Мариам-баджи подолгу глядела на портреты повлажневшими глазами и все крестилась тайком от товарища Сурена.
Чем ближе мы подходили к бульвару, тем гуще становилась толпа. Траурный митинг начинался через два часа, но весь город был уже тут.
Выяснилось, что мы не сможем пройти на площадь: милиционеры пропускали туда только рабочие и воинские организации и делегаций крестьян из соседних деревень.
Поэтому товарищу Сурену пришлось предложить всем пойти вместе с нами в мастерскую…
Вот как Мариам-баджи и другие наши соседки, в их числе и тикин Грануш, появились в рядах рабочих механической мастерской.
Мы строем вошли на площадь и остановились у задрапированной черным бархатом трибуны. За ней висел огромный портрет Ленина.
На трибуну поднялись несколько человек, среди них были нарком просвещения, которого я хорошо запомнил со дня торжественного открытия нашей школы, и широкоплечий смуглый мужчина.
На площадь вошла делегация от пионеров так теперь называли юнкомовцев. Впереди строя шли два знаменосца, за ними двое несли большой портрет Ленина, затем шли горнисты и барабанщики…
Горны молчали, барабаны мелкой дробью отбивали такт шагом.
В конце строя шагал босой, одетый в жалкие лохмотья мальчишка с грязным лицом.
— Поглядите-ка, беспризорник, — прошептал кто-то.
— Отряд, стой! — раздалась команда.
Барабаны смолкли, строй остановился. Остановился и чумазый мальчишка.
Командир отряда, заметив мальчишку, быстро подошел к нему и что-то сердито сказал. Тот медленно повернулся, посмотрел в нашу сторону печальными черными глазами.
Я его сразу признал: это был тот самый мальчишка, который на вокзале стащил у меня арбуз.
Раздался артиллерийский залп. Все вздрогнули и словно окаменели. Маленький оборвыш скрылся в толпе, а с трибуны раздался громкий голос широкоплечего человека:
— Товарищи…
Траурный митинг начался…
ХОРОШЕЕ И ПЛОХОЕ
Две недели газеты выходили в черных траурных рамках, с фотографиями Ленина, с посвященными ему речами и статьями.
У Газет-Маркара не было отбоя от покупателей. По утрам никто не проходил мимо его лавки, чтоб не купить газету.
Откуда-то Газет-Маркар вытаскивал сложенную вчетверо газету и говорил, любезно улыбаясь:
— Возьми вот, специально для тебя припрятал.
А на заводах и фабриках, в разных учреждениях, мастерских, школах и у железнодорожников проводились траурные митинги и собрания. Был еще один общегородской митинг, снова на площади перед бульваром, где поставили гладко отполированный камень с надписью: «Здесь будет установлен памятник вождю революции Владимиру Ильичу Ленину».
После смерти Ленина турки на нас не напали, как беспокоился мой отец, и цены не повысились, вопреки ожиданиям Србун, и, как того ни желала тикин Грануш, «манифеста» не было. Странно, но постепенно жизнь входила в свое русло. Так, например, дголчи Газар, как и прежде, отправлялся «на работу», а это означало, что в городе по-прежнему справляли свадьбы и крестины. Вдову Эрикназ Каринэ устроила на текстильную фабрику. Мой отец выучил на обувной фабрике несколько новых слов: «модельный», «рант»…
Зарик, Погос, Амо и другие пионеры принесли в наш квартал новую песню:
Нет Ленина,
Но есть ленинизм,
По ленинскому пути
Вперед к социализму…
Что же касается меня, то я по-прежнему проводил вторую половину дня с товарищем Папаяном и с Егинэ. Мне хотелось сделать им что-нибудь приятное, как-то их отблагодарить. И вот наконец придумал.
У Газет-Маркара я купил портрет Ленина и сам повесил его на стене в гостиной.
— Молодец! — целуя меня в щеку, сказала Егинэ.
А товарищ Папаян заметил:
— У тебя хорошее сердце, мальчик, постарайся и дальше в жизни быть честным и учись — ведь именно этого хотел Ленин.
А вокруг, как обычно, происходили большие и маленькие перемены.
В марте товарищ Смбатян по старости оставил работу. Вместо него заведующей школой стала товарищ Шахнабатян. Шахнабатян сменила свое черное платье на новое, сшитое из зеленоватого материала. Спину ее стягивал широкий военный ремень, а на голове было мужское кепи. В то время многие девушки и женщины одевались так, и молодым это даже шло. Но товарищ Шахнабатян была не так уж молода, и в этом наряде ее нос, похожий на клюв, и маленькая птичья головка выглядели особенно смешными.
Став заведующей школой, товарищ Шахнабатян первым делом уволила нескольких учителей, в числе которых был и товарищ Папаян.
— Знаешь, Егинэ, — грустно улыбаясь, говорил Папаян, — знаешь, в чем наша вина — моя, Самвеляна и Нины? Ты даже представить себе не можешь! Я и Самвелян, оказывается, пережитки буржуазного прошлого. И знаешь почему? Смешно сказать: потому, что мы носим костюмы, галстуки, а у меня есть даже шляпа. А Нина, Нина — мещанка, она приходит в класс в шелковом платье…
Об увольнении товарища Папаяна я узнал раньше от моих бывших одноклассников.
— Понимаешь, — рассказывал мне Геворк, — однажды товарищ Папаян опоздал на урок. Мы, конечно, обрадовались, Торник от радости пляшет, кричит: «Джан-джан, мы свободны, ура!», как вдруг в эту минуту в класс входит товарищ Шахнабатян, и с ней знаешь кто? — Геворк рассмеялся. — Газет-Маркар. Товарищ Шахнабатян как посмотрела на Торника, тот тут же сел на место, мы все притихли. А товарищ Шахнабатян сказала: «С сегодняшнего дня вашим учителем будет товарищ Джанполадян. Он будет заниматься с вами по всем предметам и по музыке также. Торник, идем со мной».
Потом Торник рассказывал нам, что товарищ Шахнабатян в наказание заставила его весь урок просидеть в учительской.
— Ну, а что Газет-Маркар? — спросил я.
— Когда Шахнабатян ушла, Газет-Маркар покашлял и сказал: «Мальчики, вы дикари». Так и сказал: «дикари». Потом говорит: «А сейчас здравствуйте. Я вам расскажу про германские школы…»
После увольнения товарищ Папаян пошел к наркому просвещения. Возвратился оттуда взволнованный и рассказывал нам с Егинэ:
— Был там. Чудесный человек! Знает, оказывается, несколько моих песен, — застенчиво добавил мой учитель. — Сказал, что они займутся нашей школой, но что дело не только в Шахнабатян, а в том, что процесс обучения вообще еще плохо поставлен у нас… Потом он улыбнулся. Улыбнулся и сказал: «Я, товарищ Папаян, хочу поручить вам вот что…» Ты даже не можешь себе представить, Егинэ… Мне предлагают организовать музыкальное училище.
Такой новости никак не ожидали ни я, ни Егинэ.
— И что дальше? — нетерпеливо спросила Егинэ.
— Меня пригласили завтра на совещание.
Я даже не предполагал тогда, как близко меня касается этот разговор и что решается и моя судьба.
Товарищ Папаян говорил, что организовать музыкальное училище будет не так-то легко — нет подходящего помещения, нет музыкальных инструментов, нет преподавателей.
Но все-таки благодаря стараниям наркома и моего учителя в середине мая училище было открыто, а я стал одним из его первых учеников «по классу фортепьяно», как говорил товарищ Папаян.
Мой отец был доволен своей новой работой и получал уже столько, что я мог оставить мастерскую. Но я так свыкся с мастерской, так полюбил своих товарищей, что не отказался от работы в мастерской, тем более что занятия в училище, к счастью, начинались во второй половине дня.
Итак, я знакомился с токарным станком и выполнял уже разные несложные задания, обтачивая под наблюдением мастера Амазаспа детали машин, а потом под руководством товарища Папаяна, который теперь был директором нашего училища, обучался музыке.
А на нашем дворе происходили радостные события.
Как-то вечером к нам домой зашел товарищ Сурен. Отец и мать с соседями сидели под тутовым деревом, а я и Зарик, то и дело мешая друг другу, готовили уроки. Мы уже чуть ли не дрались, когда вошел товарищ Сурен.
— Все никак не поладите друг с другом?
— Да вот, мешает читать, — пожаловалась Зарик.
— Это ты мешаешь, — сказал я.
— А что я делаю?
— А я что делаю?
— Ну ладно, ладно, — засмеялся товарищ Сурен, — моя комната сейчас свободна, Зарик-джан, иди заниматься туда.
Зарик ушла. Товарищ Сурен сказал:
— Рач!
— Что?
— Поди-ка позови сюда отца, мать и Газара.
Я встал, чтобы пойти за ними, а он вполголоса добавил:
— И не кричи на весь двор, только им и скажешь.
Вскоре отец, мать, Газар и товарищ Сурен сидели за нашим столом. Первые трое довольно улыбались, а товарищ Сурен смущенно мял в руках кепку и, опустив голову, что-то очень тихо говорил им.
Я занимался, сидя у раскрытого окна, и почти ничего не слышал из их разговора.
Скоро товарищ Сурен поднялся. Я посмотрел на него. Было видно, что он с большим трудом признался в чем-то и теперь, уже успокоившись, счастливо улыбается.
Зато Газар просто сиял.
— Умереть мне за тебя, Сурен-джан, ты только скажи, а я хоть сейчас пойду.
— Нет, нет, в воскресенье.
Моя мать согласилась:
— Да, братец Газар, в воскресенье и пойдем, приготовиться нужно…
Все трое поцеловали товарища Сурена, а он подошел ко мне и, как тогда, в Новый год, прижал к груди и сказал:
— Рач-джан, братишка…
Я СТАНОВЛЮСЬ СВАТОМ
Мариам-баджи была мастерица печь пахлаву. Раньше, когда моя мать собиралась испечь что-либо, а это случалось у нас не часто, она непременно звала Мариам-баджи. Но в этот день она не стала посылать меня за ней, прогнала из дому, чтобы я не мешал, и строго наказала:
— Гляди не растрезвонь на весь двор про пахлаву.
Было ясно, что она хочет сохранить в тайне свои кулинарные опыты.
Наконец поздно вечером пахлава была готова. Мать разложила самые лучшие куски по краям большого медного блюда и сказала отцу:
— Принеси-ка, Месроп, все остальное.
Из стенного шкафа отец вынул какую-то красивую бутылку с серебряным горлышком. Я удивился: у нас такой не было; видимо, отец еще днем купил ее на Кантаре.