— Ну, начали.
Все это казалось нам необыкновенно смешным. Мы едва не прыскали со смеху, а когда он, напоминая мотив, запевал первые две строчки песни, поднимался такой шум, что Папаян растерянно останавливался и, виновато улыбаясь, говорил:
— Не так, не так! Начнем сначала.
Чего хотели мы, маленькие дикари, от этого действительно прекрасного человека? Теперь я со стыдом вспоминаю наши проделки. Привязав к пальцам тоненькие резинки, мы обстреливали бумажными шариками его широкополую шляпу, обмазывали мелом края стола и стула, чтобы он запачкал костюм… Но хуже всего была злая, бездушная песенка, которую бог знает какой шельмец выдумал и распространил по всей школе:
Эй, очкастый черный черт,
Когда смерть тебя возьмет?
Эти строки мы распевали на мотивы всех разученных нами песен, пели ему вслед и даже под самым его носом, хором, во время уроков. В сплошном шуме до него не доходили слова песни, и с лица не сходила мягкая улыбка.
— Не так, не так, начнем сначала…
В ШКОЛЕ И НА УЛИЦЕ
Кроме пения, все остальные предметы преподавала нам товарищ Шахнабатян. Она заменила товарища Амалию, которая была нашей классной руководительницей первые два года. Мы шалили на уроках Папаяна, но это было несознательное озорство, а товарищ Шахнабатян мы ненавидели. И сама она, как говорила моя мать, «терпеть нас не могла». Товарищ Шахнабатян никогда не улыбалась, не кричала, всегда была одинаково угрюмой и надменной. Она носила длинное черное платье со множеством пуговиц. Все на ней было черным: и туфли, и чулки, и глаза, и волосы, только белый кантик воротника отделял ее маленькую головку от длинного туловища.
Мы боялись ее и завидовали ученикам третьего «Б», классной руководительницей которых была молоденькая красивая девушка, смешливая, веселая и добрая. На переменах она ходила, обняв за плечи своих учеников, по воскресеньям водила их на прогулки и обучала разным веселым играм. А товарищ Шахнабатян медленно проходила мимо нас, плотно сжав губы, и не отвечала на приветствия.
Она так и не выучила наших имен. Для нее не существовало Левона, Геворка, Рипсик, Рача… Были только: Бадалян, Маркосян, Дрампян…
Она входила в класс, подав рукой знак садиться, тяжелым, неприветливым взглядом скользила по партам и, не найдя, к чему придраться, раскрывала журнал и говорила почти басом:
— Титанян, к доске.
Маленькая девочка с фамилией великанши, трепеща, подступала к доске за очередным «неудом».
— Титанян, неудовлетворительно, — спокойно произносила товарищ Шахнабатян, складывая руки на груди. — Садись, дрянь.
Девочка садилась на место, украдкой вытирая слезы, а мы, замерев, ожидали, чья фамилия сорвется с бледных, сухих губ товарища Шахнабатян.
— Левонян… Хачикян… Амбарцумян…
В журнале росло число «неудов», пока не взрывался последний звонок, вызволяя нас из-под ига этой женщины в черном платье и с черной душой.
Только один из нас не дрожал, как все, перед товарищем Шахнабатян, потому что, хоть наша учительница и его звала по фамилии, это был ее собственный сын, Асатур Шахнабатян.
Асатур был высокий, с ленцой, наивный и общительный парень, но то, что мы вытворяли с ним, могло вывести из терпения даже верблюда. Всю ненависть к матери мы срывали на сыне. На переменах Чко, как волчок, вертелся вокруг него, без устали повторяя бессмысленную, глупую песенку:
Тощий Цатур,
Кривой Асатур,
Дай нам жвачку,
Получи болячку,
Глаза Асатура наполнялись слезами. А когда Геворк, передразнивая товарища Шахнабатян, придавал своему лицу надменность и, сложив руки на груди, говорил: «Шахнабатян, неудовлетворительно, садись, дрянь», Асатур кричал, потеряв терпение:
— Вот стукну — узнаешь… — и, сжав кулаки, бросался на Геворка.
Чко подставлял ногу, и Асатур во весь рост растягивался в коридоре. Мы тут же исчезали, зная, что на шум сбегутся дежурные учителя и пионеры. И они действительно прибегали, поднимали Асатура, расспрашивали, но то ли от страха, то ли из великодушия Асатур никого не выдавал.
— Споткнулся, — оправдывался он.
А сторож Багдасар растерянно повторял каждый день одно и то же:
— И чего это ты все на ровном месте спотыкаешься!
Долго так не могло продолжаться. В нашей ненависти мы переходили все границы. Крали его книги, тетради, прятали их, выкидывали шапку из окна…
Он пускался на все, пытаясь смягчить нас. Вначале решил доказать нам свою силу и надавал тумаков мне, Чко, Геворку и одной девчонке. Он был сильнее любого из нас, но драться со всем классом сразу не мог, а когда тебя лупит целый класс, то хуже этого не придумаешь. Асатур вскоре сам это понял и переменил тактику: теперь он старался не замечать насмешек и как-то глупо, жалко улыбался.
Таскал откуда-то абрикосы и раздавал ребятам, а раз, чтобы расположить нас к себе, стащил журнал. Мы «исправили» в журнале все неудовлетворительные оценки. Но результат оказался трагическим: товарищ Шахнабатян, раскрыв наше мошенничество, всем без исключения влепила «неуды», даже тем, у кого их не было.
Так обстояли дела в нашем классе, когда случилось вот что.
Однажды вечером мы с Чко возвращались из кинотеатра «Пролетарий». Шли мрачные, потому что проскочить в зал без билетов не удалось, а о том, чтобы купить их, не могло быть и речи.
На улице было мало народу. Тускло желтели фонари, смешно вытягивая тени редких прохожих.
На другом конце улицы кто-то крикнул:
— Держите его!.. Держите!..
Со всех дворов с лаем выскочили собаки, прохожие стали сбегаться на шум. И мы за ними. Вдруг навстречу нам выбежала огромная собака. Со страху мы бросились в подъезд ближайшего двухэтажного дома и притихли. Собака промчалась по безлюдной улице. Но затем на тротуар упала черная, длинная тень человека. Мы подумали, что он бежит за собакой, но, проходя мимо подъезда, человек вдруг остановился, огляделся и быстро подошел к водосточной трубе, которая доходила почти до земли. С минуту, наклонившись возле трубы, он что-то делал, будто завязывал шнурки ботинок. Мы уже хотели выйти из подъезда, когда он резко выпрямился и помчался вперед.
Мы вышли на улицу. Навстречу двигалась толпа. Кто-то громко вопил:
— Вай, сукин сын, стащил золотые часы!..
— Не горюй, отдаст, — пошутил кто-то.
— Ну конечно, — вмешался другой, — он их взял поглядеть, который час.
Толпа, постепенно рассеиваясь, прошла мимо нас. Я и Чко тоже пошли домой.
Нам стало весело, а Чко то и дело повторял чужую остроту:
— «Взял, говорит, поглядеть, который час»…
Мы были уже почти у нашей школы, когда Чко вдруг остановился:
— Учитель!
— Чего?
— Я знаю, где часы.
Я вытаращил глаза.
— Да ну?!
— Знаю. Честное слово, знаю! Пошли…
Он потянул меня за рукав, и мы повернули назад. На улице уже никого не было. Мы дошли до двухэтажного дома, Чко подошел к водосточной трубе, просунул туда руку и тут же вытащил:
— Погляди.
При тусклом свете электрических фонарей я увидел поблескивающие на ладони Чко золотые часы.
НАЧАЛО ИСПЫТАНИЯ
Если бы мы знали, какие беды навлекут на нас эти блестящие часы, которые к тому же не ходили! По дороге мы то и дело прикладывали их к уху, но они не тикали.
— Надо завести, — сказал Чко и стал крутить завод. Что-то хрустнуло внутри, но стрелка так и не сдвинулась с места.
Мы прошли мимо школы, свернули на нашу улицу и остановились. Чко спросил:
— Что теперь делать?
— Откуда я знаю!
— На́, забери с собой.
— Нет, нет, — поспешно отказался я, — бери ты.
— И я не хочу.
После долгих раздумий мы решили спрятать часы меж досок нашего амбара.
— Утром что-нибудь придумаем, — сказал на прощанье Чко.
Я пробрался во двор, быстро спрятал часы и вошел в дом. Наши еще не спали. Зарик за столом учила уроки, отец сидел на тахте и, откинувшись на подушки, слушал, как она читает, а мать вязала чулок из разноцветных бумажных ниток. Я хотел было тихо прошмыгнуть в угол, не привлекая к себе внимания, но мать отложила вязанье и язвительно произнесла:
— А-а, здравствуйте, добро пожаловать! Проходите, присаживайтесь…
Я остановился в растерянности, Зарик перестала читать, и все трое молча уставились на меня.
— Небось твой пастух думает, собака стадо сбережет? — прервала молчание мать. — Ты что, теперь и по ночам гулять будешь?
Я попробовал оправдаться:
— В школе я был, в школе. Занимались мы.
— Не ври! — сказала Зарик. — И не стыдно тебе?
Ясно, дома что-то произошло: я не в первый раз приходил поздно, но раньше меня не встречали так.
— А тебе-то что? — набросился я на Зарик.
— Молчи! — неожиданно сурово сказал отец. Его голос никогда не звучал так резко. — Где был? — понизив голос, спросил он.
Я опустил голову, я не мог обманывать отца.
— В кино ходил…
— Так бы и говорил. Ну-ка покажи билет.
— Билета нет.
— Нет? Конечно, нет! Да разве у тебя что-нибудь есть?
— Ну что я такого сделал? — со слезами в голосе сказал я.
— А что ты еще мог сделать? — вмешалась мать. — Вот учительница твоя приходила только что…
Я обо всем догадался, а мать, уже не сдерживаясь, обрушилась на меня:
— И не стыдно тебе! Отец хворый, а целый день трудится, от себя урывает, чтобы сыну всего хватало: и книг, и тетрадей, и карандашей. Слава тебе, господи, одет, обут…
Я невольно оглядел себя, увидел грубые, тяжелые башмаки, давно потерявшие прежний коричневый цвет, залатанные на коленях брюки и выгоревшую блузу, которые защищали от холода еще моего отца, и убедился, что у меня действительно есть все.
А мать все распалялась!
— Другие дети и голодные и холодные, а учатся. Вон сын Осанны — мать целый день стирает на других, воду таскает, а погляди, как сын старается, не надивишься…