— Как? — спросил я.
— Откуда я знаю! Украли что-то, отдали Гево. Они мне так и сказали: «Гево говорит, принеси деньги, а нет, неси что-нибудь другое. Он цену скажет, посчитает, а то и сдачи тебе отдаст, коли дороже будет».
Вардан замолчал. Было темно, и я не видел его лица, но по посапыванью и по тому, как часто он утирал нос рукавом рубахи, я понял, что мой друг плачет.
— Э-эх, видать, невезучий я! — вздохнул он.
— Потом? — спросил я нетерпеливо.
— Что «потом»? Ты, Рач-джан, не думай, я ведь еду только ворую, и арбуз твой стащил. Врал я, что не помню. — И он снова зашмыгал носом.
— Потом?
— Потом повстречал я однажды Гево, а он говорит: «Послушай, чем же ты лучше других, почему деньги не несешь?» А что я ему скажу? А он говорит: «Взял — так верни, хоть лопни. Нет денег — укради что-нибудь… Небось жрать ты горазд был». А я все молчу. Он обозлился, зашипел: «Принесешь — ладно, не принесешь — скажу ребятам, прибьют, как последнюю собаку». Вот и бьют они меня с того дня, где только увидят.
Я был страшно удивлен.
— А чего ты не пойдешь в милицию?
Вардан засмеялся:
— Эх, братец, какая там милиция для беспризорника. Да и что я им скажу? Да и узнай они, несдобровать мне.
У меня было два рубля, я их тут же протянул Вардану:
— На́, Вардан-джан, вот два рубля, а еще восемь завтра достану.
Не знаю, где я собирался доставать эти восемь рублей, тем более что я не мог не отдавать зарплату отцу. Но Вардан не взял и этих денег.
— Не надо, братец, не возьму. Да и что мне два рубля? Теперь я должен уже не десять — Ерванд говорит, я теперь целых тридцать пять рублей должен.
— Как же это так — тридцать пять?
— Так ведь проценты, а они с каждым месяцем растут.
Я, конечно, ничего не смыслил в этих расчетах.
Пытаясь как-нибудь подбодрить друга, я обнял его за плечи, но он вздрогнул и, снимая мою руку с плеча, сказал:
— Не надо.
— Ты не хочешь дружить со мной? — удивился я.
Его голос перешел на шепот:
— И другом тебе буду, а хочешь — братом, да только… вшей на мне много…
Было уже поздно. Парк опустел, на открытых эстрадах давно закончились все концерты и цирковые представления. В аллеях погасли фонари.
Я попрощался с Варданом. Он оставался в парке. Небо было безоблачное, дождя не ожидалось, и для ночлега он вряд ли нашел бы место лучше.
НЕЗНАКОМЫЙ МИР
Занятия в музыкальном училище закончились, как и во всех школах, и начались летние каникулы.
Еще до конца учебного года выяснилось, что я больше не увижу Чко, он не приедет на каникулы, потому что вся их семья переезжает в Тифлис, где отцу Чко предложили хорошую работу на мебельной фабрике.
В июне товарищ Папаян и Егинэ уехали на море. Перед отъездом они отдали мне ключ от своей квартиры.
— Каждый день играй на рояле, — сказал товарищ Папаян, — а вообще постарайся отдохнуть как следует. Ну, будь здоров.
Они уехали, и случилось так, что до самого их возвращения я ни разу и не заглянул на их квартиру, не до этого было.
В мастерской все шло по-прежнему. Я попросил Вардана не показываться больше в этих краях, так как боялся, что товарищу Сурену и в особенности мастеру Амазаспу не понравится моя дружба с беспризорником, а я не сумел бы объяснить, какой чудесный парень Вардан.
Он совсем не такой, как думали о беспризорниках все, кого я знал. Вардан не крал ничего, кроме еды, не был задирой, избегал потасовок, которые постоянно устраивали беспризорники, и самое удивительное — он любил все красивое: театр был для него чудом, цирк — чудом из чудес, а самым чудесным чудом был для него отряд пионеров.
В наивном желании сохранить мою дружбу Вардан оставлял мне лучшее из того, что ему удавалось стянуть, — фрукты, которые он «доставал» на Кантаре. И не понимал, что подобные проявления дружбы вовсе не нужны, что они даже обижают меня.
Отложенные мною два рубля мы потратили за несколько дней. Будь я богат, я бы каждый день кормил Вардана, моего вечно голодного друга, и он перестал бы красть. Но я не был богат, и поиски пищи оставались главной целью в его жизни.
Он был ловок. Так ловок, что, казалось, из него мог получиться прекрасный фокусник, посвяти его кто-либо в тайны этого искусства. Он проходил сквозь фруктовые ряды, торговцы с подозрением и враждебно оглядывали его.
— Эй ты, поворачивай оглобли! — орали на него со всех сторон.
Он привык к этому, не обращал никакого внимания и даже улыбался, показывая мелкие острые зубы, и спокойно продолжал путь. Я наблюдал за ним издали и каждый раз, когда он заканчивал свой обход, мне казалось, что сегодня моему другу нечего будет есть. Потом мы вместе отправлялись в сад Коммунаров, куда днем впускали без билетов, и Вардан выкладывал на скамью из своих бездонных карманов столько еды, что, казалось, съесть все это нам будет не под силу. Но мы, конечно, уничтожали все. Если у Вардана бывало хорошее настроение, он, поискав глазами среди сновавших в саду беспризорников, подзывал кого-нибудь из знакомых:
— Эй, иди-ка, поешь абрикосов!
Некоторые беспризорники любили Вардана и поэтому меня тоже. С каждым днем у меня становилось все больше друзей среди них. Это были Татос, которого за ловкость и быстрые ноги прозвали «Ветер», маленький, кругленький Шаво-Колобок, Овик, Пап и, наконец, Букашка-Микич, самый маленький в этой компании, которого все жалели, любили и которому покровительствовали.
У моего друга тоже было прозвище, даже целых два. Одни звали его «Вардан-пионер», а другие — «Полководец Вардан». Первое было понятно — ведь Вардан мог с утра до вечера шагать за строем пионеров, слушать бой барабанов, звонкие голоса горнов, наблюдать за играми ребят во дворе дощатого Дома пионеров, который был возле кинотеатра «Пролетарий». Но откуда это прозвище «Полководец Вардан», я и понятия не имел. К тому же Вардан не слыл храбрецом и нрава был очень безобидного.
Как-то я спросил его об этом. Он махнул рукой:
— Э-э, ерунда! Зовут меня Вардан, а фамилия Мамиконян. Говорят, полководец был такой. Вот и прозвали.
Дружба с беспризорниками была мне по душе. Теперь все свободное от работы время я проводил с ними, а по вечерам… Про вечера потом.
В общем, это были славные ребята — веселые и беспечные, особенно теперь, летом, когда на рынке было полно фруктов, а на улице нещадно палило солнце.
Сытые, они не бродили по улицам, если, конечно, не отправлялись поглазеть на спортивные занятия пионеров или на марширующих красноармейцев.
Пригородные сады, поля, Кондское кладбище, где между каменными надгробиями пышно разрослась трава, — вот места их сборищ. А в дождливые дни они прятались в полуразваленных домах на окраине города, под мостами, на церковных дворах или в Ходах Сардара.
Играли в крепость, чехарду, а чаще всего в цирк, и каждый здесь норовил быть клоуном или фокусником.
Пели разные песни, «военные» и «любовные», как говорил Шаво-Колобок, лучший певец в этой компании.
Пел Шаво-Колобок на Кондском кладбище, приложив руку к пухлой щеке и устремив глаза на Масисы[28], пел взволнованно, самозабвенно, и ребята притихали, зачарованные.
Плохо только, что ребята курили. Курили все, даже Букашка-Микич, этот бледный, чахлый, вечно кашляющий малыш. О вреде курения я тогда не имел ни малейшего представления. Наоборот, мне казалось, что это признак мужественности, а неприязнь моя к курению была вот отчего.
Однажды Вардан протянул мне окурок и сказал:
— На́, попробуй, самые лучшие папиросы — «Наша марка».
Чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами, я сразу втянул в себя дым и так поперхнулся, что долго не мог отдышаться, кашлял, плевался, в горле першило, из глаз ручьями лились слезы.
— То-то, — засмеялся Шаво. — Это тебе не семечки лузгать, тут умение надобно.
Но, несмотря на насмешки Шаво, я с отвращением выкинул папиросу и с тех пор никогда больше не пробовал курить.
Понятно, что ребята книг не читали. Многие из них были просто неграмотны. А я учился. Поэтому они прислушивались к моим словам с особым уважением. А когда однажды я рассказал им сказку Мариам-баджи, сказка имела такой успех, что с того дня я стал главным рассказчиком в нашей компании.
Вот почему мои вечера были теперь так заняты.
Запас сказок и разных историй, которые я знал, очень быстро иссяк. Некоторые из них я рассказывал по многу раз. А глаза Букашки-Микича требовали еще и еще. Вот почему среди посетителей читальни детской городской библиотеки появился еще один. Библиотекарша Асмик, молоденькая и добрая девушка, очень полюбила новичка, который до самого закрытия библиотеки, то есть до позднего вечера, засиживался за столиком в углу и, уткнувшись носом в страницу, проглатывал книгу за книгой.
Из библиотеки мы выходили вместе. На углу улицы расставались. По дороге беседовали о прочитанных книгах, о том, что еще я должен прочесть. И когда библиотекарша уходила, я думал о том, что Асмик такая же красивая, как Егинэ или Каринэ и что с ней тоже можно обручиться.
Слава обо мне как о рассказчике все росла. Слушателей у меня становилось больше с каждым днем. В основном это были такие же пацаны, как Вардан и Татос, но иногда приходили и «старички». Лохмотьев на них не увидишь, наоборот — многие из них одевались очень хорошо: черные шевиотовые брюки дудочкой, косоворотки из той же материи, подпоясанные узеньким кожаным ремешком. Они приходили, молча слушали и уходили безразличные и мрачные.
Ребята боялись их, и стоило появиться кому-нибудь из «старичков», как тот или иной беспризорник тут же «сматывался» и прятался за каменными надгробиями.
Я не понимал, чего они боятся. Но однажды, когда меня пришел послушать парень с глубоким, длинным шрамом на щеке, больше половины моих слушателей мгновенно улетучилось.
В этот день я собирался рассказать ребятам книгу, которая называлась «В огнях революций». Книга мне очень понравилась, я не сомневался, что она придется по душе слушателям, но с появлением незнакомого парня число их так поредело, а мрачный взгляд пришельца вызвал такую растерянность среди оставшихся, что я ничего не смог толком рассказать.