— Извините, только нам некогда. Мы пришли выяснить некоторые вопросы.
Он стоял посреди комнаты, в театральной позе, а Альберт смущенно переминался с ноги на ногу.
— Какие книги читает ваш сын Рач? — обратился Асатур к отцу.
— Об этом ты мог бы спросить у меня, — возмутился я.
Асатур не обратил на меня ни малейшего внимания. Всем своим видом он показывал, что пришел исключительно поговорить с моим отцом. А мой бедный отец не знал, что ответить этому невесть откуда взявшемуся следователю.
Я принес и разложил на столе все мои книги. Среди них были и учебники, и книги, которые читала Зарик, и два номера журнала «Пионер», и «Овод», его недавно дала мне почитать наш библиотекарь Асмик.
Асатур внимательно просмотрел все это, что-то записал в блокноте. Потом поднял голову и, заметив висевший в круглой раме портрет, спросил у отца:
— Это ваш отец?
— Это Комитас, — бросил я с пренебрежением.
— Духовное лицо? Так-так, — протянул Асатур и опять сделал какую-то заметку в блокноте.
Я был уверен, что он написал: «Духовное лицо».
Затем некоторое время молча взирал на стены. Поинтересовался между прочим, чем болеет Зарик, потом, мельком взглянув на инструменты отца, сказал:
— Что, дома работаете?
Отец растерялся. Он не успел припрятать «модельные» туфли, которые были надеты на железные «лапки», и из туфель, как иглы ежа, торчали гвозди.
— Нет, какая это работа? Это так, для одного знакомого…
Асатур и Альберт ушли. Перед уходом Асатур с подчеркнутой вежливостью сказал:
— Извините, пожалуйста, за беспокойство. До свиданья…
Когда они ушли, отец помолчал немного, потом поднял голову, вздохнув:
— Черт побери, осрамились!
С этого дня я стал бояться, что Асатур расскажет про туфли и отец действительно опозорится перед соседями, перед товарищами по работе, которые называли его уже не иначе, как «уста Месроп».
Но Асатур пока молчал. Зато через несколько дней в школьной стенгазете появилась заметка, под названием «Не странно ли это?». В заметке, посвященной работе ИПРУБа, рассказывалось о том, как Асатур и Альберт посетили наш дом. Очень подробно была расписана наша «квартира», то есть наша комната. «Корреспондент» не забыл упомянуть и шумевший в углу примус, и стенной шкаф, на полках которого рядом с банкой тыквенного варенья стояли книги. «И вот ИПРУБ знакомится с литературой, которую читает пионер Рач Данелян, — пишется в заметке. — И что же? Ни одной революционной книги, если не считать, конечно, нескольких старых номеров журнала «Пионер», которые, без сомнения, принадлежат его старшей сестре… И если добавим, что пионер Рач Данелян повесил над своей кроватью в роскошной раме портрет — как вы думаете, чей? — какого-то монаха, картина станет ясной…»
Статья была подписана «Жало», и всем было ясно, чье это жало.
В тот же день по требованию Асатура пионерский штаб обсуждал «мой вопрос». Я объяснил, что «Овод» тоже революционная книга, что книги я беру в городской библиотеке и это может подтвердить библиотекарь Асмик. Многие стали на мою сторону, но в руках Асатура был основной козырь.
— А духовное лицо?
— Да какое же это духовное лицо? Это портрет великого армянского композитора Комитаса, который мне подарили в честь окончания музыкальной школы, — сказал я.
Асатур произнес пламенную речь, которая как две капли воды была похожа на речи его матери и дядюшки. Он без конца склонял слова «мировая революция», «класс», «религия — опиум».
После него выступили еще двое. По всему было видно, что они не принимают всерьез обвинение Асатура, но Асатур без конца перебивал их и, ядовито улыбаясь, говорил:
— Вы лишены пролетарского духа…
Резолюция родилась стихийно, и Асатур сформулировал ее так: «Заседание пионерского штаба с участием председателя учкома и ИПРУБа, члена бюро комсомольской ячейки Асатура Шахнабатяна, обсудило вопрос о быте пионера Рача Данеляна. Пионерский штаб нашел, что в быте пионера Рача Данеляна есть некоторые отклонения от норм пролетарской идеологии. Пионерский штаб решил пионеру Рачу Данеляну поставить на вид».
Асатур настаивал, чтобы после слов «некоторые отклонения» в скобках было указано «религиозные и т. д.», но члены штаба не согласились.
А «поставить на вид» осталось в решении и было опубликовано в экстренном выпуске стенной газеты, целиком посвященном мне.
БУРЯ В ШКОЛЕ
Дома все как будто было спокойно́. Зарик чувствовала себя значительно лучше, могла сидеть в постели и даже читала, несмотря на то что мать просила ее каждый раз:
— Да брось ты, доченька, книгу — глаза выест…
Отец, как и прежде, шил «модельные» туфли, и я раз в неделю навещал «дядю» Цолака. Мне было противно ходить туда, противен был и сам Цолак, которому никогда не нравились сшитые отцом туфли, но тем не менее он всякий раз совал мне кожу и коротко приказывал: «Скажешь, две пары тридцать шестого, одну — сорок первого». Или: «Скажи, чтоб носы утиные сделал».
Я попробовал поговорить с отцом насчет «модельных» туфель. Матери не было дома, Зарик спала, а отец собрался отдохнуть.
Я сел рядом с ним и шепотом сказал:
— Отец, я хочу тебя спросить…
— Говори.
— Почему ты работаешь тайком от других?
Отец долго смотрел на меня, словно видел впервые, потом грустно сказал:
— И ты спрашиваешь, сынок! Думаешь, очень мне по душе этот Цолак?
— А в чем же дело?..
— Видишь, сестра вот слегла…
Голос его перешел на шепот. Я заметил, кончики его усов вдруг задрожали, а в покрасневших от недосыпания глазах появилось выражение такой беспомощности, такого горя, что сердце сжалось от стыда и жалости к нему.
— Отец, дорогой, — взмолился я, — оставь это! Товарищ Папаян найдет мне учеников, я буду с ними заниматься по вечерам, только ты брось это дело…
Отец покачал головой, он не верил, что я смогу зарабатывать деньги уроками музыки.
А Папаян и в самом деле обещал найти мне учеников.
Мы молча смотрели друг на друга. Отец был растроган, в его глазах затеплилась надежда.
— Ну, не знаю, сынок, — вздохнул он. — Вот как начнешь зарабатывать деньги, ко всем чертям пошлю этого Цолака…
На этом наш разговор и кончился. Отец устало повалился на тахту, но «соснуть» в этот день ему так и не удалось.
Признаться, в эти дни и мне было не до отдыха. Дома я читал вслух для Зарик, чтобы, как говорила мать, «книги ей глаза не выели», у Папаянов часами просиживал за роялем, часто сочинял что-то, и, как ни странно, мой учитель теперь не прерывал меня, как прежде, не сердился, а, наоборот, с улыбкой что-то поспешно записывал в нотную тетрадь.
А в школе?..
В школе я вдруг сделал для себя неожиданное открытие. Я никак не думал, что решение «поставить на вид», которое, кажется, касалось одного меня, может поднять такую бурю. Ведь до этого школа в моем представлении была триумвиратом Газет-Маркара, «Умерла — да здравствует» и Асатура Шахнабатяна, а бунтовать отваживались лишь редкие смельчаки вроде Чко и Шушик.
И тем удивительней, что это решение было воспринято столь бурно.
В коридорах, в классах все — от малышей до девятиклассников — только об этом и шумели, а несколько ребят, которым Чко рассказал, чей портрет висит у нас в комнате, даже подружились со мной и не скрывали от Асатура своих симпатий.
Я долго думал над этим, и постепенно мне стало ясно, что «мой вопрос» — только повод.
Школа бурлила, как плотно прикрытый котел. Малыши, ничего не смыслившие в методах преподавания, как жучки кружили вокруг старшеклассников, тысячу раз на дню меняя свое мнение об Асатуре. А старшеклассники, собравшись группами, спорили — в классах, в коридорах, во дворе…
Поползли слухи, что неспокойно и среди учителей. Никто не знал, откуда эти сведения: в учительскую или в кабинет Газет-Маркара имел доступ только Асатур Шахнабатян, а уж этот не стал бы говорить…
И все-таки среди учеников ходило множество смешных историй о стычках между учителями.
Однажды мы узнали, что девятиклассники на уроке Элиз Амбакумян отказались заниматься звеньями и потребовали, как выразилась Лилик Тер-Маркосян, вести урок «по-человечески».
Это «по-человечески» так разъярило Элиз Амбакумян, что она, хлопнув дверью, покинула класс и предъявила Газет-Маркару ультиматум:
— Или я, или эта девица!..
Итак, портрет в нашей комнате стал яблоком раздора, из-за которого началась «великая битва».
…После собрания я возвращался домой по темным улочкам нашего квартала. Моросил мелкий осенний дождь. Под ногами слякоть. По деревянным желобам с плоских крыш тоненькими струйками стекала вода, изредка попадая мне на голову или за воротник; я вздрагивал, ежился, отряхивался, как промокший щенок, но тут же забывал и про дождь, и про слякоть… Снова мысленно возвращался к школе, к тому странному, очень странному собранию…
В этот день я впервые увидел сразу всех учителей нашей школы и удивился, как их много и какие они все разные. Тут была Анна Торосян, которая преподавала в первом классе, — малыши так и не научились называть ее «товарищ Анна» и звали просто «тетей». Кто-то из ребят сказал мне, что за эту «тетю» Торосян уже дважды получала от заведующего выговор. Был тут и Айка́з Миракя́н, известный писатель и единственный среди учителей, который не считался с нововведением Газет-Маркара. Был и мастер Минас, он сидел возле двери и равнодушно посасывал свою козью ножку. Пришла «Умерла — да здравствует». Вид у нее был очень воинственный. Пришел Церун Дрампян и многие другие. От наркомата просвещения была мать Асатура, про которую говорили, что она там пользуется большим авторитетом, и высокий старик с седой бородой, которого все называли просто «Дед».
Всякий раз, когда входил кто-нибудь из учителей, мы, ученики, вставали. Взрослые по-разному реагировали на наше приветствие. Анна Торосян, к примеру, растерялась и поспешно сказала:
«Садитесь, садитесь, детки…»