато, тут не помещали бы Уральские горы. Разговоры здесь велись превратные, циничные и нервные, люди, имена которых назывались, были знакомы всем более чем интимно, да и места упоминались такие, в которых каждый из беседующих побывал не один раз.
— Не хочешь еще бренди, Бэз? — тоном провокатора осведомился Дориан, протягивая Бэзу полный доверху графинчик. Энтузиазм, который он выказал в начале вечера по поводу трезвости Бэза, полностью испарился.
— Я не могу выпить еще, поскольку вообще к нему не притрагивался, — ответил Бэз.
— Ты стал ужасным недотрогой, Бэз, верно? — произнес Уоттон. — Раз уж ты сменил одно рукоделье на другое и обратился в викторианскую скромницу, то мог бы помочь мне с вышивкой.
— С вышивкой?
— С моим шитым СПИДометром. — Уоттон вытянул из кармана драную тряпицу размером с ресторанную салфетку и помахал ею по воздуху.
— Это что еще за хрень? — Бэз был искренне встревожен, прочие — столь же искренне безразличны.
— Вышивка. На этой салфетке вышиты имена всех, кого я с удовольствием наделил бы СПИДом. У каждого есть свой СПИДометр — почему же и мне было не обзавестись?
— Дай-ка взглянуть, Генри, — Уоттон передал салфетку Дориану. — Ба, ты и ее сюда вставил, не знал, что эта сучка в такой немилости у тебя.
— Ну, из всех, кто распускает обо мне слухи, она худшая, потому что ее слова выдерживают проверку.
Этот обмен добродушными шуточками прервал Алан Кемпбелл: «Давайте пошарим по комнате, — невнятно произнес он. — Мой бокал совсем помутнел, а тут где-то должен быть чистый». Все поднялись и побрели по комнате, даже Бэз, которому нечего было очищать — кроме личного санитарного кордона. «Нет, Сойка — уведомил Кемпбелл поддельного растафария, — этот косячок тебе не по чину, он предназначен для человека почище тебя». И преспокойно отобрав косячок, Кемпбелл принялся с силой попыхивать им, так что кадык его при каждом глотке дыма резко поскакивал под шейным платком. И Бэз увидел пятна, о существовании коих подозревал.
Дориан возобновил разговор. «А, и этот тоже здесь — но, помилуй, у него практически нет шансов подцепить вирус, он в жизни своей не кололся и он даже не бисексуал».
Вынести это Бэзу было уже не по силам. Он заговорил — громко, чтобы его услышали все: «На этой неделе сообщили, что к концу столетия вирусом будет заражено сорок миллионов человек и что гетеросексуальная его передача — установленный факт, так что шансов…»
— Ах, Бэз, неужели обязательно быть таким прозаичным? — воскликнул Уоттон.
— Ах, Генри, неужели обязательно быть таким безмозглым?
— Чтобы жить жизнью истинного художника, нужно успешно произвести операцию по обходу мозга — на себе самом.