Домой я не пошел.
Но к обеду, когда голод стал просто невыносим, ноги сами понесли меня к дому.
Я осторожно заглянул в ворота и, к великому ужасу, увидел, что весь двор уже в сборе, под тутовым деревом. Я собрался улизнуть, но Погос заметил меня и за руку втащил во двор. И тут я заплакал. А товарищ Сурен строго приказал:
— Ну, рассказывай.
— Ты что же это натворил! — закричал отец и впервые в жизни ударил меня.
— Погоди, — сказал Газар, хватая его за руку.
А тикин Грануш ядовито улыбнулась:
— Яблочко от яблони недалеко падает — чего вы ждали от сына башмачника?
Ее слова хлестнули меня, как кнутом. Злость придала мне сил, слезы разом высохли, и, когда товарищ Сурен резко осадил тикин Грануш и та, переваливаясь, как утка, с ворчанием удалилась, я взахлеб стал выкладывать все, как было.
Жители двора по-разному отнеслись к моему рассказу. Но меня обрадовало, что мне поверили.
Во всей этой истории Србун заинтересовало только одно:
— Верно, золотые были? — спросила она с блеском в глазах.
Я кивнул:
— Ага.
Погос считал, что зря мы боялись: просто надо было сразу же отнести часы в милицию. И товарищ Сурен был того же мнения.
Отец молчал; наверно, про себя раскаивался, что ударил меня.
Газар облегченно вздохнул:
— Фу ты, гора с плеч свалилась!
Эрикназ подняла глаза на рапаэловские окна и с ненавистью сказала:
— Чтоб тебе провалиться! — и тихо заплакала.
Глядя на нее, заплакала и Мариам-баджи.
А моя мать и Каринэ улыбались. Каринэ только что вернулась со своей текстильной фабрики и не успела еще снять красную косынку с головы. Мать погнала меня домой, накормила и после обеда, хотя у нас и не было гостей, достала из стенного шкафа тыквенное варенье…
Вечером зашел к нам вожатый товарищ Аршо позвать нас с отцом в школу.
Мы пошли. Во дворе к нам присоединился товарищ Сурен.
Когда мы вошли в кабинет заведующего школой, все были в сборе: товарищ Смбатян, товарищ Шахнабатян, товарищ Папаян, другие учителя, Асатур с фонарем под глазом, Чко, съежившийся в углу, его отец, который, завидев моего отца, безнадежно покачал головой, и еще много разных людей. Были тут и Газет-Маркар и даже наш сторож Багдасар, единственный, казалось, человек, участливо смотревший на меня и на моего растерянного отца.
Едва мы вошли, товарищ Шахнабатян торжественно выступила вперед и начала:
— Известно ли вам, товарищ Данелян, известно ли вам, что ваш сын мерзавец?
Отец, не ожидавший такого выпада, попятился к двери.
— Погодите, товарищ Шахнабатян, — сказал заведующий школой и, обращаясь к отцу, добавил вежливо: — Подойдите, пожалуйста.
Отец прошел вперед. Мой взгляд упал на его худые плечи, и я заметил, что он совсем сгорбился.
— Товарищ Данелян, — предлагая отцу стул, обратился к нему Смбатян, — на вашего сына Рачика и без того было много жалоб, а сегодняшний случай вам, наверно, известен.
— Да, знаю, — вздохнул отец.
— Не волнуйтесь. Мы хотим узнать обо всем подробно, поэтому и побеспокоили вас. — Он повернулся к собравшимся: — А теперь прошу выступать по очереди. Говорите, товарищ Джанполадян.
Встал Газет-Маркар, откашлялся, поднес руку к коротко подстриженной бородке и начал:
— Как я уже сообщил, я имею честь быть в нашем квартале продавцом газет и часовщиком одновременно. Мал наш город, и я должен заметить, что дело не только в этом, тут еще встает вопрос о культуре. Я об этом часто беседую с парикмахером товарищем Симоном и с товарищем Арутиком, который, как вам известно, содержит маленький кабачок. Я всегда повторял и буду повторять: часы — это культура. И, к глубочайшему моему сожалению, я должен признаться, что у нас отсутствует эта культура или, если угодно, мало распространена.
Газет-Маркар говорил не торопясь, выбирая слова и явно упиваясь своим красноречием.
— То ли дело Германия. Я был там. Там у каждого гражданина есть часы. И какие часы! Анкер, Мозер!
Товарищ Аршо беспокойно заерзал и сказал:
— Нельзя ли поближе к делу, товарищ Джанполадян?
— Что ж, — улыбнулся Газет-Маркар, — так о чем это я говорил? Да, Анкер, Мозер. Представьте, я уже несколько месяцев имею честь жить в этом городе и здесь, кроме моих часов Анкер, я до сегодняшнего дня других таких не видел.
Болтливость Газет-Маркара утомила всех. Отец мой ничего не понимал. Откинувшись на спинку стула, он сосредоточенно изучал свои башмаки.
— И сегодня я, как обычно, отправился утром на работу. Как я уже говорил, моя мастерская, где я чиню часы и, кроме того, замечу вам, имею честь также продавать свежие газеты, находится возле парикмахерской товарища Симона, а я имею обыкновение по утрам приветствовать своих соседей. Культура, знаете ли…
— Поговорим о деле, товарищ Джанполадян, — снова призвал товарищ Аршо.
— Что ж, — улыбнулся Газет-Маркар. — Так о чем я говорил? Да, культура, знаете ли. Вхожу я в парикмахерскую товарища Симона, чтобы поздороваться с соседом, и что, вы думаете, узнаю здесь? Меня дожидается какой-то незнакомец. Культурный, вежливый человек, прекрасно говорит по-армянски. Поздоровались. Приятно поговорить с культурным человеком! Он мне рассказывает, что два дня назад у него украли часы. «Часы не работали, говорит. Может быть, принесут к вам на починку». И объясняет приметы: Анкер, семнадцать камней, золотой ободок…
Эта часть речи Газет-Маркара всех заинтересовала, кроме товарища Смбатяна, который слушал эту речь во второй раз, и товарищ Шахнабатян, которая, все время ядовито улыбаясь, поглядывала на нас с Чко.
— Незнакомец попрощался и ушел, а я подумал: наивный человек, кто же принесет к часовщику краденые часы. Но представьте, сразу после его ухода прибегает сын моей сестры и приносит вот эти часы. — Он вытащил из кармана часы и положил их на стол. — Посмотрите, пожалуйста: Анкер, семнадцать камней, золотой ободок…
Пока собравшиеся разглядывали часы, Газет-Маркар не преминул продемонстрировать свою образованность. Он подошел к нам с Чко, слегка погладил нас по голове и, обращаясь к заведующему школой, сказал:
— А что до воровства, то у немцев насчет этого есть хорошая пословица: «Айн маль ист кайн маль», до есть один раз ничего, один раз простительно… Товарищ Смбатян, я прошу на этот раз простить детей.
С видом человека, исполнившего свой долг, он кивнул и гордо направился к двери.
— До свиданья…
Отец почтительно проводил его глазами, а сторож Багдасар, не выдержав, сказал:
— Ох-хо-хо, ман олум[26], ишь напустил важности!..
При всем трагизме нашего положения это меня позабавило. Но тут начала говорить товарищ Шахнабатян:
— Товарищи…
Ее взгляд упал на меня, она заметила, что я улыбаюсь. Всю ее торжественность как рукой сняло, она сорвалась на визг, вены на шее вздулись от ярости, и кнопки воротника, не выдержав, отлетели. Я и Чко притихли.
— Это негодяи, а не ученики! — кричала она, припомнив и «балду Мелика», и рогатки, и что мы обстреливали церковные окна, и бесконечные драки, от которых чаще всего страдал ее Асатур. — Полюбуйтесь, вот! — Она вытолкала вперед сына и, схватив за подбородок, подняла его опущенную голову.
Лицо Асатура красноречиво свидетельствовало, что мы действительно негодяи. Посему, считая, что этого достаточно, товарищ Шахнабатян перешла к обобщениям:
— У нас в стране пока еще мало школ. Сотни и тысячи детей не имеют возможности учиться, а мы терпим у себя этих хулиганов…
Самыми неожиданными были ее последние слова, которые она произнесла, обращаясь только к товарищу Смбатяну.
— Если вы и после этого воровства не выгоните их из школы, я напишу наркому, товарищ Асканаз меня знает…
Ее последние слова возмутили отца Чко, который до того не проронил ни слова.
— Да какое же это воровство! — взорвался он. — Дайте ребятам рассказать.
И мы рассказали всю историю с часами, которая, вопреки ожиданиям отца Чко, ни в коей мере не смягчила ярости товарища Шахнабатян.
Выступил и товарищ Сурен. Он напомнил всем об известном деле, которое в недалеком прошлом сделало нас героями всего квартала. По-видимому, он придавал этому большое значение, но товарищ Шахнабатян охладила его пыл:
— Это сегодня к делу не относится.
Последним говорил товарищ Папаян. Насколько была разъярена наша учительница, настолько мягок был он.
Папаян говорил, а я припоминал все наши выходки на его уроках, и уши мои горели от стыда, а когда он кончил, я был готов кинуться ему в ноги — вымаливать прощение.
Взбешенная его выступлением, товарищ Шахнабатян вскочила со своего места, бросила свирепый взгляд на учителя пения и, увлекая за собой сына, рванулась к двери, успев прошипеть:
— Тряпка!..
После ее ухода дышать стало вроде легче.
Вопрос о нашем исключении был снят с повестки дня. Особенно когда мой отец со слезами на глазах попросил:
— Делайте как знаете, но не выгоняйте, не откажите в просьбе!..
Меня и Чко из школы не выгнали, несмотря на то что товарищ Шахнабатян грозилась Асканазом.
Но, к сожалению, на том дело не кончилось.
ПРОЩАНИЕ
Мы сидели под тутовым деревом. Уже давно мы не собирались вчетвером. Но в этот день разницы в годах будто и не бывало, в этот день мы все были одинаково взволнованы — один из нас, Чко, уезжал.
Никогда я не замечал, чтобы человек испытывал столь противоречивые чувства, какие в тот день терзали Чко. С одной стороны, незнакомый город с его соблазнами, первое в жизни путешествие, да еще в поезде, а с другой — какой-то неизъяснимый страх и грусть, глубокая боль разлуки с любимыми, близкими людьми, с улицами, дворами, садами.
И все это отражалось в его глазах, которые то искрились, то угасали, то улыбались, то смотрели грустно и виновато. А я, Погос и Амо не знали, о чем говорить. Через два часа Чко отправится на вокзал: у него на руках уже маленький картонный билетик. Мы подробно изучили билетик, на котором по-армянски и по-русски было написано «Ереван — Тифлис, жест.».