— Время покажет, кто был прав. Я… мы уйдем. Напоминаю: справедливость хворает, но не умирает… А пока что, — она подошла к наркому и протянула ему какую-то бумагу, — вот мое заявление…
— Мы предлагаем вам работать вместе с нами, — сказал нарком. — Просто придется перестроиться.
— О не-е-ет, — протянула «Умерла — да здравствует», — не знаю, как кто, а я не могу.
…Газар снова обратился к собравшимся:
— Ну, будьте здоровы, не поминайте лихом!
Она гордо сошла со сцены и не оглядываясь вышла из зала.
После совещания мы все высыпали на улицу. Товарищ Папаян обнял меня за плечи и рассказал последнюю новость:
— С сентября открывается музыкальная десятилетка.
Рядом с нами шли Газет-Маркар и Парнак Банворян.
— Давно надо было устроить это совещание. Я всегда так думал, — говорил Газет-Маркар.
Асатур шел мрачный. Он хорошо понимал, что звезда его закатилась.
Все ушли. Получилось так, что я должен был проводить Шушик. Мы попрощались с товарищем Папаяном и Асатуром.
— Я тебя провожу, Шушик, — предложил Асатур.
— Нет, Рач живет в наших краях, — ответила Шушик. — Спокойной ночи, товарищ командир…
Асатур ушел расстроенный, и, как ни странно, во мне даже шевельнулась какая-то жалость к нему.
— Ой, я очень боюсь собак! — сказала Шушик и взяла меня под руку.
Было уже поздно. На улицах ни души. Я молчал, взволнованный дневными впечатлениями и присутствием Шушик.
— Ты не боишься собак? — спросила она.
— Собак? Нет, не боюсь.
— А людей?
Странный вопрос. Я долго думал. Всякие встречались люди, и хорошие и плохие: парон Рапаэл и Газар, тикин Грануш и Мариам-баджи, убийца Длинный и Вардан-Карапет, товарищ Шахнабатян и товарищ Папаян, Газет-Маркар и десять Амазов, «Умерла — да здравствует» и она, Шушик…
— Нет, не боюсь, — наконец ответил я.
— И я не боюсь, — сказала Шушик. — Я очень люблю людей, очень люблю…
Не знаю почему, я рассказал Шушик про Шапа и Нунуш, сказал, что Нунуш очень похожа на нее и что я очень люблю Нунуш.
Мы уже давно дошли до ее дома, стояли под деревом и разговаривали. И я вновь и вновь повторял ей, как люблю Нунуш.
НАШИ С НАЗИК НЕПРИЯТНОСТИ И ДЕСЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ
В августе в музыкальной школе начались приемные экзамены. Шап и Назик с нетерпением ожидали этого, но больше всех не терпелось мне: ведь я собирался поразить товарища Папаяна.
Шап блестяще сдал экзамен, его даже приняли сразу во второй класс. А Назик…
— Ты ошибся. Ничего, всякое случается, — утешал меня Папаян. — Ведь у бедной девочки неважный слух.
Я едва сдерживал слезы!
— А как же она готовила уроки?
— Бывает, — говорил Папаян, — бывает. Девочка просто очень увлеклась игрой на рояле.
Я верил моему учителю. Вспомнил, как зачарованно смотрела Назик на мои руки, когда я играл. Учитель мой все понимает и прощает, но я-то не могу себе простить — ведь я обещал ей… Она выскочила из экзаменационной комнаты и убежала. Я понимал — убежала поплакать.
Я пошел за ней, разыскал ее, обнял. Она всхлипнула и стала колотить меня по груди маленькими кулачками.
— Не хочу, нет!..
Люди, собравшись во дворе музыкальной школы, с удивлением смотрели на нас, а Назик все плакала, топала ногами.
— Нунуш-джан, Нунуш-джан… — повторял я, беспомощно оглядываясь.
Я взял ее на руки и почему-то пошел к Шапам. Все были дома. Девять коротышек с любопытством уставились на нас. Я уложил обессилевшую девочку на тахту.
Я рассказал Сагануш и Амазу о печальном событии.
— Ничего, всякое бывает.
Чтобы утешить меня, Амаз вспомнил какую-то смешную историю из своей жизни.
— Эх, Рач-джан, столько мы еще в жизни наделаем ошибок, и ты и я — люди ведь…
Но я не находил себе места. Хотелось побыть одному. Я попрощался, Шап вышел вместе со мной. Я попросил его сходить в интернат и сказать воспитательнице, что Назик у них.
Утром чуть свет я пришел в интернат, но девочки там не было.
— Где Нунуш? — с тревогой спросил я у воспитательницы.
Она улыбнулась.
— Твой коротышка еще раз приходил, принес от отца записку. Просил, чтобы разрешили оставить девочку еще на один день.
Я пошел к Шапу. Взрослых не было дома. Назик сидела на тахте, а девять коротышек всячески старались развеселить Назик.
С тех пор Назик почти каждый день бывала в гостях у Шапа. Девочка шла туда с большой охотой. Видимо, ей нравилась молчаливая преданность девяти рыцарей.
Между тем Амаз с каждым днем становился задумчивее.
— Амаз!
— Что, Рач-джан?
— Ты вроде какой-то грустный.
— Да нет, с чего ты?
И так день, два, три. Я чувствовал, что он чем-то сильно озабочен.
И однажды, когда мы были одни, Амаз сказал:
— Рач-джан, я и Сагануш долго думали. Я вот говорю: где девять, там и десять. Да и ребенок хорошо себя чувствует среди этих чертенят. Ну, а у нас, сам знаешь, дочки нет… И ей хорошо будет, и нам в радость… Что скажешь, Рач-джан?
Маленького роста был Амаз, но как вдруг вырос в моих глазах он, отец девятерых детей, собиравшийся удочерить десятого!
В РЯДАХ
Маленький билет в клеенчатой обложке.
Когда тебе протягивают этот билет и рядом с портретом Ленина ты видишь красиво выведенную черной тушью свою фамилию, сердце переполняется невыразимым чувством.
Юноша, вручивший этот билет, наверно, хорошо понимает тебя. Он мягко улыбается:
— Ну, поздравляю, будь достоин…
Ты что-то невнятно отвечаешь, берешь билет и выскакиваешь на улицу. Хочется кричать, сообщить всем, что ты теперь комсомолец, член Ленинского комсомола.
Нащупываешь в кармане билет, сердце поет от счастья, и ты спешишь домой — поделиться своей радостью с близкими…
Мать сидит под тутовым деревом, перебирает рис.
После смерти Зарик она почти перестала улыбаться, а Мариам-баджи, Эрикназ и другие женщины стараются не оставлять ее одну.
Я подошел. Она подняла голову:
— Пришел, сынок?
— Да, мама.
Я вынул из кармана комсомольский билет и протянул ей.
Глаза матери увлажнились, а Мариам-баджи медленно прочла:
— «Рач Месропович Данелян».
Мариам-баджи и мать, конечно, не могли понять моего счастья. Мать просто радовалась за меня, а Мариам-баджи, не зная, что сказать, проговорила!
— Да хранит тебя господь! Хороший, очень красивый…
Всем, кроме Грануш, я показал свой билет.
Отец обрадовался не меньше меня. Он сказал:
— Сходи к крестному, покажи ему (речь шла о Газаре), пусть порадуется.
Потом я пошел к Папаянам.
Учитель был очень взволнован.
— Рад за тебя. Хорошие времена наступили, завидую тебе, Рач…
Я сел за рояль. Голова слегка кружится. Какая-то еще незнакомая мелодия поет в моей душе. Кто-то зовет меня издалека. Какой-то маленький мальчик, кряхтя, тащит огромный барабан. Горны весело трубят. Вначале мы все шагаем в строю, в красных галстуках. Потом постепенно галстуки исчезают и, соединившись, превращаются в огромное знамя, с которого улыбается Ленин… Четко чеканит шаг наш отряд… С балкона нового дома, что напротив, смотрит Газар и говорит тоном знатока: «Маладэц, Рач, здорово!..»
Я убежал.
Егинэ засмеялась мне вслед:
— Сумасшедший!..
…В комнате на полу был разостлан ковер.
На ковре шесть малышей стояли на головах.
Рыженькая веснушчатая девочка сидела на стуле и строго говорила тоном судьи:
— Шап делает лучше всех.
Кто-то из стоящих на голове засмеялся — я понял, что это Шап.
Ребята заметили меня.
— Вай, Рач, Рач! — весело закричала девочка, и новоиспеченные акробаты тут же вскочили на ноги…
Они облепили меня, как мухи. Я еле добрался до тахты. Один из младших Амазов повис на моей спине, другой — на шее, а на руках у меня была Нунуш…
— Смотрите, что я вам принес, — сказал я, извлекая из кармана конфеты.
Каждый взял свою долю. По предложению Шапа конфеты для остальных ребят я отдал Нунуш.
— А то мы их съедим, — объяснил Шап.
Наконец пришли Сагануш и Амаз.
— Вот молодчина, что зашел! — обрадовался Амаз.
Он и раньше любил меня, но, после того как появилась Нунуш, или, как он называл ее, Назан, Амаз еще сильнее привязался ко мне.
— Эти девять ребят мне богом дарованы, а этот ангелочек — тобой, — говорил он с повлажневшими глазами.
Амаз и Сагануш, узнав о моей радости, решили непременно отпраздновать ее.
…Тихая и ясная ночь. На Канакерской дороге, как солдаты, выстроились столбы в сияющих касках. Сквозь темную листву деревьев подмигивают тысячи огоньков, блестят, как глаза Нунуш и Шушик…
Где-то вдали виден озаренный лучами прожекторов Кантар. Тысячи Торгомов сейчас работают там.
На месте Кантара вскоре будет разбит детский парк…
С нетерпением дожидаются этого самые маленькие граждане города — Нунуши и Шапы.
И я мечтаю. Мечтаю о грядущих днях, о дорогах, которыми мне еще предстоит пройти.
ЭПИЛОГ
Я
Птенчик вырос. Он свил себе гнездо, и у него самого уже есть маленькие птенцы; каждый раз, возвращаясь с поля домой, он приносит им в клюве зернышки.
Он уже много летал, много видел…
Видел осенние дожди, зимнюю стужу, весенние цветы и вот уже видит золотое солнце лета. Ему знакомы дальние сады, ущелья и горы, он хорошо знает этот мир. Птичке весело, у нее есть крылья, она может летать…
После окончания музыкальной школы-десятилетки я поехал в Москву продолжать учебу. Мне уже не понадобились сбережения отца. Этих денег хватило матери только на то, чтоб купить стол и шесть стульев.
Родители были довольны, что я еду учиться в Москву. Но в их глазах появилась какая-то забота и беспокойство.
— Скорей возвращайся, — говорил отец, — стары мы уже стали.
А мать добавляла:
— Скажи хоть той девушке, пусть наведывается к нам изредка.
Я смущенно обещал передать, в душе удивляясь тому, откуда они знают, что «та девушка», то есть Шушик, стала теперь для меня самым дорогим человеком на свете.
Москва — сказочный город…
Пять лет я пробыл в Москве. Возвратился оттуда счастливый и окрыленный. Я привез в своей душе тысячи песен, которые мечтал поведать миру…
КВАРТАЛ
Нет старого тутового дерева, нет нашего дома и двора… Нет квартала… Соседи все живы, умер только старик Багдасар.
Да, соседи живы. Но словно какой-то озорной великан разбросал людей во все конца города. А то и в другие города.
Хаджи и Србун живут теперь в Айгестане. Говорят, Србун собирается открыть там новый институт сплетен.
Мариам-баджи и Вардан-Карапет получили квартиру. Каринэ и Сурен тоже переехали. Баджи говорит с ними по телефону, который она упорно называет «тилипон».
— Алло, кто это? Анаит, ты? Как поживаешь, детка? Хорошо, да? Ну-ка позови маму…
В нашем городе живут и Погос, и Амо, и Пап, и Шаво, и другие.
У Погоса вечно хлопот полон рот.
— Слушай, а еще говорят, что нет наследственности. Эти пострелята (речь идет о двух его сыновьях) с утра и до вечера гоняют голубей.
Я вспоминаю тех двух голубков — подарок Погоса.
Нет квартала. Ну, а что же там? Асфальтированные улицы, швейная фабрика, новостройки, недостроенные здания и… детский парк.
Мой рассказ покажется странным этим играющим в парке малышам…
Кантар, лысый Пион, жареная требуха, «дядя» Цолак…
НАШИ
В нашей новой квартире стоит неуклюжая старая тахта. Моим постаревшим родителям она дорога, как память о прошлом.
И Шушик рьяно отстаивает ее. Я понимаю, она просто хочет сделать приятное старикам.
Шушик так заботливо относится к моим родителям, что мать всегда ставит ее мне в пример.
День отца разделен на две половины.
Первую он проводит на обувной фабрике, где недавно даже выступал на общем собрании…
Мы вполне можем обойтись без его зарплаты — я и Шушик хорошо зарабатываем, Шушик работает детским врачом, — но попробуйте-ка уговорить отца оставить работу. На новой квартире он вовсе забыл, что такое «простуда» и «липовый чай».
На мои осторожные намеки он отвечает возмущенно:
— Занимайся-ка своим делом зурначи, а я свое знаю.
Вторую половину дня он проводит с внуками — с Зарик и Араиком.
Зарик всего два года, она очень похожа на покойную Зарик. Дедушку она называет папой, а меня — просто Рачем. Араик большую часть дня бегает во дворе.
По вечерам бабушка с трудом приводит его домой, грязного, с разодранными штанишками, в царапинах и синяках. Зато глаза его блестят, как два уголька.
— Весь в отца! — довольно улыбаясь, ворчит моя мать.
Она тащит Араика купаться, пообещав рассказать сказку, если он будет умным мальчиком.
Когда бабушка и внук выходят из комнаты, Шушик говорит с упреком:
— Ты во всем виноват…
Мне кажется, что я тут ни при чем, но Шушик настаивает: она говорит, что я очень балую детей, особенно «этого сорванца» Араика.
…Дети спят.
Я ухожу в свою комнату заниматься.
Я знаю, что скоро придет Шушик.
Она всегда первая слушает мою новую песню, и, если песня ей понравится, Шушик прощает мне все, даже то, что я балую «этого сорванца» Араика.
ЧКО, АСАТУР И ТОВАРИЩ ШАХНАБАТЯН
Ну не странно ли, что Асатур и Чко работают вместе? Чко уже не строит планов, как бы «всыпать» Асатуру, нет больше случая подраться, несмотря на то что Асатур «руководитель», а Чко все такой же вспыльчивый и горячий. Чко стал артистом. Он иногда шутя говорит, что своей профессией обязан моей жене.
— Я бы никогда не стал артистом, если бы в «Петко Званове» Шушик не играла роль матери. Вы, как олухи, ни о чем не догадывались. А я ведь тайком посвящал Шушик стихи…
Чко особенно удаются характерные роли. Дайте ему сыграть башмачника Месропа или дголчи Газара, и он их изобразит с таким мастерством, что отец и Газар только диву будут даваться, а Газар, прервав спектакль, закричит от восторга:
«Маладэц, Чко, здорово!..»
А Асатур… Он так и не стал артистом, хотя и поныне убежден, что он был бы лучший Борис Званов. Асатур работает администратором и имеет все возможности командовать. Самые счастливые минуты в его жизни наступают после окончания спектакля, когда зрители толпятся у раздевалок. Растерянные гардеробщицы путают номера, галоши Маркоса отдают Киракосу. Киракос возмущается, протестует — галоши Маркоса ему малы.
Раздается возмущенный голос:
— Я спрашиваю, где администратор?
Толпа расступается, и, поскрипывая элегантными туфлями, важно выступает вперед Асатур.
Он с достоинством выслушивает протест Киракоса, сразу все улаживает, так же гордо направляется в свой кабинет и по пути, наверно, думает о том, как он проберет незадачливую гардеробщицу…
Жива и товарищ Шахнабатян. Она уже не учительствует — ходит за внуками, — но читает. Читает только педагогические газеты и книги, читает и пишет. Ее книга, которую она все-таки надеется издать, называется «Воспоминания из моего педагогического прошлого».
ТОВАРИЩ ПАПАЯН И ЕГИНЭ
Чко стучится в дверь и, не дождавшись приглашения, входит.
— Слушай, ты еще не одет? Ну что за лентяй! И ты хороша, — обращается он к Шушик, — тоже мне, выбрала мужа, а такого парня, как я, не оценила…
Мой друг зря расшумелся: начало представления в восемь, а сейчас нет и семи.
Шушик одевается, я повязываю галстук, и мы втроем направляемся к театру.
Сегодня театр празднует тридцатилетие сценической деятельности Егинэ. Мы идем за кулисы. Асатур в знак старой дружбы снисходительно разрешает нам это…
Егинэ постарела, ее глаза потеряли прежний блеск, в волосах — серебряные нити… Она улыбается нам, целует Шушик и тут же признается:
— Тридцать лет… но все равно волнуюсь, волнуюсь каждый раз перед выходом…
И вот поднимается занавес.
Удивительно, неужели это та самая Егинэ, которую я видел несколько минут назад? Она помолодела на целых тридцать лет. Сейчас она такая же красивая и молодая.
Мой учитель не артист. Я его вижу только в жизни, и надо быть слепым, чтобы не заметить, как он постарел. Он, как и прежде, держится прямо, такой же сухощавый и стройный, но… вокруг глаз его залегли тонкие морщинки, руки немного дрожат, а душа стала еще нежнее и мягче. У Папаяна много забот, потому что теперь сотни ребят учатся в его музыкальной школе, которая считается одной из лучших в стране.
ГАЗЕТ-МАРКАР И „УМЕРЛА — ДА ЗДРАВСТВУЕТ“
Представьте, они поженились! Поженились в тот год, когда «Умерла — да здравствует» объявила, что справедливость хворает, и демонстративно оставила школу. Газет-Маркар тоже вынужден был уйти из школы, хотя, ознакомившись с инструкцией, он стал всех уверять, что всегда думал точно так же.
Надо признаться, что Газет-Маркар теперь лучший часовщик в городе. Никто так, как он, не разбирается в часах. Он по-прежнему придерживается того мнения, что «часы — это культура», но совершенно иначе думает об Анкере и Мозере…
— Что ж, я должен сказать, что вас обманули, уважаемый, — говорит он своему клиенту. — Зря вы купили: «Анкер» — это старая марка… Что? Да, сейчас есть несравненно лучшие. Словом, завтра можете приходить за часами…
У Газет-Маркара и «Умерла — да здравствует» чудесный сынишка, умный и озорной. Он уже учится. Два раза в неделю у них бывают уроки труда. Ребята работают в деревообделочной мастерской тут же, при школе.
«Умерла — да здравствует» член родительского комитета и на каждом собрании выступает против этой несчастной мастерской… Она сыплет пословицами на иностранных языках, чтобы доказать, что школа должна быть школой, а не «трудовым лагерем».
«Я спрашиваю, чему обучаются дети в этой мастерской?..»
Парнак Банворян, директор этой школы, после каждого собрания терпеливо разъясняет ей, чему обучаются наши дети в «этой деревообрабатывающей мастерской», объясняет, но, конечно, никак не может убедить ее…
ПАРОН РАПАЭЛ И ОРЕШЕК ПЕТРОС
Орешек Петрос — лицо новое. Не будь парона Рапаэла, я бы не упомянул его. Каждый раз, когда в городе проводятся состязания футбольных команд и народ толпами валит на стадион, парон Рапаэл и Орешек Петрос становятся добрыми и веселыми.
Они усаживаются друг против друга по обеим сторонам улицы и продают семечки, в день футбола — по целому мешку…
Но по остальным дням они сидят мрачные и злые.
Иногда один из них бросает другому:
— Мерзавец, опять отбил у меня покупателя!..
Покупатель, восьмилетний мальчишка, весело бежит дальше, а два конкурента продолжают ссориться.
— Копеечный ты человек, Рапаэл, — говорит Орешек Петрос.
— Вай, вай, вай! — отвечает Рапаэл. — Голодранец ты этакий, это я-то копеечный? В те времена, когда я пиры закатывал, тысячи швырял, не ты ли на винном заводе бутылки мыл за двадцать копеек в день?..
ШАПОВ ПРИБАВИЛОСЬ
По-прежнему вместе живут девять Шапов, одна Назан, один Амаз и одна Сагануш. Это еще не все: число Шапов постепенно растет, потому что три старших брата Шапа женились и у них есть дети. И, если сказать, что и тут наследственность сделала свое «темное» дело, вы поймете, что семья стала очень многочисленной. Но человеку всегда мало, уважаемый, как сказал бы Газет-Маркар.
Недавно выяснилось, что Назан-Нунуш собирается выйти замуж за какого-то парня и будет жить в целых ста пятидесяти метрах от них, в доме у этого парня.
Амаз был страшно опечален…
— Э-э, Рач-джан, душа ничему не радуется, — говорил он, — ни новому дому, ни детишкам! Эх, сынок, нет справедливости на этом свете! И какая же тут справедливость: дай ребенку жизнь, вырасти его, а потом своей же рукой отдай чужому парню…
Смешно, но попробуй сказать, что ни Амаз, ни Сагануш не принимали никакого участия в появлении на свет Нунуш, хотя она и носит фамилию Неркарарян… А Шап уже закончил консерваторию, и на афишах, объявляющих о его концертах, давно пишется: «Лауреат международного конкурса Врамшапух Неркарарян».
СНОВА Я И НОВОЕ ДЕТСТВО
Зарик еще маленькая, о ее вкусах трудно говорить. Но то, что с Араиком у нас вкусы разные, это точно. Я скучаю в цирке, тогда как он готов целую неделю не шалить, если мать пообещает, что в воскресенье он пойдет в цирк…
В Ереван приехали артисты Московского цирка. На улицах и площадях города висят пестрые афиши.
В воскресенье мы с Араиком идем в цирк.
— Ух, ух! — каждый раз восторженно пыхтит он при виде слона, львов или тигров.
Забыл даже про мороженое, которое растаяло у него в руке и теперь капает на штанишки. Я знаю, что за это мне попадет от Шушик…
Ведущий объявляет:
— Путешествие зверей.
На арену въезжает маленькая карета. В нее запряжены два пони, украшенные лентами и колокольчиками.
В карете важно восседают куры, собаки, кошки, мышки… Кучер — обезьяна; она в цилиндре и во фраке, в руке у нее кнут, которым она все время прищелкивает. Карета несется. Вдруг откуда-то выбегает лисица и пытается влезть в карету, но пассажиры, каждый по-своему, отказывают ей. Бедная лиса бежит за каретой и вдруг прыгает и хватается за хвост обезьяны…
Ну разве тут до мороженого? Араик бросает мороженое, хлопает в ладоши и кричит на весь цирк:
— Вай, уцепилась за хвост!..
И завертелось обратно колесо прошлого…
По пыльной улице прокатил экипаж. Сын керосинщика Погос побежал за ним и, глотая густую пыль, повис сзади. А я, едва научившийся говорить, закричал на всю улицу:
— Файтон-кнут! Файтон-кнут!..
Началось новое детство…
Внимание!