Да, казенная лопата осталась где-то на поле, потому еще один убыток казне по моей милости. Ладно, сейчас эти разведчики проедут дальше, а я схожу да посмотрю, что там с нашими ребятами на поле и на дороге.
Но мои расчеты не оправдались. Вскоре появилась еще одна группа немцев, присоединившаяся к этой. Они съехали частью с дороги, хорошо еще, что на другой стороне. Там было еще три-четыре машины, но я их разглядывать не стал, а двинул дальше по оврагу. Для чего они тут стоят – нечистый их ведает, и сколько будут стоять – тоже. Если в отряде одни броневики, то вряд ли далеко полезут с дороги. Я читал, что проходимость без дорог у них была совсем нехорошей, потому могли и не рыпаться в мою сторону. Но теперь их там много, могут интереса ради сюда сбегать и на меня наткнуться. А вот есть ли кто там на поле и у дороги живой, это мне они поглядеть не дадут. Придется уходить.
Эхма, увижу ли кого еще из роты? Может, хоть кого надоумил Господь в этот овражек свалить или в какую еще спасительную ямку? Неужели остальные семьдесят пять или около того здесь на поле лежат, прямо как в песне: «Все семьдесят пять не вернулись домой, они потонули в пучине морской». А что это за песня? Кажется, из фильма про пиратов, в детстве его я видел. А как называется – поди вспомни. Мальчик там вроде играл[10].
Идти по овражку было довольно тяжело, потом он закончился у подсолнухового поля, чему я был и рад, и не рад. Как бы хорошо, что уже не ломишься уже сквозь кусты и по грязи на дне, но и средь этих вот подсолнухов ты явно не в безопасности, тебя могут увидеть, и от огня эти блюдца не закроют.
Стали видны домики вдали, вот туда надо попробовать выйти и разузнать, где я и куда дальше идти. Шел я, пригнувшись на ходу, а перед концом поля даже и пополз. Грязновато было, хотя я после марша и ползания раньше тоже не блистал чистотой и опрятностью в одежде. Но не зря ползал, ибо мне из положения лежа было видно подъехавшую группу немецких велосипедистов, а им меня с их драндулетов – нет. В итоге они меня опередили и сами явились в эту деревеньку или хутор, потому как я не стал глядеть, сколько там хат, а отполз подальше и пошел по дуге в обход. Вроде как получается, я опять на разведку напоролся, потому как велосипедисты разведкой в пехоте служили. Уж не знаю, как они на своих железных конях вне дорог катались, но по дороге они проедут. Значит, надо уходить подальше от нее.
А что еще может быть тут? Конная разведка еще может явиться, эти, наверное, и через поля почесать могут. Верхом я только в детстве ездил, два метра от забора и до забора, так что откуда мне знать, можно ли скакать по полям на коне. В кино вроде скачут и по полям, и в лесу, не пугаясь встречи с сучками и ветками, но мало ли чего в кино показывают.
Но пока я нашел укрытое место, полежал там и отдохнул. Большого привала сегодня так и не было, а вместо него – увлекательная гонка наперегонки с истребителем и пулеметом. Вот потому во всем теле чугун образовался. А пока ноги отдыхают и сухарь хрустит на зубах, надо подумать, куда дальше деваться. Но умного ничего в голову не приходило по причине слабой ориентации на местности. Не сильно было понятно, где можно найти своих. С точки зрения самосохранения надо уходить подальше от дороги. Свои тоже должны быть вне дороги, потому как с нее их немцы явно сбросят. Но чем дальше от дороги, тем выше вероятность влезть куда-то не туда. Здесь как бы не Белоруссия и не Любаньские болота, но тем не менее болот хватает. Ополченцы говорили, что вокруг города к началу войны сто гектаров болот было осушено, но много чего придется делать и после победы. А уже в дивизии слышал про то, что на Полтавщине, оказывается, тоже торф добывают. Поменьше, чем в Синявино, но все же.
Интересная здесь земля: в районе улицы Театральной болота и озеро осушать пришлось, а совсем недалеко – Песчаная гора, неспроста прозванная именно так. А чуть в сторону – и гранитные выходы найдутся. Чернозем, песок, болото с торфом и гранит – и все это в одном городе. Выбирай, что надобно. Лесов бы только побольше, чтобы можно было спокойно идти параллельно дороге…
Глава четвертая
Так я помечтал и пошел, пытаясь отклониться вправо от дороги, но при этом не заблудиться, и, пройдя с километр, наткнулся на умирающего бойца. Он лежал на краю поля и уже терял последние силы. Во мне своего еще узнал, через силу улыбнулся и попытался что-то произнести, только губы уже едва слушались. Шевелиться шевелились, а вот что он говорил, слышно не было. Потом он впал в забытье.
Хотел перевязать бойца, расстегнул шинель, но… уже поздно. Должно быть, кровотечение шло где-то внутри. Но тут, в поле, ему ничем не поможешь, это уже работа для хирурга, и то если не поздно. Помереть-то человек может и на операционном столе, еще до того, как найдется место кровотечения. Так у бати случилось. В общем, минут через десять он скончался.
А что с ним делать дальше? Похоронить? Ну да, можно, за полчаса или чуть больше я неглубокую могилу вырою. Да, кстати, а как его зовут? Он мне, может, и говорил это, но только сил не было понятно сказать. Никаких документов-то и нет. Красноармейской книжки точно нет. И смертного пенала – тоже. Да куда же они делись? Правда, в кармане лежало начатое письмо, видимо, к жене, но покойный отвлекся и успел написать только: «Милая моя Сашенька! Вот я, наконец, собрался написать тебе про мою…» На том письмо и заканчивалось.
И вообще есть какое-то чувство: происходило тут что-то не то. Нет у бойца ни мешка, ни противогазной сумки, никаких других вещей, кроме как подсумка с патронами. Да и тот не висит на ремне, а лежит рядом. Винтовка, правда, тоже тут. И все выглядит так, словно кто-то его обобрал, старательно собирая все, что пригодится в хозяйстве, а оружие и патроны оставляя. Что логично: за оружие немцы могут и голову открутить, а вот котелок – вещь полезная. И в вещмешке найдется нужное в хозяйстве. Правда, шинель и ботинки на нем, но ведь и мародеры-то могут еще не сразу и до конца пасть, а достичь идеала за немалый срок. Значит, если так можно сказать, нашелся мародер и убийца, что еще не готов покойного догола раздеть. Ну да, пойдет в полицию и научится. Был ведь здесь один такой казак, Павел Мацапура, двести лет назад. Сначала он грабил и убивал, как обычный разбойник с большой дороги, а потом отчего-то ему захотелось мяса человеческого попробовать, и на этом он не остановился[11].
Но что мне дальше делать? Закопаешь беднягу – останется маленький холмик. Дожди его будут размывать, и когда придут наши с востока, кто отличит эту могилку от обычной неровности почвы? Если же оставить убитого, то местные жители увидят и зароют либо тут, либо на своем кладбище, как они это обычно делали. И будет безымянная могила еще одного красноармейца. Если очень повезет, то недописанное письмо сохранится, не сгорит вместе с хатой и, может, даже дойдет до самой Сашеньки. Верится в это не очень, но какой-то бесконечно малый шанс есть.
Патроны я забрал себе, а письмо оставил у хозяина. Из его винтовки вынул затвор и вонзил ее штыком в землю возле головы убитого, а потом закрепил веревочкой и прижал прицельной планкой небольшую веточку поперек ложи. Будет вот такой необычный крест, вдруг кто заметит, подойдет и тогда уже зароет. Прощай, товарищ, жаль, не знаю, как тебя звать. Лежи тут, а я пойду дальше. Я ведь еще не умер и оставаться здесь не должен.
Настроение было не ахти, да и полезли мысли, что если случится так и со мной, то мне также лежать безымянным и ниоткуда взявшимся. Красноармейскую книжку должны оформить, наверное, были? Но не сделали. Есть, правда, бумага с печатью – просьба о допуске на артиллерийский склад, которую я сдать забыл, когда меня посылали туда неделю назад с донесением. Еще есть тот самый медальон, хотя я долго колебался, оформлять ли его как положено, но таки заполнил и вложил.
Прошел еще сколько-то полями и рощами и устроился на ночь. Сделал себе бульончика с вермишелью, отрыв ямку, чтобы огня не было видно. А дым… Ну что уж, мало ли тут чего горит и тлеет между Пслом и Десной, целый фронт, можно сказать, и населения мирного тоже немало…
Снова вспомнил про умершего и еще раз пришел к выводу, что, скорее всего, его застрелил кто-то из тех, кого он считал своим. Может, даже односельчанин. Вспомнил что-то из прошлого, скажем, про ту же Сашеньку, которая не тому внимание уделила и жизнь свою соединила не с тем, вот и отомстил. Возможно такое в принципе? Да, когда нашу дивизию развертывали, так и односельчан хватало. В соседнем отделении два родных брата оказались, близнецы как бы, но похожие друг на друга не более как обычные братья. Да, не могли они в детстве путать народ своей похожестью….
Спалось мне плохо. Больно много впечатлений за этот день выдалось. Да и перед сном имело смысл подумать о многих вещах. В том числе и о том, что прорыв произошел, и меня ждет теперь очень сложная задача по выходу на восток. И другая проблема: как быть дальше? В смысле: один или в компании. Насколько я успел узнать, окруженцев, выходивших в группе, меньше потом «фильтровали». И понятно, почему: вышли впятером, и все четверо остальных показывают, что шел вместе с нами, вражеской пропагандой не занимался и изменить не пытался. А когда один – кто подтвердит, как он себя вел за неделю выхода к своим? Имело смысл и другое: когда нас группа, мы сможем и отстреляться от небольшой немецкой группы. Когда я один, мне должно сильно повезти при столкновении с той же группой. Поневоле подумаешь о пулемете или автомате.
Но вот после мужа Сашеньки у меня возникло внутренннее противодействие совместному выходу из окружения. Его ведь убил не фашист, а кто-то из своих. За что и почему – не знаю. А раз не знаю, вдруг у него есть то же, что и у меня?
Вспомнилось мне и другое: еще до ухода на одном из форумов была дискуссия, как нужно выходить из окружения. Вот топикстартер и доказывал, что надо было рассыпаться на тройки и выходить. Ему-де говорили его одноклассники, попавшие в Чечню и там это видевшие, как их враги «растворяются» в лесах и в горах. И именно тройками. Тогда над ним, помню, посмеялись. И сейчас мне эта идея не очень понравилась. Представил себе фронт в составе полумиллиона человек, разбившихся на тройки и выходящих из окружения, и подумал, что идея совсем нехороша.